С надрывом:
— Могу я к вам, мужчина, обратиться? Могу спросить?
Сирота с ударением на «о» – такая была у него фамилия — покосился.
— Спросите, что ж.
— Вы здешний? Откуда вы?
Сирота огляделся, замявшись. Сквер был чужой, а район – родной. Подбирая правильный стиль, он присмотрелся к вопрошавшему.
— Типа, — ответил.
Можно было и не присматриваться. Тот опустился перед скамейкой на корточки.
— Ну, то есть, наш? А разрешите присесть?
— Да пожалуйста, — недовольно буркнул Сирота.
Вопрошавший угодливо осклабился и быстро устроился рядышком. На вид ему было лет тридцать-шестьдесят. Кепочка, плоское лицо цвета серой муки – неподвижное всем, кроме губ. Такие же пасмурные, но цвета уже асфальта, они змеились, кривились, без надобности размыкались и схлопывались.
Над сидящими зашелестел клен. Смеркалось.
У немецких писателей было бы сказано: «К нему подсел незнакомец с глазами, полными темными огня; на впалых щеках играл нездоровый румянец; волосы были аккуратно зачесаны на висках, а лоб возвышался матово-бледный, с одинокой морщиной». «Позвольте к вам обратиться», — сказал бы этот незнакомец не без пыла и с затаенной тревогой.
Плоский длинно сплюнул и спросил закурить.
— Сигареты где-то оставил, — повинился он и гулко охлопал себя по бокам.
Сирота дал.
— Я тоже здешний, — сообщил сосед. – Здесь народился, здесь вырос. Отсюда призвался, здесь присягал, сюда вернулся, отсюда сел…
Сирота ответил неопределенным мычанием. Он сразу начал побаиваться незнакомца и решил ему ни в чем не перечить. Припомнил разные словечки и понятия – вынуть лопатник, поставить на перо, пацан ровный и пацан резкий. Сирота плохо разбирался во всех этих вещах и не хотел, что называется, упороть косяк. Одно неосторожное слово – и учинят ему спрос.
— А тебя вижу впервые.
Сирота глянул в сторону: нет ли кого на подходе. Нет, они были одни. В дальнем конце аллеи молодая мамаша катила к выходу коляску. Промелькнул гражданин в бесформенной куртке, выгуливавший хорька.
— Говорю же, что местный, — вдруг уперся Сирота.
— Да я и сам вижу, брат, ты чего, я ничего, — залопотал плоский. – Просто раньше не пересекались – делов-то! Теперь познакомились, теперь уже родные души. Буду тебя знать. И ты меня. И помнить будем друг друга. А как иначе, скажи? Как, если не помнить?
— Это само собой, — кивнул Сирота.
«Зачем я сижу? – пришло ему в голову. – Пора уходить отсюда».
Сосед, словно – а может быть, и точно – что-то почувствовав, его опередил.
— Вот что это за место, скажи, если местный?
— Сквер, — пожал плечами Сирота. – Парк. Столетия комсомола.
— Так, а раньше?
— Раньше – когда?
— Ну, сорок лет. Полвека. Или подальше.
— Не знаю, — сказал Сирота.
— Не помнишь, — поправил плоский. – Если местный, то не можешь не знать. Просто не помнишь.
Он помолчал и вдруг быстро спросил:
— Ебнуть хочешь?
— А у тебя есть? – с несвойственной ему дерзостью парировал Сирота. Он не хотел, но слова прилетели сами.
— Нету. Давай продолжим: так что тут было? Ты не срывайся, посиди и подумай.
— Говорю же – не знаю! Не помню.
Плоский пожевал губами, каким-то бесом ухитряясь кривиться при этом в улыбке.
— Все вы такие, — произнес он.
— Какие? Кто это — все? О чем вообще разговор?
— О том, что кладбище здесь. На косточках отдыхаем, курим, разговариваем. Часовенку видишь?
Сирота молчал.
— А памятный камень видишь? Вон он. А вон там полевая кухня. А справа фонтан. Видишь, он пентаграммой? Вон еще памятник Убою. Помнишь, кто такой Убой?
— Помню.
— Скажи! Закоротило? Потому что не помнишь. Потому что память не дорога ни хера.
Плоский уже давно перестал курить. Его зрачки, до этого бирюзовые, стали черными и огромными, в половину белков.
— Ладно, — сказал Сирота. – Это Виктор Талалихин. Почему Убой?
— Потому!
Плоский немного придвинулся.
— Вот здесь, — произнес он с шепелявым нажимом, — похоронен мой батя. Отец, понимаешь? Знаешь его? Помнишь о нем? Батю моего, маленького совсем, пяти еще годков, схоронили здесь, свезли на саночках в вечную мерзлоту. Спеленали, перехватили шпагатом и повезли по снегу, по льду, мимо прорубей и троллейбусов. Ты это помнишь?
Сирота, уже твердо решивший сию секунду уйти, решил задержаться и уточнить.
— Постойте, как это – пяти годков? Вашему отцу было пять годков, когда его схоронили? Как же тогда?…
— А так! – дохнул на Сироту сосед. – Почему не носишь опознавательный знак? Где твоя лента? Батю зарыли, мама откопала, зубами грызла мерзлоту, ломала ногти и пальцы… Выкопала, а ягодицы съеденные! Квадратами вырезаны! Она у него из яиц отсосала, и я родился… Они были твердые, как орехи, яица его…
— Но даже если так, то как же вы… погодите. Сколько же было вашей родительнице? Отцу, если я правильно понял, пять…
— Родина – моя родительница! Мать она мне! Спрашиваешь, как? Очень просто, без вывертов! Отогрела во рту! Уселась под Убоем и отогрела! Пред ликом Всепитая Мученика – вон она, часовня! Как отогрела, так повстречала его в аллее…
— Кого?
— Да Всепитая! – с издевкой ответил плоский, придвигаясь уже вплотную. – Батиным семенем благословил ее Всепитай… Наполнил ейное чрево во утешение скорбей, во исполнение и послушание…
Сирота встал.
— Счастливо оставаться, — бросил он и зашагал прочь.
Успело порядком стемнеть, и черные липы неодобрительно дрогнули кронами, когда Сирота заспешил по аллее к выходу. Вскоре он различил шаги позади.
— Сука, — послышалось.
На ветру качнулся фонарь.
— Блядь, — донеслось.
В спину ударил камень. Сирота оглянулся. Плоский шуршал по гравию, не поднимая ног. Сирота втянул голову в плечи. Он успел увидеть, как плоский сгреб с обочины собачье дерьмо.
— Сука безродная!
Сирота остановился, развернулся, о щеку шлепнулось.
— Отстаньте от меня! – крикнул он. – Проваливайте к черту!
Недавний сосед увеличился в размерах. Его лицо уподобилось изрытой метеоритами луне.
— Саночки! – просвистел он. – Вон они стоят! Седлай их, паскуда!
Сирота различил в траве изуродованные временем, еще по зиме выброшенные санки. Необычно большие. Они вросли в землю и стали похожи на детскую горку. Он побежал, но выход начал отдаляться в окружении столпившихся фонарей. Звучавшие сзади шаги ускорились, переросли в тяжелый топот, и больше Сирота уже не оглядывался до самого дома, у двери которого ему поневоле пришлось задержаться, чтобы достать ключи. Тут его сбило с ног что-то мягкое и чрезвычайно увесистое, а он уж себе рисовал, как захлопнет дверь и в прихожей отдышится, прислушиваясь к царапающим звукам.
© май 2019