Через болото шли долго.
Отрывисто и печально вскрикивала невидимая птица, названия которой городской Иннокентий, конечно, не знал и знать не мог. Под сапогами глухо чавкало. Вообще же стояла тишина – звенящая всюду, кроме болота; здесь она была мертвая.
Корней шагал первым, как неприятный вездеход. Широкая, чуть ссутуленная спина размеренно покачивалась. Каждый шаг его выглядел окончательным и будто ставил на чем-то точку. Или он что-то бесповоротно, с солидным чувством давил. Вязаная шапочка срослась с черепом, штаны на заду были черные, мокрые, уже не совсем брезентовые, а сложные, преображенные водами, почвами, выделениями, испарениями. Чуть подпрыгивало ружье.
Высокие бурые травы шуршали почти неслышно.
Рощица уже ощутимо приблизилась, когда Иннокентий остановился передохнуть. Корней же прошел еще сколько-то, прежде чем обернулся.
— Спекся? – шевельнулись узкие губы на глиняном квадратном лице.
Иннокентий лишь сдул упавшую на глаз русую челку. Потом остервенело хлопнул себя по шее, но комар уже снялся и отлетел.
— Маяковский-то вон где еще, — неопределенно показал Корней.
— В роще?
— Нет, дальше. Он ельник любит, где сырость и темнота.
Шмыгнув носом, Иннокентий решительно зашагал вперед. Он спешил поскорее добраться до суши, там можно будет присесть. Корней зашлепал сзади, дыша, как конь. Роща была жиденькая – березки, осинки; она уже облетала. Окруженный свежестью, Иннокентий все же изрядно взопрел.
Птица кричала все дальше.
— А это кто? – спросил он. За разговором время быстрее идет.
— А, — пренебрежительно отмахнулся Корней. – То поэтесса. Их много на болоте. Тоскуют, все кого-то зовут. А перелетных уже и нет. Нам они ни к чему. Маяковского взять – вот это да. Это было бы славно.
— Какой он? – Иннокентий отчаянно отбивался от комаров.
— Матерый, сука. Пригнувшись, шастает, и больше бочком. Глядит искоса, волком, руки болтаются, ноги не гнет.
На пригорке они присели. Иннокентий сдернул рюкзак, вынул бутылку с водой, жадно присосался. Корней смотрел на него насмешливо, но дружески. У деревенских с горожанами и не бывает иначе. Описано не раз. Только кем? Не Маяковским точно.
— Кто тут еще водится? – спросил, напившись, Иннокентий.
— Да все.
— Набоков?
— Это птица Сирин который? Не, перевелся. Его за границей добывают.
— Шостакович? – Иннокентий сказал это наобум. Так, в голову пришло.
— Он же композитор, — удивился Корней. – В наших лесах такие не водятся. Их больше на севере промышляют, поближе к тундре.
Он помолчал.
— Толстой вот бывает, — вспомнил. – В позапрошлом году заломал одного из наших. Тот его поднял рогатиной – да куда там, с рогатиной на Толстого! Тут картечь требуется. Тсс!
Корней быстро приложил палец к губам. Иннокентий замер. Снова запел комар, но он перестал слышать. Мелькнуло черненькое. Шелестя фалдами фрака, мимо пробежал маленький Пушкин.
Бесшумно сняв ружье, Корней молниеносно прицелился и уложил его первым выстрелом.
— Дробь, — пояснил он степенно.
— Схожу принесу?
— Да пусть лежит, — махнул рукой Корней. – Твари тоже питаться надо. Тот же Толстой убоину любит. Достоевский. Лермонтов.
Теперь притихли оба. Утренний туман растворялся, осеннее солнце собиралось с силами, чтобы к полудню припечь. В пожилой листве зашелестел ветер, и где-то далеко что-то коротко скрипнуло, словно умерло, но осталось стоять.
— А Маяковского чем, тоже картечью? – заговорил Иннокентий снова.
Корней чуть откинулся и сунул корявую лапу в бездонный карман. Когда вынул, на ладони лежал револьвер. Он показался трогательно маленьким.
— Маяковского лучше этим. И надо целиться промеж глаз. Если не убьешь, а подранишь – беги. Куда угодно: лезь на дерево, бросайся в омут, что хошь. Спасайся, короче. И обязательно петляй – он по прямой бежит, дороги не разбирает.
— У меня ж нет револьвера, — оробел Иннокентий.
— На, бери, — равнодушно пожал покатыми плечами Корней и протянул ладонь. – Только у меня он один. Будешь сам разбираться с Маяковским.
— Да не, давай лучше ты. Я вообще в первый раз.
Не говоря ни слова, Корней вернул оружие в карман. Иннокентий машинально ощупал патронташ. При полной амуниции он, как любой новичок, уже невольно воображал себя бывалым охотником. Это получалось нечаянно, он и сам понимал, что ни на что не годен, но на выходе из избы все-таки задержался, все-таки посмотрелся в зеркало – древнее, потемневшее, с резным украшением в виде филина и явно из чьей-то берлоги.
Корней встал. Прошелся по опушке, вороша сапогом веточки и палую листву. Коротко свистнул.
— Глянь!
Иннокентий подошел, посмотрел на черные катыши.
— Есенин, — сказал Корней. – У него по осени гон. Да и по весне. Это он территорию метит. Чуковский еще так же делает. Редкая личность, я только однажды добыл. Да ты его видел, в сенях голова прибита. Это вообще необычная фигура.
— Почему?
— Потому что не только зверь, но и гриб. Растение. Он еще переводчик. А переводчики – грибы.
— Съедобные хоть?
— Не знаю. – Корней оглушительно высморкался и утерся рукавом. – Мы их не берем, поганых много. Ягоды вот собираем – всяких редакторов, корректоров.
— Они и у нас растут, — улыбнулся Иннокентий. – Даже по зиме. Одни красные, как рябина, а другие белые. Эти вроде бы ядовитые. Но стоят, не осыпаются! Вокруг уже голое все, декабрь или январь, а им хоть бы что.
— Ладно, идем. – Корней затоптал цигарку, поддернул штаны и снялся с места.
Роща кончилась быстро. Началась просека, а сразу за нею зачернел неприветливый ельник. Присутствие Маяковского обозначилось сразу, как только в него вошли.
— Видишь, содрана кора? – прошептал Корней, мгновенно подобравшись. – Он здесь терся. А вон там – смотри, куда показываю – сбросил рога.
Ели здесь были могучие и стояли плотно, почти не оставляя места подлеску. Несло перегноем. И старческого скрипа звучало больше, а где-то долбил дерево, наверно, дятел – но может быть, кто-нибудь из плеяды пролетарских поэтов. Ни ягод, ни грибов видно не было. Местами рос папоротник, тянулась еле видная, серебряная паутина серебряного века. Изнеженный Иннокентий только и смахивал ее с раскрасневшегося, потного лица.
Они углубились в чащу и пошли медленно, стараясь неслышно переступать через поваленные стволы и настороженно посматривая по сторонам. Корней немного оскалился. Взгляд сделался острым, глаза собрались в кучку. Повисла слюна, которая медленно налилась увесистой каплей. Иннокентий держал наготове карабин. Так прошло полчаса. Наконец, Корней остановился и прислушался.
— Может, мы его спугнули? – шепнул Иннокентий. – Когда стреляли Пушкина.
— Он на ухо тугой, Маяковский-то, — таким же шепотом ответил Корней. – Зато у него первостатейный нюх…
Хрустнул сучок.
Корней стремительно повернулся.
— Вон он, блядь, пошел! – крикнул он, выхватывая револьвер. – Вон-вон-вон!
Иннокентий увидел рослую фигуру в вязанной, до колен кофте. Голые ноги, голый череп, огромные запавшие глаза. Длинные, нескладные руки болтались, как у обезьяны. Маяковский не стал убегать. Иноходью прокравшись шагах в двадцати, он сделал стойку, немного постоял и двинулся на незваных гостей.
Корней – охотник тертый, но непривычный к Маяковскому – проворонил момент.
Последние метры Маяковский преодолел прыжком. Иннокентий прикрылся локтем, и прокуренные зубы вонзились ему в предплечье. Он отпрянул, вырвался, споткнулся, опрокинулся навзничь.
Маяковский расправил плечи. Глотнул. Изо рта стекла струйка крови.
Он прорычал:
— Хорошо!
— На хуй, на хуй, сука!
Корней влепил ему пулю аккурат между глаз.
Маяковский рухнул на сгнивший ствол, и тот рассыпался в труху. Иннокентий стоял на коленях и баюкал пострадавшую руку.
Минут через десять, уже перевязанный, он немного успокоился.
— Повезло нам, — качал головой Корней. – А чего ты хотел? Вы, городские, их только на картинках видите! А мы их бьем, как старики завещали…
— И куда его теперь? – плаксиво спросил Иннокентий. – Шкуру снять?
— Да на кой она мне. Вот челюсть… — Корней извлек из-за пояса топорик. – Челюсть знатная.
Нагнувшись, он парой ударов вырубил челюсть и сунул ее в подсумок.
— Укусил, сволочь, — со страхом проговорил Иннокентий, все глубже осознавая случившееся.
— Ну, укусил, великое дело.
— Говорили, у него сифилис. Тот же Чуковский сказал.
— Ничего. – Корней выпрямился и спрятал топорик. Шапочка издала чмокающий звук: он снял ее. Вытер ею лицо. – Чай, не бешенство. Бабка пошепчет, и нет твоего сифилиса. Прямо сейчас и сходим.
© май 2018