— Мы проиграли дело, товарищ директор.
— Проиграли? …
Директор оцепенел.
— Проиграли, как есть, — подтвердил главный режиссер. — Мне позвонил адвокат.
Директор пошарил руками по столу.
— Дайте… дайте мне чего-нибудь, скорее…
Режиссер побежал в закуток за графином.
— Где у вас валидол? — крикнул он из угла.
— При себе… воды мне дай скорее.
Пока режиссер, плеская водой, бежал обратно, директор успел вцепиться себе в бороду.
— Когда же? — прохрипел он в отчаянии.
— Через три дня. Выселят и опечатают.
— Но как же… это же храм… и сюда…
— Увы, это так, товарищ директор. Придет судебный исполнитель и приведет людей в масках…
— И они, сапожищами… — директор схватился за голову. — Ведь здесь же тятр! Тятр! Мой тятр!
— Ваш тятр, — почтительно согласился режиссер.
— Это же культурное достояние!
— Культурное достояние.
— Нет, я не верю, — директор овладел собой и потянулся к телефону. — Должен быть какой-то выход. Сейчас я позвоню. Сейчас я найду на них управу…
И он принялся вертеть диск.
Режиссер, как профессиональный плакальщик, стал расхаживать по обшарпанному кабинету и причитать на все лады:
— Тятр погиб. Тятр погиб!
Под его бормотанье директор забасил:
— Алло? Сачкова мне. Да-да, Сачкова. Давида Умарыча. Привет тебе, Умарыч! Послушай, Умарыч, у нас беда. Мы проиграли дело. У нас отсудили помещение.
— Тятр, тятр наш, — сокрушался режиссер.
— Умарыч, я этого так не оставлю! Придумай что-нибудь!
— Бедный, бедный наш тятр!
— Умарыч! Я тебя не узнаю! Да ты пойми же — это дело всей жизни! Это мой воздух, мой хлеб, мое последнее пристанище! Целых пять лет, Умарыч! Пять лет я положил на это дело! Такая труппа! Такие замыслы! …
Режиссер остановился, взволнованно прислушиваясь и приглядываясь. Директор мрачнел, бас проседал.
— Ты говорил? … С кем? … И что Комитет? КУГИ что, я спрашиваю? Ах, вот оно что… А ты не пробовал этому, как его… Понятно… Они там спелись, они сговорились… . Я им — бельмо на глазу, камень в протоке…
Режиссер произнес одними губами:
— Конец тятру…
— Погоди, Умарыч, у меня тут… — директор прикрыл трубку. — Что ты визжишь? — зарычал он на режиссера. — Не скули! Сядь и сиди спокойно! Але, Умарыч. Ну хорошо, давай помозгуем без нервов, мы же с тобой битые-перебитые. У меня есть одна бумага из мэрии… Кому? Ты так думаешь? Да? А ты знаешь, что он был первым, кого я попросил? Да, да! Ну и вот, ты сам видишь…
Режиссер, шепча «все кончено, все пропало», ушел в угол и замер там. Его длинный нос уперся в обойную плешь, соприкасаясь с шершавой штукатуркой.
Директор не сдавался:
— Постой, Умарыч… Говорю тебе — я задействовал все каналы! Иначе с чего бы мне тебя беспокоить? Мне нужно, чтобы ты задействовал свои… Как — нет? Как это — нет?! … Ты что?! …
И наступила тишина. В трубке шуршало, как будто там сыпался струйкой цветной песочек. Директор слушал. В какой-то момент он высунул огромный язык и с чувством облизнул толстые красные губы. Брови сошлись, потом разъехались, потом застыли в нейтрально-безнадежном положении. Глаза директора стали стеклянными.
— Я понял тебя, Умарыч, — перебил он собеседника усталым голосом. — Ты тоже не хочешь. Нет, не можешь, а не хочешь. Вот так. Да, вот так. Именно это я и хочу сказать. Ну, вот и все. И тебе того же. И тебя туда же. Сволочь! …
Директор швырнул трубку, которая с грудным хрустом подпрыгнула на своем жестком ложе.
— Боже, какая свинья, — прошептал директор, глядя в одну точку. — Ты знаешь, что? Это все он. Теперь я понял. Это он приложил к делу руку. Аптекарь. Барыга. А я-то слепец! Все можно было исправить! Еще два дня… нет, день назад… было не поздно…
— Может быть, вам прилечь, товарищ директор? — всхлипнул режиссер. — Прилягте на диванчик, полежите… Так и до беды недалеко. Куда мы без вас?
— А что я теперь? — горько усмехнулся директор, снова берясь за бороду. — И кто я теперь?
Режиссер вышел из угла и подсел поближе к директорскому столу. На штукатурке остался влажный отпечаток.
— Я чувствовал, — сокрушенно сказал директор, качая головой и обращаясь к себе. — Я знал, что рано или поздно, пусть даже перед самым стартом, перед самым взлетом — кто-то да подложит нам свинью. Я ждал подсечки. Я чуял подножку. Я слишком многое повидал. Пять лет! Пять чертовых лет!
И он обвел рукой помещение.
— Сколько во все это вложено! Сколько труда, сил, чистой веры! По камешку собирали, по крупинке, по креслицу, по лампочке… Ты помнишь?
— Как не помнить, товарищ директор.
— В этом же… в этом же вся жизнь, — не мог успокоиться тот. — И сюда — с автоматами, благоухая псиной… как дико! как грязно и тупо!
— Прилягте, товарищ директор…
— Отстаньте вы! … Вашего тут и на рубль нету. Как же они посмели?! Это народный тятр! Открытие первого сезона! Премьера! Комедия! Годы приготовлений! И отобрать под какой-то собачий офис! Помяните мое слово — здесь будет склад! Как раньше, под картошку… Как церкви поганили… Им ничего не свято. Им наплевать, что у нас искусство! Высшее!
— Мне тоже обидно, — режиссер осмелился встрять в монолог. — У меня тоже — концепция, ноу-хау, эксклюзив! …
— Ну да, я понимаю, — согласился уничтоженный директор. — Ты не сердись на меня. И тебе несладко, и мне, и всем пропадать…
Директор помолчал. Потом вдруг с размаху треснул кулаком по столу, взрываясь последним взрывом:
— Ведь сами ломают голову — чем занять народ? Твердят, что люди пьют, что людям некуда себя деть, пойти некуда, везде цены, как на Бродвее! Спивается нация! И вот им, пожалуйста — нате, приходите, пользуйтесь! Билеты уже напечатаны! Деньги — смешные! Голый энтузиазм, одно подвижничество! А детям-то сколько радости! Но нет! Не тут-то было! …
Режиссер ломал пальцы, не зная, чем помочь делу.
— Ступай домой, — директор постарел за считанные минуты. — Ступай, дорогой. Не надо тебе все это видеть. Ты был мне, как сын родной. Ступай. Оставь старика… Я тут сам попрощаюсь…
Тот, не заставляя себя упрашивать, направился к вешалке, снял пальто и берет.
— Товарищ директор, обещайте мне, что все будет в порядке.
— Конечно, сынок, иди смело. Не в петлю же мне, хоть и хочется…
Режиссер потоптался на пороге и осторожно вышел. Директор, глядя в одну точку, барабанил по столу короткими пальцами. Настучавшись, взял со стола готовую программку, развернул, проглядел и выронил обратно.
Посмотрел на телефон, потянулся к трубке, но передумал.
— Финита, — пробормотал директор. — А как все начиналось. Что за время, Господи, что за нравы!
Он тоже взял пальто, набросил на плечи, нахлобучил на лысину высокую шляпу. Выйдя из кабинета, директор отправился в зрительный зал.
Там он долго бродил по проходам, оглаживая бархатные кресла. Потом взгромоздился на сцену, повернулся к залу лицом и медленно поклонился. Еще раз повернулся и поклонился скромным декорациям. По привычке проверил на прочность какую-то конструкцию, заглянул в маленькую оркестровую яму, припечатал отставшую половицу.
— Трудное прощание, — вздохнул он, глядя в пол и не решаясь уйти навсегда. — Кто же знал! Неделю, как установили. Еще фабрикой пахнет…
Он шмыгнул носом, воображая будущие собрания акционеров и совета директоров. Псу под хвост. Для них ли все делалось? Офисы-склады, фирмы-веники. Глядишь, и впрямь овощами завалят, по самую люстру.
Директор махнул рукой и поплелся за кулисы. Он поискал в кармане полосатых брюк, вынул оттуда здоровенный ключ, блеснувший тусклым золотом, и отпер дубовую дверцу.
Протиснулся в темную комнату, в которой стояла страшная вонь. Испуганный шепот сразу смолк, едва директор переступил порог. Он безошибочно протянул пятерню и снял с гвоздя плетку-семихвостку. Семь хвостов оканчивались свинцовыми шариками.
— Деточки мои, — позвал директор. — Ау! Мальвина, Пьеро, Артемон! Буратино-плутишка! О чем вы тут шепчетесь, голуби?
Ответа не было. Перед директором смутно виднелись глиняные горшки, построенные в шеренгу. Поверх горшков настороженно сверкали лучистые глазки.
— Все пошло прахом, деточки мои, — повинился директор и сел на расшатанный табурет. — Бродить нам холодными и голодными, без крова и печки…
Он вытянул плеткой по нарисованному очагу, холст разошелся.
— Кругом одни иллюзии, — директор развел руками. — Я ли вас не растил? Я ли вас не готовил?
В горшках молчали.
— Эх, — вздохнул директор, встал и пошел вдоль горшков, колотя их плеткой. Горшки рассыпались; из них выползали чудовищные белые уродцы с искривленными хребтами, недоразвитыми конечностями и разбухшими головами. Горшки были самой причудливой формы: бокастые, горластые, витые, ветвистые, вытянутые. И пятилетние карлы, которые безвылазно, от рождения сидели внутри, принимая форму посуды, мокро шлепались на пол и пробовали ползти на свет.
— Будем бродяжничать, — озабоченно приговаривал директор, подталкивая уродцев к выходу. — Нам теперь одна дорога — под землю, в метро. Будем, так сказать, передвижниками… Странствующий аттракцион… Пьеро, вот тебе дудка… Бери скорей, как дам больно… Мальвина, вот тебе губная гармоника… Прижми плавничком-то, прижми, пусть под мышкой будет…
Уродцы ползли и пыхтели.
— Пять лет — и нате, Бог дал, Бог и взял, — ныл директор, вышагивая следом. — Риск-то какой! Воровать по коляскам — это вам не в собраниях заседать…
Он прихватил шарманку, запахнулся в бороду, будто в артистический шарф, и замахнулся плеткой. Но никого не ударил, просто чуть-чуть подстегнул.
(c) октябрь 2001