Мемуриалки (ЖЖ 2002-2003)

 

 

 

Собранные здесь пустяки являются ничем иным, как заплатками на рваной ленте памяти, изрядно побитой всякими вирусами. Я плохо в них разбираюсь, но слышал, что существуют, в частности, червячки, которые стригут себе важную и неважную информацию — то бишь «точат» (хороший глагол, относящийся к приему пищи). Собственно говоря, никакой изначальной цели во всех этих мелочных глупостях не было: пишется, ну и пишется — тем более, что я старательно заносил их в свой сетевой журнал: о чем же в нем писать, как не о собственной жизни? Однако недавно случилось нечто показательное, благодаря чему я смог, наконец, сформулировать оправдательную причину, по которой я все это записал. Году в 1980, близ Питера, в километре-другом от станции Васкелово, где мы вот уже более четверти века проводим лето, произошло крушение грузового поезда. Это было, по словам очевидцев, впечатляющее зрелище: цистерны с какой-то отравой, горящие под откосом; искореженный мост, нагромождения платформ и прочие запоминающиеся вещи. И вот оказалось — дело невероятное — что я совершенно не помню этого события. Я не мог не быть ему свидетелем; в те годы не было лета, которое я провел бы в каком-то другом месте, и уж такая картина из нашего размеренного, скучного, в общем-то, дачного быта наверняка должна была врезаться мне в память, подобно несчастному составу — ан нет. Это поселило во мне тревогу, и я быстро сообразил, что «червяк» работает вовсю. Мне захотелось выдрать уцелевшие куски из его мерзкого круглого рта, и вот почему я начал записывать всякую чушь.

 

 

Часть первая

 

 

Зеленый Шум

 

 

Хорошо вокруг! Все зеленое, цветы, пахнет естественными ароматизаторами. Но расслабляться опасно, надо держать ухо востро.

Дело было в 1983 году, я учился на 2-м курсе. Пошли мы с приятелем на дискотеку, познакомились там с девушкой. Ей тоже хотелось медицины, только она была курсом старше. Ну, и замечательно!

Договорились на выходных съездить в Павловск, что ли. Или в Пушкин.

И съездили.

Эта девушка оказалась со странностями. Она очень любила растительную жизнь. Нет, я понимаю — это всегда замечательно, когда девушка радуется весне, плетет веночек, нюхает сирень, восторгается зябликом-птичкой. Для такой девушки хочется распустить алые паруса, поставить Бони М, налить шампанского, спеть под окном. Но эта была с полным ботаническим приветом. Она не пропустила НИ ОДНОГО деревца, НИ ОДНОГО кустика. Она срывалась с места и мчалась, как угорелая, к новорожденному подорожнику. Она зависала над клевером, трепетала при виде какой-то плесени, томилась над шишкой и радостно смеялась возле каждой березы. Нашей с приятелем романтики хватило минут на сорок, потом мы поняли, что влипли. Ее восторги далеко превосходили традиционные походно-полевые прыжки юной, невинной натуры. В общем, мы скисли. Так продолжалось часа четыре. Наконец, мы расстались, твердо решив про себя, что больше не встретимся. Но я ошибся.

1 июня, когда я пересекал пустынный медицинский двор, меня окликнули. Это была она, вся такая радостная.

— Поздравляю! — крикнула она.

— С чем это? — подозрительно осведомился я.

— С первым днем лета!

И предложила погулять. Я решил дать ей последний шанс, вяло согласился и тут же спросил, куда мы пойдем.

— В Ботанический Сад! — сказала она.

И вот в саду-то я и получил по полной программе, но только не то, про что можно подумать.

 

 

Огонь рампы

 

 

Больше всего я люблю во Льве Толстом его нелюбовь к опере. Он еще мало про это написал, надо было больше. Однажды моя жена известила меня о близком бедствии: наши друзья вот-вот могли достать билеты на оперу «Лоэнгрин», всё это уже было спланировано и решено, и специально оговорено; билеты получались какие-то кошмарно дефицитные, и друзья прилагали серьезные усилия к тому, чтобы их заполучить. Я сразу, выражаясь очень резко, всех поставил в известность о том, что мое участие в надвигающемся мероприятии полностью исключено. Чтобы они на меня не рассчитывали. Не трудились. Что меня не заманишь туда калачом. Моё пожелание учли, мне билета не взяли. Однако за три часа до выхода из дома у жены разыгралась мигрень. Она улеглась и сказала, что я обязан-таки пойти, потому что иначе погибнет с трудом приобретенный билет. Начнутся обиды. И все это — с резкостью выражений, намного превосходившей мою собственную. В общем, я туда отправился. При галстуке, выуженном откуда-то из-под древних ботинок, в которых я опрометчиво отплясывал свою свадьбу.

В фойе мы купили программку, и я прочитал либретто. По прочтении строк: «В ладье, влекомой белой лебедью, выплывает Лоэнгрин» мне стало ясно, что без коньяка я сорву спектакль. Опрокинул граммов сто пятьдесят. И в ложе очень развеселился, к большому неудовольствию окружающих. В ладье, влекомой лебедью, приплыл сущий свин, откормленный сорокалетний поросенок, до голосовых данных которого мне не было никакого дела. А потом вышли какие-то воины с длинными копьями, разбрелись по сцене, и один встал прямо под нами. Я до сих пор не знаю, как я не выдернул у него копье, потому что до него было рукой подать. Я уже потянулся, но меня придержали. Но в антракте я, пригорюнившись, заглянул в опустевшую оркестровую яму и увидел там большую металлическую тарелку, по которой бьют в судьбоносных сценах. На ней было выцарапано слово из трех букв, и мне сразу полегчало. Я сразу понял, что все это понарошку — театр, одним словом.

 

 

Поли-карпы

 

 

Не каждому повезет ловить карпов в Версальском пруду, а мне когда-то повезло.

Нас с женой и приятелем приютила одна добропорядочная семья: он, она, трое детей. Низкий им поклон, но французское гостеприимство несколько отличалось от привычного русского. Короче говоря, нам отчаянно хотелось жрать, погрубее и побольше, а денег было в обрез, так что даже Эйфелева башня запомнилась не чем-нибудь, а тем, что мы сидели под нею и трескали «Завтрак туриста». Наконец, пригревшее нас семейство решило устроить пикник. Мы возликовали. Приехали в Версаль, погуляли по парку, расстелили скатерочку. Наши благодетели достали салатницу с чем-то красным, мясного вида, и я был уверен, что это какой-нибудь особенный фарш, но скоро выяснилось, что это помидоры с чесноком, пропущенные сквозь мясорубку. И мы окончательно разочаровались в жизни. А потом заметили карпов.

Их была пропасть, прорва; вода прямо кишела ими, стоило бросить булку или вообще что-нибудь показать. Здоровенные, матерые звери лет по триста каждый. Ну, и наш человек всегда найдет винт, подходящий к гайке. Вместо винта мы подобрали пустую пивную банку, отодрали колечко, раскорячили, присобачили к веревочке. Этот гад, который клюнул, мигом сожрал колечко; мы начали искать новое. Глава семьи, до конца не веривший, что советские варвары не шутят и собираются нанести некий ущерб, поначалу с тревожной благожелательностью нам подмигивал. Но когда увидел, что мы тащим карпа, запаниковал. Пикник свернули быстро, эхе-хе.

 

 

Нос, этика, алкоголь

 

 

Полюбовавшись в зеркало, я припомнил один случай. Или целых два. Это было очень давно, десять лет тому назад. Я посетил свою тещу в ее день рождения и украл со стола бутылку сухого вина по рупь шестьдесят. Дома я заперся не знаю где и стал открывать ее большим кухонным ножом. У нее была пластмассовая пробка — из тех, что обычно поджигаются спичками. Нож соскользнул, и я разрезал себе нос, будто шмат колбасы. Кровь хлынула, как со свиньи, коей я в тот момент, несомненно, являлся. Я заметался по квартире, ища спасенья, но никто не мог взять в толк, что же, собственно говоря, произошло.

На следующий день я отправился работать в любимую поликлинику. Нос был рассечен, и мне казалось — не без оснований — что его раздвоенность, наводившая на мысли о Двоерылке из уральских сказов Бажова, погубит мои авторитет и влияние. На счастье, буйствовал грипп, все ходили в масках, и я тоже надел маску. И ходил в ней три дня, залепивши нос пластырем. Но потом не выдержал и отправился к хирургу, чтобы спросить мази, которая бы способствовала ускоренному заживлению раны.

— Что мне делать? — спросил я.

— Прежде всего, снять эту дрянь! — категорически заявил хирург, имея в виду пластырь.

— Но как же! — запротестовал я. — Больные! Они приходят ко мне. Они увидят.

— Они другого не заслуживают! — отрезал хирург.

 

 

Прощай, оружие

 

 

Козлиные психоаналитики утверждают, будто интерес к огнестрельному оружию проявляют только особи мужского пола. И только мальчики играют с пистолетами, кинжалами, дубинками и прочими вещами, так как это «удлиняет» им фаллос. Более того — даже менты поигрывают дубинками по этой самой причине. А обезьяньи самцы, охраняя стадо, рассаживаются мордами на все четыре стороны света, с полуэрегированными членами, которые напоминают, по утверждению известного доктора Щеглова (в одно время — моего учителя), баллистические ракеты на боевом дежурстве: пример аналогового мышления. Все это чушь. Как бы не так. Дочка пристала ко мне: купи пистолет, с пульками. И выбрала самый длинный. Тут-то все и не заладилось. Во-первых, продавщица ушла на 15 минут, которые неизвестно, когда начались. Во-вторых, когда она пришла через полчаса, выяснилось, что у пистолета надо передергивать затвор, что было под силу только дюжему мужику. Поскольку я не дюжий мужик, пистолет развалился на части, и мне пришлось его купить. После этого мне пришлось купить второй пистолет, исправный, потому что ребенок надулся, запахло грозой и прочими бедами. И вот я мудак мудаком шагаю по улице, размахивая двумя пистолетами, один из которых — размером с добрый помповик. Дома случилось «в третьих». Пистолет был заряжен, и я выстрелил себе в ладонь, чтобы выяснить, не выбьет ли он глазик какому-нибудь котенку. Оказалось, что он выбьет не только глазик из котенка, но и мозги из мамонта.

 

 

День Медработника

 

 

Завтра День Медработника, страшный праздник, пишу эти строки 15 июня 2002 года.

Помню, как я отметил его однажды, и больше уж так не отмечал. Работал я тогда, естественно, в незабвенной моей больнице, о которой уже столько сказал, что вся она икает; все расселись по специально присланным медицинским рафикам и понеслись на озеро. Уролог К. , возлегший на место больного, показывал гениталии. Прибыв на место, укатались за десять минут, не дождавшись закуски, благо взяли с собой пятилитровую канистру спирта. Одна сестричка ухитрилась за полчаса отдаться трем разным желающим. Потом меня доставали из озера, в котором я заблудился на самой середке, и ободрали всего меня о трухлявый причал; потом я вдруг потерял то, в чем купался, и уролог К. одолжил мне брюки, а после потребовал их назад, а я отказался отдать, аргументируя отказ пропажей одежды. Наконец, мои купальные принадлежности нашел на дереве больничный ОМОНовец, охранник, который тоже поехал с нами и ревел на весь лес что-то смутное.

И вот рафики потянулись обратно; из них на полном ходу выпадали люди. Их подбирали и, по прибытии в больницу, грузили на носилки и завозили в приемный покой, где уже были подготовлены так называемые «пьяные комнаты» с капельницами. Дежурная служба с завистливым изумлением встречала каждую новую каталку. Больше я на пикники не ездил. И мудро поступал!

Профком больницы снял нынче под это дело целый пионерский лагерь, теперь пустующий; лагерь назывался «Айболит», и сегодня есть все основания разбить это словечко обратно, на две первоначальные части. На доктора С. там напали озверевшие, оголодавшие женщины; его потащили в кусты, но другая половина, возревновавши, коллегу отбила.

«Пока они дрались, я уполз», — рассказывал С.

И показывал кровавые шрамы на пухлой груди, от маникюра. Жаловался еще, что спит, повернувшись к жене боком, и будет так спать долго, пока все не пройдет.

 

 

Всё решится в регионах

 

 

В местности, где я коротаю летние дни, есть один такой очаг цивилизации под названием «Клуб». Раньше в нем показывали фильмы «Жандарм женится», «Приступить к ликвидации», «Груз без маркировки» и «Винету — сын Инчу-чуна». Теперь в нем танцуют, с пятницы до понедельника. В такие дни я обхожу это место стороной, потому что на подобных мероприятиях сначала убивают, а потом уже танцуют. На днях (2002 год, июнь), возле озера, я видел человека, который был крайне пьян и вообще уже давно болел алкогольной дистрофией. Он купался, и я имел удовольствие наблюдать его татуировки — отнюдь не случайные веселые картинки типа «Севера» или сердец-черепов, пронзённых стрелами-якорями. Нет, это была заслуженная живопись, достойная ветерана: кресты, купола, рогатые дьяволы, которых выкалывают за особенные заслуги перед обществом. Шатаясь, этот человек вышел из воды, отжал семейные трусы и подсел к двум другим отдыхавшим, людям чуть более светским. Они заговорили о танцах. И я услышал, как он — не без высокомерия — признался:

— Я уже вышел из возраста, когда ходят в клуб на танцы.

Тут я вспомнил одного моего однокурсника, из деревеньки родом. Он рассказывал про танцевальные обычаи своих земляков, и мне запомнилось царившее там негласное правило: дама, отказавшаяся после танца отдаться кавалеру, немедленно получала в морду. «Раз танцуешь — значит, и всё остальное», — объяснил мой друг. «Но знает ли дама, что за отказ от дальнейшего она получит по морде? » — спросил я наивно. «А как же, — степенно ответил тот. — Конечно, знает». «И все равно отказывается? » «Отказывается». «И все равно танцует? » «Танцует».

В той же деревне, раз уж зашла о ней речь, был у моего товарища дядя, так этому дяде он потом носил передачи в «Кресты». Дядя получил два года за ограбление продуктового магазина. Оказалось, что его застыдили: вся деревня давно отсидела, а дядя вообще не сидел. Вот он и решился: взломал дверь и унес два ящика водки. Вся деревня пила эту водку, и менты тоже пили, а когда допили — посадили дядю.

 

 

Песни ушедших времен

 

 

Когда в электричке запели в очередной раз, я подумал, как быстро мы забываем вещи, без которых прежде не мыслили своего существования. Еще два года тому назад я катался на работу в пригород и всякий раз, приближаясь к Лисьему Носу, изображал засыпание. Мне не удается заснуть в электричке, но я удовлетворялся законным правом на дремоту и усердно ее изображал. И тут в вагон входил кряжистый человек с баяном. В его репертуаре значилось только одно блюдо: песня «Малиновый звон», и сам он был с малиновым лицом; эта песня давно уже сделалась неотъемлемой частью придорожного пейзажа. Малиновый мудозвон пел очень громко, это многим нравилось, ему щедро подавали и говорили «бис», а я бормотал рифму к «бису».

А потом появлялся Валентин. Этот человек существовал исключительно в поездах, он бродил по ним и собирал бутылки, но с какой-то таинственной целью, не на продажу или не только на продажу, потому что брал всякие, даже пластиковые. И пел он тоже не ради денег, потому что никаких денег его пение не стоило, никто ему ничего не давал, он просто кривлялся в дверях, будучи в неизменно приподнятом настроении, и что-то рычал, а мотив угадывался не сразу.

Однажды, когда он был в особенном ударе, Валентин громко сказал, что учился в итальянской школе, и очень медленно, с гримасами и приседаниями, исполнил Мамбу-Италию. Но потом зарыдал и признался, что все наврал.

Как-то раз он явился с найденным на помойке черным зонтом. Этот зонт, весь в рваных дырах, совсем разрушился и свисал с ломаной ручки сплошным полотнищем, подобно развернутому флагу «Веселый Роджер». Оказалось, что это не просто счастливое приобретение, а реквизит, приспособление для драматической импровизации. Валентин, ломаясь и содрогаясь в корчах, затянул песню, из которой все стало ясно. «Главней всего, — пел Валентин, — погода в доме! А все… другое… суета! Лишь я! И ты! А все, что кроме! Легко уладить с помощью зонта!»

И подмигивал, потрясая зонтом.

 

 

Чунга-Чанга

 

 

На даче у нас полно всякой живности, и даже есть попугаи, но не вольные, а в клетке. Милые птицы! Именно с попугаем был связан мой первый в жизни диагноз. Не мой, конечно, а той несчастной тетки, которой я его поставил. Я учился на шестом курсе, и весь наш курс, как водится, «бросили» на грипп. Пришел я в поликлинику, получил бумажку с адресами и пошел. Знал я уже достаточно, и меня прямо распирало. У тетки этой, которая стояла в списке первым номером, было черт знает, что такое. Болела она давно, кашляла, сморкалась, но все это было как-то запущено, стёрто. И еще у нее жил попугай, который немедленно сел мне на руку и начал сдирать обручальное кольцо, больно сделал.

Я и влепил этой тетке орнитозную пневмонию.

Орнитоз — опасная дрянь, переносится птицами, нужно в больницу. Там пневмония, желтуха и что-то еще. А в комнате было темно, настороженность медицинская у меня была что надо, и мне показалось, будто у тетки желтые глаза. Ну, а такой пустяк, как наслушать хрипы клистирной трубочкой — это раз плюнуть. И плюнул я на ладони, написал про орнитоз, мстительно поглядывая на попугая, и бодренько вышел, посулив тетке веселую жизнь. К ней сразу машина поехала. Потом, недели через две, я эту особу повстречал в поликлинике. Она сидела в очереди на прием. И сразу ко мне метнулась: «Чем это, доктор, вам моя птичка не понравилась? » К ней, оказывается, инфекционист приехал и говорит: «Ну, показывайте вашу птичку, где тут она у вас».

Уже потом, заматерев, я усвоил следующую истину: после института кажется, будто всё знаешь. Через пять лет понимаешь, что не знаешь ничего. А еще через пять обнаруживаешь, что ничего знать и не надо. Это меня отчим научил, знаменитый районный доктор.

 

 

Городок

 

 

Было дело, что я вернулся с дачи, где мне было очень хорошо. По-настоящему. Незадолго до этого я посмотрел довольно дурной фильм под названием «Куб». В этом фильме маньяк, которого благоразумно оставили за кадром, построил огромный куб, состоявший, в свою очередь, из системы других, меньших, кубов-комнаток, и несчастные пленники, подвергаясь ужасным опасностям, передвигались в этих кубах, следуя загадочному распорядку. И только одно положение неизвестно какого куба позволяло им, наконец, вывалиться в люк, наружу, на травку, и босиком побежать по росе.

Я к тому веду, что этот вот Куб — это прямо-таки моя жизнь круглый год, и только летом я вываливаюсь из люка на свободу, в родные места, где все знакомо, словно в песенке Анжелики Варум про Городок. И все-то мне казалось, будто в этом пригороде ничто не меняется. Придешь на пляж — а там все та же моложавая бабушка, которая пришла туда с табуреткой и бутылочкой свекольной воды; такая бабушка греется, расстегнувшись, одетая в посудного цвета трико и многососковый, сегментарный лиф. Песчаный сфинкс, гармония и спокойствие веков. Но вдруг я задумался: а так ли все неизменно? Должны же были сказаться на быте моего поселка те 27 лет цивилизации, что я туда катаюсь?

Я начал подсчитывать приобретения и потери. В приобретениях оказалось следующее: мороженое и пиво, а также государственный флаг пивоваренной компании «Балтика» — то есть вещи, о которых в далеком 1976 году нельзя было и мечтать. И вот еще что: хозяйке установили телефон, по которому я восемь раз пытался дозвониться в город и те четыре, что дозванивался, попадал не туда, но не сразу строились Некоторые Города, не будем злорадствовать. Цена, по которой обошлись все эти благоприобретения, оказалась совсем небольшой. В списке невосполнимых потерь оказались: библиотека, аптека, медпункт, отделение милиции, телефон-автомат и пожарная часть. Это, конечно же, пережитки и вообще дурная бесконечность, вроде расписания поездов.

 

 

Ностальгия

 

 

Я вспоминаю (что за напыщенность, черт побери: Я! Вспоминаю! Кто я такой? Не читайте) поликлинику в городе Петергофе, где я работал лет двенадцать тому назад.

Сначала я вспомнил про инвалида гражданской войны, который пришел ко мне выписать одеколон. Потом я вспомнил про беременную женщину, которая явилась ко мне, будучи на седьмом месяце, и призналась в неуемном сексуальном желании.

Наконец, я припомнил глухонемую швею, которой я дал бумажку для изложения жалоб, и она написала: «Очень болит спинка и все обижают».

После этого я почувствовал себя примерно так, как чувствовали себя все эти трое, вместе взятые.

 

 

Про Брежнева

 

 

Недавно, в День защиты детей, мне почему-то вспомнилось про то, как умер Брежнев. Умер он так: я учился на втором курсе, и в день, когда его должны были препроводить в положенную нишу, у меня была физкультура. Физкультура в медицинском институте — дисциплина совершенно невыносимая, и бывалые мужики, отслужившие в армии, уверяли остальных, будто даже там с ними ничего похожего не делали. Такое, кстати, я часто слышал от них по самым разным поводам. В общем, мы явились к физкультурнику и возмущенно заявили, что не видим возможности заниматься в столь траурный государственный день несерьезными прыжками и провокационными подскоками. Физкультурник, мрачно жуя некую снедь, посмотрел на нас исподлобья и махнул рукой, посылая предаться скорби навсегда и с размахом. И мы пошли печалиться в пивной бар без имени и рангов наценки, но мы-то знали, как он назывался, он был «Кирпич», «14-я аудитория», так как всего аудиторий в институте было 13.

В Кирпиче было пасмурно и торжественно. Халдеи переговаривались шепотом, народу было очень мало. Люди сидели почти приличные и суровые, они тихо беседовали над непочатыми кружками. Работал безутешный телевизор. Мы выпили наше пиво и вышли на улицу. В эту самую минуту маршальский гроб поволокли к чертям, вниз, и Главный Черт, по всей вероятности, до того расчувствовался, что сделал Королевский Подарок и остановил-таки прекрасное мгновение, чего в свое время так яростно добивался Фауст. Все застыло. Мы с приятелем тоже остановились, и весь тогда еще Кировский проспект застыл, и люди, набрякшие в окнах, точно виноградные лозаньки, тоже застыли, и флаги поникли, и птицы расселись по крышам, и времени не стало. Но один человек продолжал идти. Мы не успели рассмотреть его лица. Сейчас я об этом очень жалею. Он шел очень быстро, пригнувши голову, одетый в дешевую куртку с капюшоном. Руки держал в карманах. А весь неподвижный пейзаж выл на разные автомобильные голоса. Какая-то бабулька прошипела: — Остановись! Вождь ведь!

Но он шел, и прошел, и свернул за угол, и ушел. Вообще, смерть любого вождя окутана тайной. Например, на стене нашего терапевтического корпуса, если присмотреться, можно было прочесть надпись, сделанную углем в полуметре от земли: «Здесь умер Ленин». Не знаю, кто и почему это написал.

 

 

Архетипы коммунального благоустройства

 

 

Дворик у нас непрезентабельный; ничего-то в нем нет — ни качелей, ни горок, ни лавочек. К тому же там постоянно пилят деревья, которые еще не успели упасть сами и не выбили стекла в окрестных домах. После лесораспилочных работ остаются Колоды. Они никогда не пустуют, на них постоянно сидит и общается кто-то, кого я в другое время нигде не вижу. Спустя какое-то время Колоды куда-то исчезают, но скоро появляются свежие. Это я к тому, что выглянул сейчас и увидел новые лица. Они уже чистят рыбку. Дольше всех продержалась позапрошлогодняя Колода. Ее даже культурно поставили на попа, а вокруг расставили чурбачки поменьше, будто бы стулья, но их быстренько разметали за ненадобностью и греховностью земной роскоши. Прошлой осенью я выглянул и увидел вокруг этой Колоды троих. Они разговаривали. Одного я узнал, это был очень известный в округе человек, я часто его видел возле аптеки, причем в самые ранние часы, но ему уже и тогда бывало вполне нормально. Меня всегда, когда я его видел, поражало, что он еще жив. Спустя полчаса я обнаружил, что беседа закончилась, потому что тот самый человек, главный рассказчик, лег на колоду и лежал. Друзья ушли, а он остался один, одетый не по сезону: в легкую футболку, домашние штаны и домашние тапочки. Он не совсем лежал, он, скорее, застыл в позе олимпийского бегуна, подавшись вперед. Одна нога была отставлена кзади, и тапочек отклячен. Щекой он лежал на колоде, а руки свесились по ее бокам до самой земли. Он пролежал так два часа, был ноябрь, накрапывал дождик. Я вышел посмотреть, живой ли он. Он громко храпел, пуская пенные слюни, но в том ли жизнь? Когда я посмотрел в окно в четвертый раз, картина была очень грустная, все пропитанная одиночеством, разбухшая от сырого экзистенциализма. Двор был пуст, и даже Колода куда-то скрылась. В центре двора стоял и урчал маленький медицинский рафик. Он не трогался с места и был похож на последнего в мире жука. Внутри него решали, как быть. Я будто слышал каждое слово, все аргументы и контраргументы перед лицом дремлющего факта. Наконец, там решили, что береженого — то есть, их самих — Бог бережет, попятились и уехали. Увезли.

 

 

Халат

 

 

Однажды мне бросилось в глаза объявление на столбе: «Нашедшего медицинский халат 27 мая просьба позвонить до 23. 00». И телефон. Вознаграждение не упоминалось. Мне очень хорошо знакомы ситуации, в которых теряются медицинские халаты. Состояние, возникающее на следующий день, сопровождается утратой рассудка и написанием таких объявлений.

На одной питерской подстанции Скорой Помощи работал доктор, который вернулся с вызова без халата, без рубашки и без майки. На шее у него болтался фонендоскоп. Он так и не сумел объяснить, что с ним случилось. Но сам я халатов не терял никогда. Иглы китайские в людях забывал, это было. Правда, однажды я потерял обручальное кольцо. Я зашел в гости к приятелю и ушел уже без кольца. Потом оно нашлось в свежевыстиранном носке моего приятеля (не подумайте чего). Мы до сих пор ломаем голову, как такое могло быть.

 

 

Гоп-Стоп

 

 

Я ведь тоже был безумный романтик, давным-давно. Собрался как-то раз в гости к девушке. Очень надо было, очень спешил. Все как-то срочно организовалось. Вот я и поймал машину, но с этой машиной получилось так, что я мало того, что пьяный был в стельку, так еще и без денег. И все равно ведь поехал! Балагурил без умолку, нес какую-то чушь. А когда приехали по адресу, я так развалился по-гангстерски, сунул руку в карман пинжака из кожзаменителя и навел через этот карман на водителя палец. И сказал, что застрелю его, если он дернется. И выкатился из машины, упал, но вскочил и побежал, спотыкаясь.

А тот остался сидеть.

Я уже до дверей добежал, они далеко были, а он все сидел неподвижно в машине, черный такой силуэт, и смотрел перед собой. Наверное, это мое свойство — оставлять за собой огорошенных людей. Я сейчас думаю: сколько же мне нужно выпить сейчас, и какая должна быть любовь, чтобы я снова так сделал? Не знаю. Никак не могу представить. Немыслимое дело

 

 

Скорая Помощь

 

 

Однажды мне случилось превратиться в нарколога-кодировщика. Шифровальщика штаба фронта. Линия фронта проходила через пивной бар «Нептун» — мутное, темное место, доживавшее последние постсоветские месяцы. Там висели большая рыболовная сеть, краб и четыре разноцветные лампочки. Музыкой был Токарев, а пиво наливали понятно, какое. Но никто не жаловался, потому что бывают же фитобары, а в этом занимались ортодоксальной уринотерапией. И даже под котлетки в томатном сопровождении. Я пришел туда в расстроенном настроении — не помню уже, что случилось. Сел за стол и стал ждать событий. Напротив пристроился местный резидент с асфальтовой болезнью. Мы потолковали о политических горизонтах, а потом он догадался спросить, кем я работаю. И я ему честно признался, что я — невропатолог. Процедил это сквозь зубы, поверх кружки. Тут мой собеседник вдохновился. Он ударил в себя кулаком и сказал:

— Вот закодировал бы ты меня от этой штуки, раз ты невропатолог!

И дернул окровавленным подбородком в сторону пива.

— Пожалуйста, — сказал я ему. — Смотри на меня. Раз, два, три. Если выпьешь эту кружку — сразу сдохнешь.

Встал и ушел, а он остался, неподвижный. Я его лицо до сих пор помню, как вживую. (Вообще, я много чем занимался. Как-то, помню, собрался сделать аборт, но не себе, а знакомой, потому что она тоже попросила, как этот дяденька. Я тогда учился на 3-м курсе, и мне не давали лечить даже ОРЗ, но я честно достал учебник по акушерству и гинекологии и начал готовиться. Правда, ничего не сделал, потому что там рассосалось, по-моему, все).

 

 

Сексуальный Мемуар

 

 

Как-то раз мне сильно захотелось сделаться сексопатологом, благо такая возможность вдруг появилась: меня послали на курсы. Но черта с два я им стал, потому что полученные корочки были дрянь. Они лишь уведомляли мировое сообщество о том, что податель сего осведомлен в существовании сексопатологии как научного факта. Но я все внимательно прослушал, а послушать было что, ибо с нами занимался Доктор Щеглов. Мне особенно запомнилось процитированное им определение сексуальной нормы, которое он, похоже, полностью разделял: «Норма — это то, что делают ДВА (! ) ВЗРОСЛЫХ (! ) ЧЕЛОВЕКА (! ) с обоюдного согласия и при закрытых дверях». Дальше, как он выразился, они вольны кукарекать на люстре — и ничего.

В общем, курсы были очень интересные, но пользы от них вышло шиш, а мне ужасно хотелось применить полученные знания на практике и что-нибудь заработать. И вот я немного заработал: меня подрядили в школу читать факультативные лекции по сексуальному просвещению. Для десятиклассников. Это мне удружила жена, которая тогда работала в этой школе и подбила на сексуальное просвещение классную руководительницу.

Я внедрился в прогрессивную школу и с честью справился с заданием, прочитав десять лекций: пять для мальчиков и пять для девочек. Оплачивал это мероприятие Родительский Комитет. Уроки протекали довольно забавно. Я убедился, что отроковицы гораздо смышленее отроков. Они задавали правильные вопросы о контрацепции и очень внимательно слушали. А придурки мужского пола ржали и спрашивали, передается ли по наследству гомосексуализм. Когда я нарисовал оси абсцисс и ординат, желая показать им кривую женского оргазма, они пришли в неописуемый восторг, узнавши нечто памятное из курса алгебры-геометрии, по которым у меня, кстати сказать, всегда были двойки. Один вынул фотоаппарат и стал меня снимать, а когда я осведомился, зачем он это делает, сказал, что будет продавать меня в подземном переходе под видом порнушки, хотя я был в свитере и штанах, а не как-нибудь там, в угоду теме.

Между прочим, я оказался неплохим педагогом. Прошло время (сколько положено), и в классе случилась беременность, которая образовалась неизвестно от кого, а классная руководительница вышла замуж за ученика, самого здоровенного.

 

 

Слово да Дело

 

 

Есть у меня старинный приятель Миша, мы подружились еще в детском саду, а потом за одной партой сидели. И жили в соседних домах. У него среди прочих странностей была одна забавная: он ходил с бритвочкой и вырезал ею маленькие гробики. Рисовал их шариковой ручкой, штриховал, а потом вырезал, штук по 10-20. Бывало, сидишь и скучаешь, а тут тебя сзади толкают: записка пришла, тюремная почта. Развернешь бумажку, а оттуда высыпается кучка гробиков. И Миша уже оглядывается с первой парты, улыбается, доволен.

Потом мы с ним вместе ездили в институт — он, правда в свой, химико-фармацевтический, а я в свой, медицинский. Но они были рядом. Однажды мы с Мишей напились до изумления, и утром нам было очень скверно. И я предложил ему пойти на лекцию не к себе, а к нам. Миша не возражал, ему было все равно. И мы пошли.

Лекцию я вижу и слышу, как сейчас, она была по анестезиологии: можно расслабиться. Аудитория, в которой ее читали, была выстроена амфитеатром. Наша группа всегда сидела на самом верху сбоку, на балкончике, и снизу нас было не видно. Под нами на стульчиках сидели сотрудники кафедры: ассистенты и аспиранты, которые за каким-то чертом должны были прислуживать на лекциях, хотя чего там прислуживать — тряпку намочить, с доски стереть, плакат повесить. Ну, да профессора же не заставишь. И вот мы с Мишей расположились наверху. Нас было мало на челне: справа от меня Миша, дальше я сам, а слева — Серёня. Серёня был огромный бугай от сохи, с дегенеративным лицом, про какие говорят, что с такой рожей полагается поднимать кулацкий бунт. Может быть, он его где и поднимал, дремучий был пролетарий, не то крестьянин; он не доучился потом, ушел обратно на завод махать кувалдой. Он тоже был с серьезного бодуна, но у него бодун принял причудливую форму: Серёня вдруг стал писать лекцию. Он строчил, словно швейный Зингер дерюжку, записывая слово в слово, со знаками препинания, и ни хрена, конечно, не разумея в написанном. Это была разновидность медитативного созерцания.

Я скучал, Миша достал фармацевтическую тетрадку и стал рисовать гроб. Тогда я вынул ручку и написал ему в тетради слово из трех букв. Миша оставил гроб в покое, невозмутимо извлек бритву и начал вырезать это слово. Вырезав, он с победным видом подложил его мне. Я, ни секунды не задумываясь, взял слово и положил его перед Серёней. Бег Серёниного пера прервался. Он тупо смотрел на свалившееся с неба Слово, стараясь осмыслить его семантику, фонетику, употребляемость и табуированность. Потом, так и не осознав до конца, но возмутившись посягательством на свое пробудившееся не к месту студенческое рвение, он прицельным щелчком отправил его вниз, за перила. И клочок полетел, порхая, кружась и перекувыркиваясь, словно радостный мотылек или птица счастья, несущая людям Слово, и Слово дошло до людей, не растеряв ни единой из имевшихся в нем трех букв. Оно дошло до коленей заведующей учебной частью, которые были туго обтянуты белым халатом. Слово впорхнуло ей в руки. Потом нас позвали в подсобку, и эта мегера, о свирепости которой ходили легенды, тыкала нам в нос этим Словом, которое она положила в футляр из-под очков. В этом было нечто метафизическое.

 

 

Опыты невоздержанности

 

 

Если бы мне случилось изготавливать фальшивые алкогольные напитки, то очень возможно, что я проявил бы себя на этом поприще с незаурядной стороны. Боюсь, однако, что врожденная нерасторопность, да косность мышления помешают мне поставить дело на ноги. Но в юные годы мы с товарищами проявляли чудеса находчивости. Конечно, мы не пили тогда запоем, ибо время еще не пришло, но кое-какие заслуги за нами числились. Однажды, помню, родители прогневались на мое поведение и, уходя по гостям, забрали с собой ключ от бара. И как же мы поступили в этом безвыходном случае? Сняли с серванта заднюю стенку, вот как.

Но это прямого отношения к фальсификации не имеет, здесь поминается лишь культура потребления.

Не имеет к ней отношения и случай, когда водка, заботливо положенная бабушкой в морозилку, замерзла там ко всеобщему удивлению.

А вот с иссиня-черным вином под названием «Южная ночь» я обошелся достаточно изобретательно. Обнаружив эту бутылку в буфете, мы с женой, бурно радовавшиеся первому году совместного проживания, решили, что ей негоже пылиться в закромах. Мы вылили содержимое, а в бутылку налили воды с крахмалом. И я, за годы учебы неплохо овладевший биохимией, окрасил эту вкуснятину йодом, из-за чего и вышла реакция, то бишь искомый черный цвет.

В другой раз мы с моим товарищем решили отпить рижского бальзаму из непрозрачной бутылки. Бутылка была в собственности моего отчима-доктора, у которого даже в самые мрачные годы не переводился коньяк и прочие деликатесы. Мы отстригли полоску бумаги и, попивая из рюмок, через каждые пять минут измеряли уровень жидкости. Мы успокаивали себя, говоря, что еще много осталось. Но вот не осталось ничего, и мы тогда, заполнив бутылку все той же водой для тяжести, нагрели мою старую выжигалку по дереву и запаяли сургуч. А после, благо там раньше была какая-то эмблема, запечатали новоявленную пробку гербом с советского пятака.

Но лучше всего запомнилась история с марочным коньяком, которого мы все с тем же субъектом решили отведать после концерта БГ, тогда еще полуподпольного. Я здорово дрейфил раскупорить эту бутылку, предчувствуя обструкцию. Мы стали отсасывать содержимое через шприц, но выходило очень медленно. Тогда мой товарищ принялся уговаривать меня, как любимую женщину, и я клянусь, что если бы он так со всеми ними поступал, то давно бы умер от полового излишества. Но тогдашний объект привлекал его гораздо сильнее. И вот я сдался, как первокурсница, и мы содрали пластмассовый колпачок, и друг шептал мне: «Ну вот видишь, ну вот видишь, вот и все». Мы выпили коньяк, накрыли горлышко марлей и закачали в бутылку крепкий чай. Потом нахлобучили целехонький колпачок, и все стало замечательно. Через неделю, когда мать зачем-то полезла в бар, я мельком глянул туда и похолодел: на поверхности коньяка соткался белесый гриб, а может быть — просто плесень. Улучив момент, я быстро развернул бутылку так, чтобы новообразование скрылось за узенькой этикеткой с указанием достоинств напитка. Потом, оставшись в одиночестве, выловил лишнее и добавил в бутылку моего излюбленного снадобья, все того же йода, чтобы там больше ничего не росло.

Через пару недель я разжился червонцем, купил «Апшерон» и залил его вместо чая. Случился банкет; все очень быстро пришли в спутанное состояние души и сожрали это коллекционное, как хвастался отчим, дело за пять минут — не поперхнувшись и ни о чем не догадавшись.

 

 

Представление ко Дню Победы

 

 

Эта замечательная история произошла, когда я учился в 5 классе. Намечалось родительское собрание. И нашим многомудрым учителям пришла в голову больная мысль показать родителям какую-нибудь развлекательную сценку. Силами, разумеется, не своими, а нашими. Несуразность затеи была хотя бы в том, что эта сценка задумывалась как единственная, и само собрание было обычным, никак не связанным с каким-то событием.

Выступать поручили мне и другу Коле. А мы незадолго до того прочитали с ним детскую повесть, по-моему — Голявкина, про войну. Там двое мальчиков поставили патриотический спектакль Один играл Гитлера, а второй — немецкого генерала. Они общались на мотив «Все хорошо, прекрасная маркиза». Генерал, стало быть, докладывал Гитлеру, что все хорошо, но потом выяснялось, что все не так уж и замечательно.

Мы где-то раздобыли телефонные трубки с болтавшимися шнурами, я подрисовал себе акварельные гитлеровские усики, и мы выступили. Я не знаю, насколько это понравилось родителям, но учительнице понравилось чрезвычайно. Настолько, что она, когда до нее дошла очередная разнарядка, решила включить эту сценку в программу крупного пионерского слета. На тему «Любви, комсомола, весны», или еще какой-то хрени. И мы подготовились. Мамы сшили нам эсэсовские повязки, со свастикой. Красивые, красные с черным, совсем настоящие. Я вторично нарисовал себе усики. И мы пристроились в нашем актовом зале, ряду так в четвертом, ожидая, когда нас пригласят на сцену. Вокруг — море галстуков, знамена, барабаны, ленин совсем молодой, завучи, вожатые, гости из горкома-райкома. А мы сидим среди этого великолепия при свастиках, и я себе челку зачесываю накосо, у меня тогда еще была челка. Но про нас забыли. И мы так и просидели весь слет, с повязками и усами. Может быть, у друга Коли была даже какая-то фуражка, но сейчас не вспомню, ручаться не могу. Только однажды какой-то хмырь из ребят постарше ткнул в меня пальцем и заорал: гляди, Гитлер! Больше никто не ткнул.

 

 

Донос на мировое зло

 

 

Было дело, мне попалась в руки газета «Завтра» со статьей, где писатель Проханов сладостно содрогался, рассуждая о Черном Магистре, который сидит в секретном месте и пакостит в планетарных масштабах. Уж и не знаю, кого он понимал под Черным Магистром — главного ли Сионского Мудреца, Христиана Розенкрейца или просто сатану. Зато я знаю, где этот Магистр сидит: в поселке Гарболово, пятьдесят километров от Питера. Он окопался на маленькой подстанции, которая снабжает электроэнергией нашу несчастную улочку и те, что рядом, заодно, потому что для него вообще нет ничего святого. Эта электроэнергия подается самым зловещим образом. Ежедневно гаснет свет, но это полбеды; гораздо хуже, когда он включается. На вопрос, по чьему наущению в десятке домов единовременно взорвались холодильники и телевизоры, опухшие посланцы Магистра невнятно ответили: «Не может быть, у нас две фазы». И поехали что-то смотреть, а я так думаю, что шпионить и высматривать, у кого еще телевизор. Я думаю, что при таких закулисных кознях на юг России может смело ехать вся Большая Восьмерка, разбираться с наводнением — все равно никто не поможет. Президенты бессильны перед Магистром. Жизнь парализована.

 

 

Ку-клукс-клан

 

Я думаю, что после этого воспоминания у меня поубавится прогрессивных друзей. Но, собственно говоря, какого дьявола? Я про негров. Я не расист, потому что быть расистом глупо. Но. В 1990 году состоялся наш первый семейный выезд за границу. До Берлина доехали без приключений, если не считать приключением молодого человека по имени Олаф, который курил сигары и похвалялся прочтением романа «про первый оргазм автора». Помимо этого, он лез себе в штаны и чесал задницу при молодых и красивых женщинах. А после этого поезда мы сели в другой, под названием «Берлин — Париж».

Мы вообще были полные лохи, дураки, мы не сделали резу, не поменяли денег и попали во второй класс. И там были негры. Штук восемь. Они вели себя очень плохо. Они пили дешевое вино, выковыривали грязь из междупальцевого пространства и безостановочно говорили. Я употребляю глагол «говорили», имея в виду другой, более крепкий. От них пахло. Они смотрели на нас, как черт-те на кого, хотя сами являлись студентами нашего родного и, увы, неразборчивого, Сангика. Когда на горизонте показалась Эйфелева башня, моя жена не выдержала. У этих негров было полное купе алюминиевых кастрюль. И она, изъясняясь на хорошем французском языке, осведомилась, зачем им столько. «На все племя? » — спросила она. Негры обиделись.

А через три недели мы поехали обратно. Мы думали, что обратная дорога окажется ничего, но ошиблись. Этих самых личностей мгновенно набилось полное купе, и они начали «разговаривать». В Бельгии прицепили новый вагон, и мы сбежали в него, к полнейшей оторопи натовского офицера, с которым сразу же познакомились и едва ли не выпили. Однако самое интересное началось, когда мы пересекли нашу границу. В Бресте. Мы же до чертиков оголодали в этом поезде. И вот советские доброхоты прицепили вагон-ресторан. Мы сели и заказали курочку с рисом. И борщ. Тут же подсел очередной негр, и жена моя бросила вилку. Но тут на помощь пришел советский официант:

— Ты куда сел, обезьяна? — заорал он. — Ты что, не видишь, что тут люди сидят?

И указал ему место под декоративной пальмой. Жена расчувствовалась.

— Спасибо, товарищ, — сказала она официанту.

— Так свои же, ёптыть, — расплылся тот.

 

 

Античный Мемуар

 

 

В детстве я мечтал стать артистом. Я даже сыграл Волка в детском саду, чем страшно горд, потому что был единственным Волком среди толпы одинаковых зайчиков и поросят — если не считать, конечно, подвыпившего Деда Мороза.

Видимо, я уже тогда хотел пиариться — первый звоночек.

Правда, я никогда не умел влиться в коллектив, ни в один, и всегда предпочитал находиться в некотором отдалении от группы. Не влился я и в «капустную» команду Первого Ленинградского мединститута, хотя поспешил примкнуть к ней, рассчитывая на симпатии дам и всеобщее восхищение.

Когда я учился на втором курсе, мы разыграли самопальную пьесу с аллюзиями на Древнюю Грецию. Там много кто был: Атлант, Музы, еще какой-то черт, а я был Прометей. Мы выступали перед огромным зрительным залом, который, по любопытному стечению обстоятельств, нам исправно предоставлял Дом Культуры им. Шелгунова, для слепых. Уже за полкилометра было слышно, как щебечет ориентировочная птичка.

Пьеса была, признаться, полная дрянь. Но очень смелая и вольнодумная по тем временам, за что и потерпела сокрушительное поражение. У нас играли разные талантливые ребята — например, Эскандер Умаров, большой умница и мастер блица, впоследствии снявшийся в «Днях Затмения» у Сокурова. Был певец Тиглиев, умерший в 90-х от загадочной афганской инфекции, был Макс Белоцерковский, с чьего попустительства меня спустя годы уволили из ревматологического центра. Много кого было, но ладно.

Роль Прометея была самой опасной. По сценарию, Прометей был стукач. Он ходил с фонарем, олицетворяя свет истины, а на самом деле стучал на всех своих друзей, богов и полубогов. Меня раздели до трусов и нарядили в черную хламиду, очень легонькую и, как мне мерещилось, сексуальную, шелковую, подпоясанную красным кушаком. Я должен был выступить с монологом, крайне провокационным, но я этого, дурак, не понимал. И очень волновался.

Перед спектаклем все артисты полоскали горло водкой, чтобы громче и чище говорить. Полоскали и выплевывали ее прямо на пол, за кулисами, но я уже тогда не мог помыслить выплюнуть водку, и я ее глотал, и наглотался изрядно. К началу спектакля я полностью отождествился со своим героем. На беду, у меня в ту пору болели уши, оба, простудился, и мне казалось, что я говорю очень тихо.

Я выскочил на сцену и выступил.

Потом мои знакомые сказали мне, что орать — столь упоенно — то, что я орал, может либо дурак, либо стукач. Дураком меня считать было проще, но стукачом — осмотрительнее. Поэтому меня стали считать стукачом, хотя текст роли писал не я, а наши комсомольские руководители, запевалы самодеятельности, и все они пошли в ординатуры-аспирантуры, а я пошел неизвестно куда.

И не жалею.

Больше спектакль ничем не запомнился, разве что последующим безудержным пьянством, во время которого я тщетно пытался склонить пианистку к непродолжительному сожительству.

 

 

Потоп

 

 

В моей биографии наберется с десяток событий, которым я не могу подыскать никакого разумного объяснения. Это маленькие — невзрачные, как я уже однажды писал — чудеса, происходившие в согласии с акаузальным принципом синхронистичности, описанной Юнгом. Иногда речь идет о так называемых совпадениях: однажды, например, мы с дочкой, читая совершенно разные книги, одновременно наткнулись на достаточно редкое слово «драпировка».

Но здесь еще сохраняется какая-то вероятность, отличная от нулевой.

А вот девять лет назад, когда я заведовал крохотным частным отделением для нервных больных, со мной случилась удивительная, хотя и мелкая, малоинтересная вещь.

Дело было в Сестрорецком Курорте. В моем отделении было больных человека четыре, не больше, наше предприятие катилось к позорному закату. И это при штате в двадцать человек персонала. Все было тихо, лечить этих бедолаг было уже бесполезно, они просто отдыхали в наших полугостиничных палатах. Я сидел в своем кабинетике и всем видом являл полную идиллию: в потертом халате, за старым письменным столом, писал рассказ. За окном был темный мороз, дело шло к полуночи. И вот я написал рассказ, и он, как я помню, очень мне самому понравился. Я, как положено, припомнил молодого Булгакова, возбудился и в награду решил выпить винца.

Когда я выпил винцо, мне захотелось в местный бар.

Я оделся, пожелал дежурной сестре удачи, и вышел из корпуса. Снег сверкал. Бар находился в полукилометре, я дошел, хотя сегодня, в здравом уме, ни за какие коврижки не стал бы этого делать — такой там был гадюшник.

Я уселся за столик, заказал много всякого, быстро пришел в еще более прекраснодушное состояние и стал наблюдать за тремя девицами, которые нелепо и неуклюже ломались на островках цветомузыки. Они так ужасно изгибались, что я решил предупредить их о возможных осложнениях для позвоночника. Мною двигал врачебный долг, но потом стало двигать нечто иное. В общем, все это было зря: девушки оказались местными проститутками, и следующее, что я помню, был я сам, стоящий на снегу под фонарем, без верхней одежды, объясняющийся с какими-то громилами — их сутенерами. Они собирались меня бить. Но как-то обошлось, и я побежал в корпус.

Утром я проснулся не в кабинете, а в ординаторской.

Я вскочил и бросился к себе.

Мой кабинет был залит водой. Я до сих пор не знаю, откуда она взялась. Кран был завернут. Все посудные емкости пусты и сухи. Форточка притиснута. С потолка не текло. Трубы были целы. А дверь заперта, и ключ был у меня одного. Но вода стояла везде — на столе, на полу, на стульях, на несчастном раскисшем рассказе. Она была на деньгах, которые валялись, как попало. На диване. Повсюду.

Даже если допустить, что я, будучи в беспамятстве, зачем-то зашел в кабинет и учинил это свинство, должны были остаться следы. Вода в посуде, еще что-нибудь. Но этого не было, да и зачем бы мне, даже пьяному, все это поливать. Возможно, я тушил огонь, но где окурки, где пепел, где пятна?

Особо замечаю, что это была именно вода, а не что другое.

Все утро я проползал с тряпкой.

И вот уже прошло много лет, а я так и не знаю, что произошло.

Потом со мною еще раз случилось нечто подобное, этакий водяной полтергейст, тоже необъяснимый, но с гораздо меньшим размахом.

 

 

Просто Так

 

 

Вот еще воспоминание из больничной жизни. Такое у меня было лишь однажды.

Я дежурил, и в три часа ночи меня вызвали в приемник.

— Что случилось? — спросил я уныло и злобно, спросонок.

— Ой, не знаем, — последовал раздраженный ответ. — Спускайтесь и сами смотрите.

Ну, раз не знаем — зовем невропатолога, это известная практика.

Я послушно застегнулся и потрусил вниз.

В приемнике сидел мужик лет сорока. Такой простенький, абсолютно трезвый, без признаков психоза и очевидного идиотизма. Ну, пришибленный малость, но больше ничего.

— Что случилось? — спросил я у него.

— Да ничего, — пожал плечами мужик.

Я вздохнул и сел. Предстояло тоскливое разбирательство.

В ходе этого разбирательства выяснилось, что он ПРОСТО пришел в больницу. В три часа ночи.

— Вы бомж? — спросил я.

— Нет.

— Вас выгнала жена?

— Нет.

— Вам хочется поговорить с кем-нибудь?

— Нет.

Он просто пришел.

 

 

Террор

 

 

Что я все тут вспоминаю!

Ведь больничная жизнь не замирает, есть и свежие новости.

Буквально на днях в одной больничке, но не в моей, потому что больничек у меня больше нет, произошло вот что.

В реанимации лежал человек. Ну, лежал себе — и хорошо, и правильно.

Привязанный потуже, с парой капельниц, катетером и при утке.

И вдруг он взбесился. Он, как оказалось, был шизофреник, но этого-то никто и не понимал.

Разорвал свои путы, выпихнул утку, выдрал иглы с катетером и дал по морде медсестре. Окно разбил, естественно.

Потом стал хвататься за металлические предметы — ножницы и корнцанги.

И, наконец, захватил заложников, благо кроме него в палате было еще трое. Он угрожал их убить. Женщину он отпустил. Она попросила слезно, и он заорал: «Пошла на хер отсюда!»

Он рассчитывал на оставшихся — дескать, хватит ему. Но здесь он жестоко просчитался, потому что это были трупы.

 

 

Уголок Дурова

 

 

Эта коротенькая история для любителей животных рассказана моим тестем и записана с его слов.

Жил-был один человек. Однажды он, проснувшись, в который раз почувствовал себя настолько плохо, что хоть в петлю. И так было уже не первый день, но прежде он лечился, а теперь лечиться было уже нечем и не на что. Дело происходило в 1978 году, когда бутылка водки стоила 4-5 рублей; у человека же того не было и пяти копеек.

И вот он лежит и прикидывает, что ему лучше сделать: сигануть в окошко сразу или немного помучиться.

Наш человек, как образцовый носитель национального сознания красноармеец Сухов, предпочитает, конечно, помучиться.

И вдруг раздается звонок.

Человек этот кое-как встал и пошел к двери, рассчитывая увидеть за ней Оголодавшую Смерть, о визите которой он заранее решил не печалиться. Но на пороге оказалась не Смерть, а соседская бабушка, немножко похожая на нее чисто внешне, но не такая бесповоротно страшная.

«Вы меня извините, пожалуйста, — заюлила та бабушка. — Мне тут нужно уехать, на целый месяц, к сестры. А у меня котик. Не последите ли за ним? Он любит, когда ему мяско нарежут мелкими кубиками и промоют теплой водичкой. Вот вам на его пропитание пятьдесят рублей».

«Не извольте беспокоиться, — хрипло сказал ее визави. — О чем речь!»

… Через две минуты кот полетел в ванную, где был заперт.

«А через неделю, — восхищался тот человек, рассказывая товарищам об успехах кота, — через неделю он у меня за хлебной коркой прыгал!»

 

 

Курьи ножки

 

 

Я из тех людей, что если вобьют гвоздь в стену, то лучше бы они этого не делали.

Как и все субъекты такого сорта, я не лишен дурной смекалки.

Однажды жена принесла батарейки для будильника, и батарейка оказалась чуть короче, чем надо, на пару миллиметров. Но я запихнул туда гнутую кнопку, и будильник заработал.

Так мне везет редко.

Лет десять назад мы купили сборный стеллаж, потому что книжки лежали уже повсюду. Это были две железные штанги, один конец которых должен был, по замыслу, упираться в пол, а другой — в потолок. Между ними устанавливались полки, очень тяжелые. На беду, в нашем доме очень высокие потолки; когда покупку приволокли домой, выяснилось, что штанги не дотягивают доверху. Там оставался зазор сантиметров в двадцать.

Тут я вспомнил, что по ведомости числюсь в доме мужчиной, и взялся за работу.

Я нашел два деревянных колышка, несколько тонюсеньких кронштейнов, гвозди и молоток. Оперируя этим арсеналом, я приколотил колышки прямо к паркету. На колышки я поставил штанги, и получилось сооружение на курьих ногах, которые от тяжести сразу сделались безобразно кривыми. Но цель была достигнута, и больше меня ничто не интересовало. Я поставил полки и нагрузил их книгами в два ряда, под самый потолок. Пощупал с сомнением колышки. И пошел похваляться успехом.

Конструкция простояла полгода. Все наши знакомые, когда приходили в гости, долго рассматривали мое сооружение и качали головами. Среди них попадались умельцы, но никто не помог, все только каркали: «Ёбнется!»

Эта штука очень красиво падала. Я стоял в коридоре и, разинув рот, наблюдал, как медленно разъезжаются штанги. Они разошлись, как расходятся балясины при старте ракеты. И пара центнеров книг и полок обрушились прямо на меня и на кота, который сидел рядом и тоже смотрел. Кот успел ускользнуть, я — нет.

 

 

Последний Император

 

 

Я думаю, что не нарушу врачебную тайну, если расскажу нижеследующее. И Клятву Гиппократа не нарушу — тем более, что я давал не ее, а присягу врача Советского Союза, каковой никак нельзя считать правопреемником Гиппократа. Да и ее не давал, а только губами шевелил, как рыбка гуппи. И говорил совсем другое.

Когда я учился на пятом курсе, мы изучали психиатрию. И нам, ознакомления ради, поручали курировать больных. Как будто бы вести их, лечить, но понарошку, разумеется.

Мне достался человек, который жил в той больнице уже десять лет. При поступлении, как я выяснил из бумаг, он был буен, разбил молотком какие-то трубы во дворе, говоря, что нельзя живых закапывать в землю. Потом взял топор.

К моменту нашего с ним знакомства он был Императором Советского Союза. Потому что, по его словам, у него был золотой императорский радиоприемник. На голове он носил корону из фольги, но называл ее, правда, планетой Луной.

У нас завязался разговор.

— Императрица Иза, голая, лежит на знаменах, потому что Леонид Ильич Брежнев застрелил ее из ружья. А почему? А потому что ружье, топор, бревно. Все-то бомбят нас, гречневой кашей с говном. Ворона полетела — ко-ко-ко-ко!

Помочь ему было трудно, а для меня — тем паче, но я добросовестно стал его курировать.

На следующий день мы сели на диванчик, и он достал лист бумаги, взял ручку. Император, называя меня Сергеем Сергеичем, нарисовал аккуратный круг, поставил в центре точку и протянул от нее лучи так, что получилось нечто вроде колеса со спицами. Он ткнул в центр и сказал:

— Смотри, вот это океан.

И пустился в объяснения.

В какой-то момент я похолодел, ибо вдруг заметил, что начинаю его понимать.

Больше я к нему не подходил.

 

 

Краб

 

 

Однажды, очень давно, в посудную лавку явился слон. Слоном был я, посудной лавкой — кухонька в хрущевке, где нас с невестой ждала будущая свидетельница нашего брачного ритуала. Предвкушая церемонию и заранее празднуя оную, мы сели пить. Посудная лавка была очень тесная, повсюду торчали полки с банками, коробками и безделушками.

На одной из полок был Краб.

Это был настоящий засохший Краб, которым хозяйка квартиры очень дорожила. Он прибыл к ней откуда-то из-за океана, что было диковиной на первом году перестройки.

Мы все смотрели на Краба, радовались ему, улыбались ему. Мы пили за него.

Краб был большой и колючий, в его взгляде читались неодобрение и тревога.

Наконец, слон начал подниматься из-за стола, сопровождая подъем угловатыми телодвижениями. Одним из телодвижений слон задел полку с Крабом.

Мы все следили за его падением, которое происходило, как в замедленной съемке. Прекрасное мгновение остановилось. Ловить его было бессмысленно, он бы рассыпался вмиг. Но он и так рассыпался, ударившись об пол, он разлетелся на тысячу кусочков, в пыль.

После долгого молчания мы занялись бесполезным делом: стали разыскивать уцелевшие части. Их все не было, и наконец одна-единственная нашлась под столом. Это была нога, бедрышко. Мы, полные скорби, взяли останок и внимательно рассмотрели, прощаясь с иллюзиями.

На внутренней стороне бедрышка мы увидели надпись, о существовании которой никто раньше не подозревал.

Это было одно слово.

«БЫЛ».

 

 

Подвиг Разведчика

 

 

Не исключено, что я сотрудник КГБ. В 1988 году меня туда вызвали.

Я только что закончил перепечатывать на машинке «Москва» первую часть «Архипелага ГУЛАГ», и вот меня вызвали.

Время было черт-те какое, непонятное.

Мне позвонили по телефону и со здоровым юмором предложили посетить это славное место. «Нет, если вы не можете, то можно потом», — озаботился и встревожился голос.

«К вам — в любое время суток», — верноподданно ответил я. И долго сидел потом у притихшего телефона.

Потом я собрал всю клевету, что была в доме, и отнес другу. Конспирация, конечно, была аховая. Жена говорила, что грохот моей машинки был слышен за два квартала, с автобусной остановки.

И я пошел. Жена уже почти приготовила узелок. Его еще не было, но будущее содержимое успело прочно запечатлеться в сознании.

Меня встретил человек-невидимка. Он был, и его не было. Я ничего не могу о нем сказать — ни какой он, ни во что был одет. Он провел меня в маленькую комнату с задернутыми шторами и мягкой мебелью. На столе стояла пепельница с одиноким окурком. Я сел и стал ждать.

Через минуту дверь распахнулась, и в комнату вошли двое. Один был высокий, другой — маленький, у них были совершенно разные лица, и в то же время они казались совершенно одинаковыми. Возможно, из-за восторга, который излучали их лица. Их прямо распирало от понимания, что вот, наконец-то, им выпал случай повстречаться с Алексеем Константиновичем.

Каюсь, я пожал им руки.

Они попросили меня рассказать давно известную им автобиографию. По ходу моего сухого изложения они одобрительно и понимающе кивали. А после доверительно сообщили, что нуждаются в медицинских кадрах на случай «чрезвычайной ситуации». «Для времени «Ч», на дай бог», — пояснил один и чуть ли не перекрестился.

«О, — сказал я на это. — Вы знаете, я не очень гожусь для вашего ведомства. Я очень болтлив, и вообще».

«Ха-ха, — вежливо улыбнулись они. — Вы, Алексей Константинович, никогда не будете знать, подошли ли вы нам. Но если подошли, и если наступит время «Ч», то с вами свяжутся. Всего хорошего, было очень приятно познакомиться».

Я попрощался, вышел и закурил.

Потом приехал домой, сел к телефону и рассказал об этом тайном свидании всем, кому можно, и всем, кому нельзя.

 

 

Водяной

 

Когда я был интерном в одной из питерских больниц, у нас там жил Водяной.

Это был немолодой уже мужчина с одутловатым лицом и безумными глазками. Они были рачьи, навыкате.

Мы с ним общались в буфете. Он брал капусту, винегрет, слабенький кофе. И говорил, говорил, говорил.

Он не был медиком, но главный врач, прогрессивная женщина, держала его на всякий случай. Никто не знал, кем он числился официально; ему была выделена комнатка в полуподвале, где он занимался электролизным разделением воды на живую и мертвую.

Водяной мыслил в планетарных масштабах, а то и покруче. Не ограничиваясь водой, он составлял долговременные прогнозы, касавшиеся буквально всего на свете — от прыщика на носу до рождения сверхновой.

— Миграция! — говорил он, показывая мне вилку со свеклой. — Все это явления одного порядка: перестройка, геологические сдвиги, нашествие змей. Я написал Горбачеву.

Он действительно написал Горбачеву, предупреждая его о какой-то страшной опасности, но письмо не пошло дальше обкома. Из обкома прислали короткий ответ с просьбой заткнуться.

 

 

Психиатрия большая и малая

 

 

Шизофреников жаль, но без них было бы скучно. Сижу и вспоминаю все случаи, когда с ними сталкивался.

Первым в голову лезет, конечно, хрестоматийный пример из учебника: человек выписал себе удостоверение номер один, гласившее, что он, выписавший его, является командиром роты тяжелых пулеметов и имеет право на ношение всех медалей, орденов и других блестящих предметов.

Но я с ним не сталкивался. Зато я сталкивался с человеком, который придумал себе псевдоним: Октябрь Брежнев. Правда, ему ставили диагноз не шизофрении, а обыкновенного слабоумия.

Вообще, фантазия обычно бывает бедная. «Приказ по армии номер один: Клим Ворошилов. Приказ по армии номер два: Иосиф Сталин».

Еще раз я столкнулся с шизофреником, когда работал в петергофской поликлинике. Он пришел на прием — черный, как жук, с длинными патлами и в солнцезащитных очках. Он сразу сел и начал рассказывать. Я ничего не мог понять из того, что он говорил, пока тот не пожаловался на укол, который ему сделали под лопатку в пионерском лагере. Тут он взял мой неврологический молоточек и начал многозначительно им поигрывать. Я снял трубку и вызвал психиатра, который пришел удивительно быстро, посидел полминуты, послушал и задал единственный вопрос: «Почему я его не знаю?»

Еще один самородок придумал всесезонную шубу, в которой должно было быть сотни две прорех на молниях. В этой шубе, в мороз, можно было войти в жаркое метро, расстегнуть все молнии и проветриться.

Другой написал текст, который смело можно было ставить в «Правду» или куда там еще. Там все было правильно: «КПСС — направляющая сила эпохи», «КПСС и ее борьба с международным империализмом». И почерк был очень хороший — гораздо лучше того, которым косо на этой бумаге, в верхнем углу, было написано: «В историю болезни».

И, конечно, я очень люблю историю, которую рассказал мне мой дядя, работавший одно время в патентном бюро. К нему явился изобретатель, принес техническое обоснование на полсотни страниц. Обоснование было вполне грамотное, с формулами и чертежами, но с одной загвоздкой: листаешь, листаешь, и вдруг наталкиваешься: «Не убий». Мелкими буковками, на полях или где-то внизу.

«Скажите, а зачем вы вот это написали? » — осторожно спросил мой дядя, предугадывая ответ и наслаждаясь заранее.

«А это не ваше дело», — ответил изобретатель.

 

 

Формула Любви

 

 

Вот еще одна любопытная психиатрическая история. Нам ее рассказывали на лекциях, поэтому за достоверность я не ручаюсь.

В конце сороковых годов на разного рода мероприятиях и собраниях неизменно появлялся приземистый человечек полувоенного вида. Он был во френче и галифе, с окладистой бородой. Обычно он выступал последним. Он брал слово, восходил на трибуну и дальше с полчаса, а то и дольше, сыпал правильными словами о политике партии. Ни единое из его высказываний не вызывало возражений. Он все говорил правильно, и перебить его было опасно для жизни. Однако в конце он неизменно утверждал, что марксизм-ленинизм, по его глубокому убеждению, очень мудрая философия, но не вполне совершенная. Ей не хватает одной формулы, которую потрудился придумать он лично. Эта формула выглядит так: a + b = c.

Он бесчинствовал довольно долго, пока кто-то, наконец, не догадался написать в обком, после чего все разобрались, в чем закавыка.

 

 

Момент истины

 

 

Я ликую, танцую, пою, выделываю всякие штуки. Оказалось, что судебная повестка, которой я здорово испугался несколько дней тому назад, вовсе не страшная. Меня не ловит военкомат, меня не грабит налоговая инспекция и я никого не убил, забывши потом по врожденной безобидности. Меня хотят видеть свидетелем по делу из нашей больницы, в которой, едва я оттуда уволился, выяснилось, что тетенька-бухгалтер присвоила 150 тысяч рублей народных денег, тварь, а мне отказала в матпомощи на 300, но не тысяч. Надеюсь, что судят ее по последнему пункту. Но я уже ее простил и никуда, разумеется, не поеду.

Вообще, мой опыт общения с карательно-судебными органами весьма небогат.

Лет пятнадцать назад меня позвали в милицию, где полным ходом шло следствие. Какие-то черные негодяи залезли в районную прачечную и украли там белье, в том числе и мое, в цветочек. Поскольку Карлсона на них не нашлось, за дело взялись милиционеры.

В кабинете меня стала допрашивать юная девушка, сидевшая за пишущей машинкой и печатавшая до того плохо, что я даже предложил ей все напечатать сам. Суровый мужчина, стоявший у стенки и смотревший на все это, не выдержал и вмешался.

— Что вы можете показать по сути дела? — спросил он меня строго.

На это я ответил, что по сути этого дела я могу показать решительно все.

После этого они заторопились и стали меня выпроваживать, спросив напоследок официальными голосами:

— Считаете ли вы причиненный вам ущерб серьезным?

— Считаю, — подтвердил я их догадку и расписался в том.

На этом следствие, наверное, завершилось, и всех поймали.

Надеюсь, что их расстреляли.

 

 

Объект порицания (Вандал)

 

 

В семейном архиве я нашел примечательный документ. Его каким-то образом заполучил мой покойный дед, которому случилось отдохнуть в Цхалтубо, по соседству с персонажем документа. Орфография и пунктуация не мои.

 

ПРИКАЗ

 

по санаторию № 1 ВЦСПС в Цхалтубо

 

№ 1 от 8 июля 1955 года

 

Больной II-го корпуса, палаты № 10 ШАБАНОВ Александр Матвеевич 7 июля 1955 года будучи в сильно опьяненном состоянии дежурным персоналом и администрацией санатория, во избежание нарушения внутреннего распорядка санатория, был доставлен в палату и уложен в постель.

Несмотря на своевременно принятые меры ШАБАНОВ А. М. поднялся с постели, взял огнетушитель и бросив его от чего получился большой шум с брызгами жидкости на ковер и другие оборудования санатория.

На замечание больных и персонала отвечая грубостями и руганью. Придя в палату после устроенного дебоша, рвотными массами испортил постельную принадлежность, чем вызвал возмущение больных корпуса.

Исходя из сего ПРИКАЗЫВАЮ:

БОЛЬНОГО ШАБАНОВА А. М. с 8 июля 1955 года — выписать из санатория, как грубого нарушителя санаторного режима и о его поступках сообщить по месту работы и в соответствующий ЦК профсоюза.

 

ГЛАВВРАЧ САНАТОРИЯ №1 ВЦСПС В ЦХАЛТУБО (НЕМСАДЗЕ)

ВЕРНО: СЕКРЕТАРЬ (БАРАНОВА)

 

 

Скоро в школу!

 

 

За пару дней до начала учебного года с моей женой произошел замечательный случай.

Она рассказывала о нем взахлеб.

В преддверии 1 сентября она повела дочку в магазин купить туфельки. Туфелек они не купили, зато пошли в Планетарий.

Там показывали компьютерный фильм из жизни доисторических рептилий, который можно было смотреть детям до 16 лет.

Сначала показали водоплавающую динозавриху, которая очень долго, со всеми подробностями, рожала наследника.

Потом показали, чем были спровоцированы эти роды, то есть половое сношение с динозавром-папой. При этом пояснили, что это соитие длилось 26 часов (интересно, откуда об этом узнали? ). Вокруг бегал годовалый динозаврыш, у которого на бегу зарождался Эдипов комплекс, и запыхавшийся батя отпихивал его конечностью.

Любопытно, что все киногерои проявляли неподдельные, живые, хорошо узнаваемые эмоции по типу своих человеческих потомков.

Затем на экране появился прародитель свиньи, про которого было сказано, что он, завалив свою жертву, имел обыкновение сразу же на нее гадить, чтобы хищные конкуренты побрезговали съесть. Тут же показали, как он это делал. К несчастью, сказали с экрана, находились хищники, которые не брезговали такой добычей и съедали не только ее, но и то, чем нагадил прародитель свиньи.

После этого было показано, как посрамленный и раздраженный прародитель свиньи убегает.

Ребенок проспал весь сеанс.

 

 

Ирония судьбы

 

 

Однажды я побывал в новостройках и, разумеется, вспомнил рязановское кино. На автопилоте. Это все очень верно было снято. Со мной, в мою медицинскую молодость, тоже случилось нечто подобное, и я едва не обрел свое Счастье.

Однажды, закончив прием в поликлинике, я, как обычно, из доктора, отдающегося в борделе, превратился в доктора по вызовам. Их было штук шесть; я был молод, крепок и неплохо справлялся.

Шофер дядя Леша, бормоча маловразумительную брань, привез меня по первому адресу. Я вышел: в халате (обычно я его не надевал, но тогда почему-то надел), с чемоданчиком. И вошел в дом, но дом-то был не тот, мы ошиблись корпусом. Мне надо было в первый, а дядя Леша привез меня во второй.

Я поднялся по лестнице, позвонил. И мне открыли две сугубо восточные красавицы лет 18-ти. В квартире царил полумрак, играла мягкая цветомузыка.

— Доктора вызывали? — осведомился я.

Первая девица, чуть помедлив, ответила:

— Вообще-то нет, но заходите…

 

 

Щи да каша

 

 

Однажды… уже надоело писать это слово, но куда денешься? Итак, однажды состоялось покушение на мою независимость и замкнутый образ жизни. Меня пригласили заняться мелкой журналистикой в одну богатую контору. По пути на собеседование я мучился странным, на первый взгляд, вопросом: каков там порядок приема пищи? Ведь если мне придется гонять туда изо дня в день, то и трапезничать придется в коллективе. А насчет трапез в коллективе у меня очень богатый опыт.

Правда, мои прежние коллективы были медицинскими. Совместное питание в медицинском учреждении — незабываемое дело. Театр начинается с вешалки, и еда в больнице тоже начинается с вешалки: с гардероба. В гардеробе сидит бабулечка и кушает. Все время, когда ни заглянешь. Увидишь такое однажды — и умилишься, и прослезишься: да, все понятно, и пенсия у нее, и ноги болят, и соседка сука. Но вот проходит день, за ним — неделя, а она все ест. То кашку, то супчик, вечно хлебает что-то из судочка, вечно подбирает что-то хлебушком. Мимо! Мимо!

Но мимо не лучше, потому что в родном отделении питанию придается колоссальное значение. Обед, как я помню, у наших сестер начинался в 12. 30 и заканчивался в 14. 00. Это, скажу я вам, не чаёк со случайным вафельным тортиком, оставленным на прощание надоевшим пациентом. Нет, они подходили к делу основательно. Уже в полдень из сестринской ползли запахи картошки, пельменей, сала, сырников. Вытерпеть это не было никакой возможности, я уходил и запирался где-нибудь, куда они не проникали. Через пару часов персонал начинал выползать — раскрасневшийся, хлопнувший спиртика, поздоровевший и радостный. Сколько раз они меня звали, столько раз я отнекивался, и почти всегда успешно.

Врачебный обед, напротив, убог и жалок. Вот тут и вправду возникает на сцене подарочный тортик. Кипятится чайник, достаются коробочки и сверточки с котлетками и селедкой. Все садятся вокруг маленького стола, очень тесно, и неудобно, и есть уже вовсе не хочется, однако — коллеги! надо есть.

Одна картинка намертво впечаталась мне в память. Я еще только начинал работать, только что окончил институт. Но уже знал, что такое обед в коллективе.

Дело было так: я вошел в ординаторскую и услышал, как льется вода. Я подошел к раковине, чтобы завернуть кран. В раковине стояла кастрюлька. В кастрюльке лежала сарделька. На нее лилась струя горячей воды. Она псевдоварилась.

Это был ежедневный ритуал местного логопеда (зрелой, но молодившейся дамы).

И вся моя врачебная будущность развернулась передо мной, как лопнувшая кожура с этой сардельки.

 

 

Пена дней

 

 

Кто их теперь вспомнит, эти бары? Не про себя, с мимолетным сожалением, а так, чтобы осталось где-нибудь, с благодарностью? Их было много, и каждый запомнился какой-то одной картинкой, тогда как все прочее время, проведенное за кружкой, сливается в сплошную струю разбавленного пива.

Я их тут перечислю несколько штук, чтобы память не истиралась.

Первый бар, в котором я побывал, назывался «Янтарный». Он находился на Петроградской стороне, и нас с приятелем отправили туда в качестве бдительных дружинников, приказавши взять пару кружечек и сидеть тихо, следить за порядком. И мы сидели, а вокруг бушевала сплошная гармония. Мы честно цедили прописанную пару кружек и поняли свою ошибку только когда наш старший, едва державшийся на ногах, подошел к нам и осведомился, не торчит ли у него рация.

Тогда мы поняли, что в баре нужно заниматься тем, чем положено заниматься в баре.

Еще одним баром на Петроградской был «Кирпич», он же — 14-я аудитория, благо в нашем институте их было 13. Что про него расскажешь? Это добрый роман. Из шести лет, что я проучился, год, наверное, приходится на долю «Кирпича». Еще год — на марксистскую философию. Итого на медицину — года четыре, а то и три, так как были и другие радости, помимо «Кирпича» с философией.

Еще на Петроградской имелся «Пушкарь». Единственное место, в котором подавали «бархатное» пиво — и пиво не подводило. Это было до крайности тихое, спокойное заведение. Тяжелые скамьи, тяжелые столы, тяжелые люди — вернее, зубры, бизоны, которые вдумчиво и почти бессловесно сосали заказ. Временами слышался стук: падало очередное тело. Оно падало мирно, без скандала, без реакции со стороны соседей, которые даже не оборачивались, и тут же исчезало, будучи увлеченным куда-то за кулисы, а место старого тела занимало новое тело.

Были «Жигули», куда я явился с американским значком и при галстуке, поскольку хотел потом сняться на выпускной альбом. «Пан-Америкэн» хочет рыбки? » — издевательски интересовался халдей. Пан-Америкэн очень хотел, и снимок не вышел.

Был «Прибой» — сугубо мужское место, в котором никогда не бывало женщин, за исключением одного раза, когда местные шалуны затащили туда финскую туристку, в дрезину пьяную. Они обкладывали ее матюгами в глаза, а она только хохотала, на что мужики хохотали еще громче и толкали друг дружку: «Видишь, ни хера не понимает!»

Был доброй памяти безымянный бар, который мы прозвали «Андрополем» и откуда меня в 1983 году вышвырнули за распитие под столом. Это сделал наглый бармен Вадик. Мне было отмщение: однажды в бар явился человек, который еле стоял на ногах, и которого сопровождал огромный пятнистый дог. «Кобылу-то убери! — опасливо кричал Вадик из-за стойки. — Убери кобылу-то! » Кобыла не уходила. Я ликовал, наблюдая, как Вадик, держась из последних сил, наливает лошаднику пиво.

А близ моего дома располагался «Нептун», изумительно гнусное место, в котором однажды меня пригласила на белый танец беззубая девушка. И мы танцевали, одни, благо танцевать в этом баре было не принято, под настороженный блеск глаз ее спутников — хищные точки в пивном полумраке.

Теперь стало скучно и прилично, теперь такого уже нет нигде.

Где стол был яств, там гроб стоит.

 

 

Как закосить от Армии

 

 

Это делается по-разному.

Например, мне рассказывали, что можно наплевать в свою мочу и сдать ее на анализ. В ней найдут амилазу — фермент, который есть не только в слюне, но и вырабатывается поджелудочной железой. Диагноз — острый панкреатит, но можно переборщить, и господа военные врачи подумают, что вся поджелудочная железа сошла на мочу.

Еще предлагают вот что: растолочь грифель химического карандаша, разболтать порошок в воде и выпить. Потом прийти к врачу и пожаловаться на затрудненное дыхание. Рентген покажет множественные пятна, то есть очаги, в легких, и вас направят в противотуберкулезный диспансер. Пока будут разбираться, поезд уйдет.

Наконец, один человек клялся, будто съедание трех килограммов масла приводит к положительной реакции Вассермана.

В общем, способов много.

В Лиинахамари, например, где я мыкался на сборах, в большом почете была гепатитная моча, желательно — афганская, которую активно и за большие деньги употребляли внутрь.

Я знаю про двух мыслителей, которым вздумалось затеять сотрясение мозга. В мозгах же, пока еще не сотрясенных и малых объемом, у них сварилось вот что: один надевает шапку-ушанку, обматывает голову шарфами и полотенцами, а другой берет доску и бьет его по темени. «И вот, — испуганно рассказывал бивший, — ударил я его, а с ним что-то не то! Круги появились вокруг глаз, синие, и кровь из ушей пошла!»

Но вершины мастерства достиг один мой покойный приятель. Он блевал в целлофановый мешочек, ехал с ним в отдаленный район, выливал содержимое мешочка на панель, ложился рядом и начинал охать, жалуясь, что упал и ударился головой. Голову он тоже готовил заранее, накачав под кожу ее волосистой части десять-двадцать кубов новокаина: шишка.

 

 

Мой майский отгул

 

 

Я, однако, умный и опытный, не рассказал, как сам, невзирая на многие премудрости, туда угодил — в армию. Конечно, не совсем в армию, а только на сборы, но мне хватило и этого. Это история о беспримерной глупости, которую мне даже неловко разглашать.

В 1989 году мне позвонили из военкомата. Меня не было дома, и трубка ласково поговорила с моей бабушкой, небрежно выразив пожелание, чтобы я зашел к ней, к трубке, на следующий день. Даже повестку не прислали.

Я, понятно, когда пришел, послал к черту и военных, и бабушку, которая вступает во всякие-разные переговоры. И в тот же вечер напился по какому-то волшебному случаю. А утром мне было так плохо, что военкомат показался мне спасением, посланным свыше. Вместо того, чтобы ехать на работу в поликлинику, я загляну к этим, не к ночи поминаемым, а уже оттуда пойду пить пиво.

В военкомате мне обрадовались. Белобрысый, омерзительной мышиной наружности лейтенант даже напрягся, не веря, что в лапки его с цыпками прет такая неслыханная удача. Я быстро сообразил, в чем дело, и уже потянулся за документами, намереваясь схватить их и убежать. Видя это, лейтенант замахал руками и пообещал трехнедельное обучение в Кронштадте с отрывом от производства и ночевкой дома. Я не стал возражать и расписался. После чего осуществил свое пивное поползновение. А утром я приехал, куда мне велели, на сборный пункт. Было 16 мая. Распускались листочки. На мне была футболка, в руке я держал пакет, где лежали зонтик и книжка. Сборный пункт гудел. Там сидели какие-то монстры в портянках и ватниках, на чемоданах и баулах, их было много, в их гуще было не протолкнуться. Тут объявился и мой лейтенант:

— Где ваши вещи? — закричал он.

— Какие вещи? — поразился я. Ноги мои стали подкашиваться.

— Такие! В Североморск! На сорок пять суток! Вы уже служите! Поезд через три часа!

И через три часа я уже ехал за Полярный Круг. Там произошли некоторые любопытные события, которых я не запомнил по причине хронического алкогольного отравления.

 

 

Дело о Голом Экстрасенсе

 

 

У меня обычно случается так, что я готов поверить человеку немедленно, сразу, но после начинаю сомневаться. А если уж не поверю, то после меня не переубедишь. На самом деле это неправильно. Надо вот как: не верить никому, но не окончательно, без этой вот ненужной категоричности. И потому я пересказываю прискорбный случай, повествующий о моем вопиющем верхоглядстве и глупой безответственности.

Лет восемь назад я руководил крохотным частным отделением, в котором больных было раз, два и обчелся. Однажды, с утра пораньше, ко мне подлетела сестричка и поделилась свежими новостями. В новостях сообщалось о драматическом сдвиге в состоянии одной пациентки. Пациентка утверждала, будто ночью ее посетил голый экстрасенс.

От этой жалобы у меня сразу поднялось настроение, и я бодро зашагал в палату.

Больная моя была существом столь жалким и несчастным, у нее был инсульт, что я, конечно, не посмел издеваться и расспрашивать, не Кашпировский ли к ней приходил — если, конечно, ее аппетиты простираются столь далеко. Напротив, я ей искренне сочувствовал, но понимал, что после высказанного надежды на ее достаточное выздоровление сильно уменьшились. Пациентка продолжала настойчиво твердить: да, у меня был голый экстрасенс, я точно знаю.

Ну знаешь — и ладно, Господь с тобой.

Я ушел.

Я очень люблю, когда больные общаются с экстрасенсами. Когда шли знаменитые телесеансы, одного, помнится, хватил инфаркт. Ему с экрана: расслабься! «Ну, я и расслабился оправдывался клиент. Вынул из холодильника бутылку водки, выпил и заработал инфаркт.

Но что же выяснилось — выяснилось случайно, чудом? У этой больной была сиделка: юная, волоокая оторва с гривой волос цвета воронова крыла. Эта сука, пользуясь глупой моей беспечностью, приволокла на ночь глядя какого-то героя-любовника, а своей подопечной объяснила, что это экстрасенс, который будет ее лечить. Экстрасенс уколол бедолагу реланиумом, чтобы вырубить, и начал заниматься тем, за чем явился.

Вот как повернулось.

 

 

Врач

 

 

Учился с нами на курсе один фрукт.

Кровь с молоком — кудрявый, румяный, рослый. Одна беда, что в очках, но без изъяна никак невозможно.

Своими достижениями и высказываниями он просто радовал окружающих. Сразу становилось ясно, какие кадры займутся решением всего.

Например, будучи на втором курсе, он орал на всю трамвайную остановку, желая узнать от нас, что такое месячные.

Однажды, когда его попросили рассказать про первую помощь при кровотечении из наружной сонной артерии, он оказался настолько изобретательным, что не унизился до хрестоматийного «жгута на шею», нет! Он предложил усадить больного на стул и опустить его ноги в тазик с горячей водой и горчицей. Кровь, по мнению нашего товарища, должна была отхлынуть к ногам, а кровотечение, соответственно, прекратиться.

Потом ему задали вопрос о лекарствах, которыми нужно лечить атриовентрикулярную блокаду.

— Так, — важно сказал он и поправил очки, воображая себя героем фильма про Неуловимых. — Во-первых, новокаинамид…

— Достаточно, — быстро сказал преподаватель. — Первого уже достаточно. Больше уже ничего не понадобится.

Наш друг особенно отличился на практике в городе Калининграде. Он не уставал баловать нас разными штуками — в родильном доме, к примеру, облизывался, причмокивал и подмигивал, присутствуя при ручном отделении последа. «С жирком!»- так он объяснял свою патологическую радость.

Не удивительно, что с женщинами у него не ладилось. Мы в нашем общежитии веселились вовсю, а он оставался на обочине жизни.

И вот он заперся в комнате и наотрез отказался выходить. На все обращения сей муж отвечал раздраженной и краткой отповедью. Тогда, не выдержав, мы заглянули в замочную скважину и стали свидетелями ожесточенной мастурбации.

Через десять минут посвежевший доктор выскочил в коридор и объявил, что «только что поимел женщину».

— Ты кулак свой поимел, — сказали мы ему, давясь от хохота.

Но это его нисколько не урезонило.

Он пошел с нами пить чай, сел за стол, за которым уже сидели недосягаемые для него женщины, и начал рассказывать разные анекдоты, шутить и веселиться.

Анекдоты его были из числа фекально-сортирных, способных вогнать в краску выпускника детского сада. Мы хрюкали; я, помнится, свалился под стол. Но потом нам стало не до смеха: прошел уже час, а он все не умолкал, и продолжал рассказывать, вкрапляя в повествование фантастические планы: убить нас, поджарить, предварительно опалив на огне волосистые участки тел.

Всерьез обеспокоившись сохранностью космической гармонии, мы, после недолгого совещания, влили ему в чай ампулу дроперидола, и он проспал 24 часа.

Через два года он получил диплом, поклялся Гиппократом и сейчас, насколько я знаю, кого-то лечит.

 

 

Охотничья история

 

 

Когда я в сотый раз перевел фразу про «тренинг общения с людьми», мне вспомнился вот какой случай. Это было в середине 90-х, когда я, ошалевший от безденежья и общей бесперспективности, принял участие в постыдном, многократно заклейменном предприятии. Я пристроился в контору, которая занималась печально известным многоуровневым маркетингом — то есть самочинным распространением товаров по пирамидальной системе. Я из принципа не буду называть эту компанию, чтобы ненароком не сделать ей рекламу. Но я, гад ужасный, оказался не самым последним учеником. Язык у меня был подвешен что надо, и дела кое-как шли, хотя и плохо, и в итоге все закончилось крахом, но это другая история. В общем, я набрал команду таких же придурков, каким был сам, и начал передавать им эстафету, натаскивать, науськивать и всячески дрессировать. Главной проблемой был, естественно, поиск клиентов, и мы здорово насобачились в отлове людей прямо на улице. У нас была разработана методика под невинным названием «соцопрос». Мы подходили с папочкой, беседовали с минуту о том о сем, нимало не интересуясь мнениями бедняги респондента. Все, что нам было нужно — это номер его телефона. Через пару дней в квартире жертвы раздавался звонок, назначалась встреча, и так далее, по накатанной.

И вот я повел свою группу в ближайший парк, чтобы показать, как это делается. Заметив чистенького, бедно одетого старичка, я сказал им: «Это, разумеется, не клиент и не работник, у него ни гроша за душой. Но в качестве упражнения давайте мы с ним побеседуем. Беседовать буду я, а вы внимательно слушайте».

Я остановил старичка, который смерил меня добрым взглядом поверх очков. Он охотно и вежливо согласился ответить на мои вопросы. Я раскрыл папочку, отбарабанил список, взял у дедушки телефон и собрался откланяться.

«Вы закончили?» — серьезно осведомился старичок.

«Да, это все, » — и я улыбнулся своей самой ослепительной улыбкой, раздумывая, в какую помойку мне бросить его анкету.

«Тогда у меня к вам есть вопросы», — сказал старичок, завел руку за спину и вынул из-за брючного ремня замусоленную Библию в мягком переплете, с какими ходят Свидетели Иеговы. Когда он раскрыл ее, она оказалась испещренной подчеркиваниями и пометками.

«Какое, по-вашему, тайное имя Бога? » — спросил старичок. Или еще что-то, в том же духе.

И я отвечал.

 

 

Часовой механизм

 

Человек напоминает часы: в детстве — солнечные; в отрочестве — механические, с медленным ходом стрелок; в зрелости — электронные, где смена цифр, по-нашему впечатлению, происходит нагляднее и быстрее; в старости — на песочные, по причине метафорического высыпания песка.

Всякий раз, как я выбираюсь на окраину, мне начинают вспоминаться бесчисленные часы и сутки, потраченные впустую, пропавшие ни за грош. Если сложить их вместе, наберется на несколько лет.

Вот передо мной картина: я сам, уткнувшись в шарф, бреду куда-то с портфелем сквозь ветер и дождь со снегом. Впереди леденеет пустырь, на горизонте маячат многоэтажки. Что это? Зачем я здесь? Почему меня занесло в это унылое место? А, вспоминаю я. Вот оно что. Это я спешу к очередному клиенту с чудодейственными капельками от паралича. Их капают в нос по особому ноу-хау, собственности НИИ экспериментальной медицины. Совесть моя, помнится, отчасти успокоилась лишь благостью этой авторитетной вывески. Капельки дорогие. Я называю их моими пиявочками и козявочками. Дома меня, разумеется, зовут Дуремаром. Капельки не помогают ни фига; через год выясняется, что их можно купить в любой аптеке целый флакон, за копейки. С ними бывают перебои, и НИИ рекомендует мне капать клиентам в носы водопроводную воду. В общем, это был приличный приработок на заре 90-х, и я за пару лет исколесил наш город вдоль и поперек.

А вот другая картина: я сижу в машине «Скорой помощи» — что я там делаю? Я в жизни не работал на «скорой». Ага, понятно: это практика. Единственный в жизни выезд. К чему он мне — до сих пор не могу разобраться. Снова возникает параличная тема: доктор, сидящий рядом со мной, связывается с диспетчером и получает заявку: «Парализовало». «Парализовало! — ликующе восклицает доктор и оглушительно бьет в ладоши, а потом их потирает. — Поехали!»

Меня, если я не путаю, отпустили на третьем вызове. Выпихнули из машины и покатили дальше, чипы с дейлами. Итого — три часа, вычеркнутых из созидательного существования.

И тут же припоминается совсем далекая сцена: мне семнадцать лет, и я куда-то иду в сопровождении высокого милиционера. Мы движемся неспешным шагом и оживленно беседуем. Этот милиционер тоже посягнул на мои часы. Он захватил меня, предъявив темные и смутные подозрения, а после признался, что ему попросту скучно, и он очень просит меня походить с ним на пару. И мы гуляли до позднего вечера, беседуя о всякой всячине — большей частью сам милиционер, из которого так и сыпались алкогольные и сексуальные приключения.

И снова дождь, но теперь уже сумерки. Я сижу в тесной каморке, облачившись в хирургический халат. Сижу на жесткой кушетке, впритирку к огромным часам с хрипом и боем. Это родильный дом, в котором каждый из нас должен был в обязательном порядке провести ночь, словно в доме с привидениями. И снова в порядке практики, обучения дежурству. Никто нас никогда и никуда не звал, никаких рожениц мы не видели — мы просто сидели в каморке, пытаясь уснуть, но проклятые часы, которым исполнилось уже, наверно, лет сто, не допускали сна. У нас даже были в ходу сочувственные смешки: а, дескать, ты тоже ночевал в комнате с часами — ну и как? Когда я говорю «у нас», то я имею в виду свою медицинскую семью. Комната с часами сродни переходящему знамени, эстафете поколений.

Дальше новое полотно: я, заросший дикой бородой и наглотавшийся седуксена, ночую в зубоврачебном кресле, одетый в китель и моряцкие ботинки. Это уже сборы, гарнизонная поликлиника, в которой мне не нашлось другого места для ночлега. Я принимал седуксен в семь часов вечера, по четыре -пять таблеток, чтобы проспать до утра. А мог бы созидать. Пять часов до полуночи помножить на семь дней недели — получается тридцать пять часов, убитых ни за что, ни про что.

К чему я все это рассказываю? Просто так, убиваю время. Сегодня вот тоже прокатился в одно отдаленное местечко и провел там полдня без всякого смысла для Родины и себя, обожаемого.

 

 

Страсть

 

 

У меня появился новый кот детского возраста, был назван Бонифацием. И все стали с ужасом ждать его полового созревания.

Помню по рассказам, что моя покойная бабушка погубила за это созревание многих котов. И дело даже не в том, что они метили ей тапочки. Один, например, имел обыкновение совокупляться, за неимением ничего лучшего, с веником. Он подходил и седлал его. Бабушка приходила в неистовство. На вопросы, почему она сердится, она отвечала: «А зачем он так?»

Наконец, кота снесли к оскопителю, и причина любовных отношений с веником была устранена.

Когда кот вернулся домой, он постоял в коридоре, подумал, вздохнул и пошел к венику.

Был истреблен.

 

 

Первая и последняя помощь

 

 

Есть такое поверье: с доктором, коли уж обратился к нему за помощью, нужно держаться с величайшей осторожностью и осмотрительностью. Потому что этот доктор возьмет, да и начнет лечить от души.

Был со мной один случай не для слабонервных, и случай особенный, потому что я тоже был особенным, так как во время оно тоже выучился на доктора. А это как раз та самая ситуация, когда реально потерпеть настоящий ущерб. Потому что доктор — он думает что? Если пришел к нему обыкновенный мужчина с улицы, то он приступит к этому клиенту будто бы на автопилоте. Выслушает, намнет живот, пропишет таблетки — все, как положено, по накатанной схеме. Еще и вылечит, того гляди. Таких же успехов он сможет добиться, если к нему заявится состоятельный человек. Состоятельный человек платит, сколько спросят, и доктор незамедлительно оказывается в жестких рамках товарно-денежных отношений. Он, естественно, выкидывает из своей медицинской головы постороннюю белиберду и достойно выполняет профессиональную обязанность.

Самое же неприятное — это когда к доктору приходит коллега. Такой, как выражаются, не рыба и не мясо. Денег с него не возьмешь, но и случайным прохожим язык не поворачивается назвать. Одновременно доктора начинают распирать разные чувства: искреннее участие, готовность проявить себя с наилучшей стороны, стремление поспоспешествовать захворавшему товарищу по цеху. И он начинает стараться. Он принимается просчитывать возможности, которые, будь перед ним кто другой, не пришли бы ему на ум в кошмарном сне.

А я, разумеется, решил сэкономить. Я рассудил, что глупо платить, если варишься в той же системе. Мой белый халат представлялся мне чрезвычайно выгодной штукой.

Поэтому я небрежной, расхлябанной походочкой приблизился к местному стоматологу и в нарочито беспечной манере пожаловался на легкую, вполне еще терпимую зубную боль.

Я был еще совсем молодым доктором и только начинал работать в огромной больнице, где было все, чего только мог пожелать занедуживший человек.

Докторша, к которой я обратился, решила блеснуть. Она даже не позвала меня в кресло и не удосужилась заглянуть в рот — ведь перед ней стоял младший брат, и долг, которым она себя связывала, был не профессиональным, не финансовым, а только нравственным. Она повела соболиной бровью и развязно поделилась со мной своим диагностическим соображением. По ее словам выходило, что зуб здесь не при чем. Я, дескать, попросту застудил себе веточку тройничного нерва. Мне следует сходить на физиотерапию, погреться, и все пройдет.

Я же, повторяю, был очень молод и в придачу — невропатолог. Мне стало до боли стыдно за свою неграмотность и неумение распознать заболевание собственного нерва. Поэтому я и не подумал возразить — я просто отправился, куда послали, и сделал, что велели.

К вечеру моя щека слегка раздулась: так, что левая половина лица оказалась раза в три больше правой.

Ночью я не спал, и соседи тоже не спали.

Утро же выпало на воскресенье, и я, забывая от боли о правилах обращения с граблями, наступать на которые полагается не чаще одного раза, отправился обратно в больницу, но уже не к умной докторше, а прямо в отделение челюстно-лицевой хирургии.

Там я наше еще одного благонамеренного человека.

Этот развил бурную деятельность, решив поставить мне на службу всю мощь современного зуболечебного дела. Он усадил меня в кресло, известив о намерении вырвать несчастный зуб. Но прежде, пообещал мой радетель, он постарается хорошенько его обезболить.

И он постарался на славу. За первым уколом последовал второй, за вторым — третий. За третьим уколом были четвертый, пятый и шестой. Потом был седьмой. Седьмым уколом доктору удалось обезболить весь череп — все, кроме зуба, который торжествовал, и его гнилое ликование отзывалось в сознании медленными убийственными волнами.

Тогда доктор развел руками и вырвал мерзавца. Я подался вперед и впервые за много лет слезы хлынули у меня из глаз.

К вечеру опухоль так и не спала, потребовался компресс, а для компресса мне понадобилась водка, которой тогда, в 1988 году, не сыскать было днем с огнем.

И здесь состоялось мучительное унижение, которое я испытал, останавливая одно такси за другим и спрашивая бутылку. Голос мой сочился елеем, взгляд стал заискивающим, а щека уподобилась документу с семью печатями, дающему право на приобретение запретных товаров. Но мне не верили. Не верили голосу, не верили глазам, не верили флюсу. И, покачав головой, нажимали на газ. Конечно — я же не был их собратом по цеху, потомственным таксистом, которому бы они, конечно, от полноты чувств дали бесплатную бутылку с метиловым спиртом. Они боялись подвоха и провокации.

А в ресторане мне предложили коньяк за 25 рублей, от которого я принципиально отказался, потому что не мыслил себе коньячного компресса — пусть его ставят себе саудовские шахи и шейхи, с клизмой того же состава попеременно.

 

 

Salut!

 

 

Как-то раз, прогулявшись по Петроградской стороне, я вспомнил зачем-то про свою комсомольскую юность — как я в нее вступил. Это тем более странно, что не имеет ничего общего с Петроградской стороной.

Я не советую читать эту историю женщинам, хотя понимаю, что на советы мои плюнуть и растереть. Ну, мое дело предупредить.

Это было в 1978 году, в канун 60-летия ВЛКСМ. Я учился в восьмом классе, и время, стало быть, приспело: пора.

Нас было трое на челне.

Мы прибыли в райком, немного волнуясь. Нет — мы, конечно, не отличались особой идейностью, но и не каждый же день случается сменить агрегатное состояние. В общем, налицо была некоторая торжественность.

В райкоме к нашему появлению уже начали отмечать славное 60-летие. На столе стоял деревянный макет «Авроры», из-под стола несло коньяком. Шумел не то камыш, не то мыслящий тростник.

Нам задали вопрос про какой-то орден и тут же приняли в ряды, не дождавшись ответа.

И мы, как это ни грустно, воодушевились.

Мы вышли в осеннюю морось с распахнутой грудью, не без гордости выставляя на всеобщее обозрение оскверненные лацканы.

На троллейбусной остановке к нам приблизился мелкий, гаденький мужичок.

— Ребята, — сказал он хитро. — У меня для вас привет от трех лиц.

В нашей памяти еще были живы пионерские приветствия. Теперь, повзрослев, мы приготовились воспринимать приветствия в сомнительном свете комсомольского существования.

— От каких трех лиц? — спросили мы.

— От хуя и двух яиц, — ответил мужичок.

Тут романтика выветрилась и больше не возвращалась.

 

 

Проруха

 

 

Никогда не знаешь, как отзовется твое слово.

И не подстелишь соломки.

Несколько лет тому назад мне дали адрес одного литературного критика, в прошлом — сотрудника журнала «Нева», по имени-отчеству «Олег Палыч». Он, якобы, мог посмотреть мои труды и сказать о них что-нибудь вразумительное, а то и порекомендовать солидным людям.

Я, конечно, не возражал.

Олегу Палычу передали несколько рассказов, с которыми он ознакомился весьма оперативно и предложил мне зайти к нему — побеседовать.

Сидя за столом и мягко улыбаясь, он прихлопнул стопку листов ладонью и обратился ко мне так:

— Надеюсь, вы понимаете, что это не для печати.

Я не понимал, но не стал спорить — не стану и теперь, хотя все, что я ему дал, напечатали через пару лет после нашей с ним встречи.

— Вот это, например, — и Олег Палыч ткнул пальцем в мой рассказ «Убьем насекомых». — Как это нужно воспринимать?

Фраза, привлекшая его внимание, звучала так: «Мечта всей жизни — скреститься с каким-нибудь котом кастратом, сразу выйти на инвалидность и спать».

— Почему инвалидность? — с детским и строгим недоумением спросил Олег Палыч.

В этот момент о мою ногу потерся его кот, которого расперло сверх всяких приличий.

— Кастрат? — осведомился я.

— Кастрат.

… Мы посидели еще, потом я стал прощаться. На пороге Олег Палыч замялся и с явной неловкостью задал вопрос:

— Простите… ведь вы, как мне говорили, врач?

Получив утвердительный ответ, он зарделся и робко спросил:

— А вот я хотел узнать… инвалидность… как бы ее оформить? я давно хочу.

 

 

Дядя и честные правила

 

 

Наконец-то я съездил за грибами! И вовсе не важно, что лесное положение заставляло радоваться каждой горькушке. Просто нахлынули грибные воспоминания.

Никто и никогда не обставлял грибные сборы с такими выдумкой и вкусом, как мой дядя и мой же отчим.

По части выпивки это были виртуозы, дорасти до которых мне так и не пришлось. На протяжении десяти лет дядя исправно приезжал из Москвы провести отпуск с нами на даче.

Все начиналось с шахмат и пинг-понга. В шахматы играли на диване, часами. Под подушкой лежала литровая бутыль, заткнутая пластмассовой пробочкой.

Дядюшкин ход.

— Давай, давай! — торопит отчим.

— Был в Москве один Давай, — рассеянно цедит дядя. — Хером подавился — одно погоди осталось.

— А есть ли в Москве невесты? — продолжает отчим.

— Рука твоя невеста, — отвечает дядя. — Она же жена. И радуйся, что все так хорошо.

Мать засекала их аккурат в тот момент, когда оба тупо раскачивались над доской, неспособные протянуть руку и взять фигуру.

Матушку мою обмануть ничего не строило, но они и здесь ухитрялись достучаться до небес, взобраться на вершины мастерства. Однажды они, выйдя из озерка, приложились, еще продолжая стоять в воде, к бутылке, и вдруг увидели мать, которая была от них уже метрах в тридцати. Я так и не понял, куда они дели бутылку. Они были в одних плавках, и я специально смотрел вокруг — в воде, в осоке, в кустах: пусто! Мистические были способности, паранормальные просто.

На следующее утро наступала очередь пинг-понга. Дядя до сих пор стоит у меня перед глазами. Нетвердо отскакивая и заводя за спину руку с ракеткой, он, сверкая очками, натаскивал меня на случай поимки:

— Три правила, если поймали! Первое — урок на всю жизнь! Второе — в последний раз! Третье — честным трудом!

И дядя гипертрофированным размахом отбивал неуклюжую подачу.

Что до грибов, то в лесном контексте привычное дело шло просто на-ура.

Однажды я приехал на дачу и угодил в самое пекло. Шел разбор полетов. Дядя и отчим перетаптывались на пороге и хором повторяли волшебную формулу:

— Такой урок! Урок на всю жизнь! …

— В последний раз.

— Честным трудом! …

— Никогда больше! — дядюшка на ходу развивал доктрину.

Мать, красная и в полном исступлении, продолжала орать.

Наконец, их отпустили.

— Ну, ты взял? — шепнул, нахмурившись, мой дядя.

В ответ отчим молча задрал рубаху, показывая бутылочное горлышко, торчавшее из штанов.

Через полчаса они разговорились, и я узнал, в чем там было дело.

Оказывается, накануне они отправились за грибами в отдаленную местность, с редкими поездами. Там, набравши полные корзины, испросили позволения выпить бутылочку вина. Что и требовалось — но только в качестве алиби, для оправдания запаха. Потому что потом они выпили восемь. И мать тащила их на себе, а грибы они потеряли. И сломали друг другу ребра в скоротечной потасовке, потому что дядя обвинил отчима в том, что тот лично бомбил Западный Бейрут.

 

 

Венерический Мемуар

 

 

Мне, откровенно говоря, немного жалко Венеру. Когда я смотрю на культяшки, оставшиеся от ее шаловливых рук, когда я вижу ее надтреснутый нос, то лишний раз убеждаюсь в правильности названия одноименных болезней.

С ними я сталкивался мало — не знаю уж, увы или не увы. Слегка увы, потому как это же целый пласт общественного сознания. Сколько там можно услышать, сколько порассказать! Я же в своей практике ограничился мычащими парализованными бедолагами, истероидными нимфоманками, алкашами и откровенными психами.

Впрочем, кое-что я все-таки могу рассказать. Это истории из пасмурных студенческих времен, в которые мне, как не знавшему сифилиса, влепили на экзамене двойку.

Это, конечно, к делу не относится — просто обидно до сих пор.

Люди, попавшие к венерологам, имеют свою специфику.

Один, например, утверждал, будто «все у него случилось после того, как он помочился на ржавый трактор».

Другой, челаэк васточный, пошел в глухую несознанку. У него была классическая первая стадия сифилиса, как по учебнику, но он, бедовая голова, все отрицал. И — ай, молодца! — выиграл процесс. Оказалось, что у него что-то очень редкое, но другое. Выписываясь через две недели, он запахнулся в кожаный плащ и гордо каркнул: «Нада знать, с кэм спать!»

Третий явился по собственному почину. Он клялся и божился, что распознал у себя твердый шанкр. Его, конечно, стали осматривать и ровным счетом ничего не нашли. Клиент был чист, как новорожденный младенец. «Нет, есть! — упирался он. — Несите лупу!»Принесли лупу, стали смотреть. И, что поразительнее всего, нашли!

Изучение такой веселой науки рождает множество недоразумений. Венерологи очень любят разные образные выражения: «ожерелье Венеры», «трамвайный симптом», и так далее. Вот показательный пример: при первичном сифилисе в паху увеличивается лимфоузел. Он становится здоровенным, как доброе яйцо, а вокруг проступают другие, помельче. Так вот французские венерологи называют этот главный узел «мэром города», а остальные — его «горожанами». Однажды на экзамене некий субчик слегка запамятовал, как надо говорить, и на вкрадчивый, сладкий вопрос профессора «Ну, а как это образование именуют французы?» ответил, что главный лимфоузел — это Председатель Ленгорисполкома.

И был еще случай, за который не ручаюсь, но мне клялись, что это чистая правда. Шел экзамен; на экзамене бывает так называемая практическая часть. Приводят больного, студент его внимательно осматривает и после рассказывает о том, что увидел. Один экзаменуемый завел пациента в темный угол, велел расстегнуть штаны и принялся изучать. Профессор раздраженно одернул его: что вы, дескать, в закутке корячитесь — ведите больного сюда. Взволнованный экзаменуемый кивнул, схватил клиента за орган, представлявший клинический интерес, и спешно повел к столу, за что и получил почему-то два балла; почему — не пойму до сих пор.

 

 

Воцерковление

 

 

Оно не состоялось.

Вопреки моим усилиям, пускай и скромным.

Наверно, это плохо, и мне потом здорово достанется.

Правда, я крестился в православную веру в зрелом возрасте, в 1987 году — на волне неофитства, когда потрепанный задник, являвший собой затасканную картину мира, начал медленно оползать, являя ошеломленному взору всевозможные откровения.

Но очень скоро я понял, что совсем не гожусь в аскеты. Однажды, помнится, готовясь к завтрашней литургии, я попытался соблюсти пост: не ел мясного-молочного, не пил вина и держался молодцом, но молодечество давалось мне ценой неимоверных страданий. На беду, жена купила коробку пирожных-картошек, двенадцать штук. И вот она пришла домой и увидела, что я, недвижимый, возлежу на диване и гляжу в потолок, а коробка пуста. Или почти пуста, сейчас уже не помню. Я оправдывался, говоря, что в картошках нет ничего ни молочного, ни мясного, и буква соблюдена. Но червячок сомнения не спал, делая свое черное землеройное дело.

В 1990 году наши искания привели нас в экуменическую общину брата Роже, что в Тезе, во Франции, близ аббатства Клюни.

Стараниями товарища мы свели знакомство с братом Армином, симпатичным экуменистом из лютеран, который как раз приехал в тогдашний еще Ленинград вербовать себе сторонников. Он худо-бедно говорил по-русски и даже оплатил нам дорогу в их трогательный религиозный лагерь — до того им, монахам, хотелось заполучить к себе ортодоксов.

У нас собралась компания, я купил бутылку коньяка, отвергая всякие возражения и увещевания. Коньяк никто не пил, кроме хозяина дома, и я к концу вечери ощущал себя очень недурственно. Однако надо было что-нибудь и сказать, а то я молчал все время. О чем говорить с братом Армином я, естественно, не имел представления и мучительно подыскивал тему, способную его захватить.

Момент наступил.

Пролетел тихий ангел, повисла тишина — повисла неосторожно и опрометчиво.

Я если и не икнул, то солидно откашлялся, подпер щеку кулаком и заинтересованно осведомился, не делая никаких предисловий:

— М-м, брат Армин… ну, а как там мать Тереза?

Но даже этот вопрос не отвратил его от намерения принять нас в Тезе.

И мы поехали — мы с женой и наш приятель.

Мы очутились в молодежном лагере, среди раскованной и шумной европейской молодежи. На нас таращились, но не слишком. Нам предложили на выбор четыре группы, в которых мы могли бы наилучшим образом проявить свою сущность: группы Углубления («углюбления» — значительно выговаривал брат Армин), Молчания, Дискуссий и Работы.

От работы мы отказались мгновенно. нам хотелось дискуссий, но Армин поостерегся и записал нас в Углюбление. И мы углюблялись — до тех пор, пока однажды, сидючи в кружке, не услышали от толстущей немки со злыми глазами слова про «Маленький Свет», который она любит в своей персоне.

На этом углюбление благополучно закончилось, и мы с товарищем приступили к дискуссиям.

Впрочем, мы не были спорщиками и охотно соглашались со всем, что говорили наши оппоненты. В конце концов мы вызвали бурный восторг у компании итальянцев, которые спросили, признаем ли мы верховенство Римского Папы. Я не слишком разобрался в вопросе и проявил покладистость, сказав им, что почему бы и нет.

В результате случился прорыв в отношениях между Востоком и Западом. «Ура! — вопили итальянцы. — Ортодоксы признали Папу!»

Мы вежливо улыбались и не спешили их разочаровывать.

А большую часть свободного времени, равно как и молитвенного, мы проводили в созерцании двух ослов, которых югославы зачем-то подарили брату Роже, отцу-основателю общины. Под доморощенные гимны, представлявшие собой окрошку из песнопений всех времен и народностей, под кукующую «Аллилуйю» мы наблюдали за этими тихими, безгрешными животными, печалясь о собственной суетности.

Дальше, когда уехали из Тезе, все как-то вообще пошло на убыль и почти прекратилось. Грех, что и говорить.

 

 

© апрель-сентябрь 2002

 

Часть вторая

 

 

 

Не Мемуриалка, но очень важно

 

Если верить (что, конечно, не обязательно) Карлосу Кастанеде, то умершего человека встречает огромное существо, похожее на Орла. Этот Орел только тем и занимается, что пожирает человеческое «осознание» (то есть весь накопленный за жизнь духовный и умственный багаж). Возможно, что это аналог православных «мытарств», на которых (по Флоренскому, скажем), отбирается все «лишнее и тленное» — тот же багаж.

В общем, человек кормит Орла своими познаниями и опытом. Обогатившись, так сказать, в своем земном существовании, нагуляв жиру на вольных материальных лугах.

Мне интересно: вот, например, Лев Толстой. Орел сожрал его умственный багаж. Но Толстой, в отличие от какого-нибудь мелкого субъекта, отразился в миллионе чужих мозгов. Значит, Орел сожрал Толстого не раз и не два, а многократно: сперва — самого, а после — в осознании читателей.

Толстым, таким образом, сдобрено чуть ли не каждое блюдо, поданное к столу Орла.

Следуют ли из этого какие-то предпочтения, льготы для того, что осталось от Толстого в загробном мире?

Вопрос ко всем писателям.

 

 

О кузнице кадров

 

 

Меня часто спрашивают, как я попал в медицину.

Как это меня, стало быть, угораздило.

Если рассуждать рационально, то всякого можно наговорить. Тут вам и семейные традиции, и военнообязанные привилегии, и просто ослепительная дурь.

Но если рассуждать иррационально, то вскрываются замечательные вещи.

Я всегда боялся докторов, я не любил их.

В детской поликлинике я мрачно расхаживал по коридору и долго рассматривал санитарную стенгазету с огромным рисунком, под которым стояла подпись не то художника, не то его натурщика: «Чесоточный Зудень».

Зудень прилагался ко многим другим опасностям — глистам, лишаям и враждебному миру вообще.

В моем послужном анамнезе числятся следующие подвиги:

1. В возрасте 7 лет, будучи доставлен в организованном порядке к зубному врачу, вместе с классом, отказался открыть рот и был выпущен на волю.
2. В возрасте 6 лет не дал маме сделать мне укол, выбив из рук шприц и согнув иглу.
3. В том же возрасте наотрез отказался войти в кабинет «Иглотерапия», где почему-то принимала наша докторша. Я уже умел читать, прочел табличку, и не вошел. Меня тащили, но так и не затащили.

Однако решающую роль сыграло, я думаю, вот что.

Мне было годиков пять, и я захворал гриппом. Заставить меня сожрать антигриппин не было никакой возможности. Бабушка танцевала передо мной с развернутым зонтиком. Не знаю, с чего ей взбрело в голову, будто это поможет. Я смотрел внимательно и мрачно, ни на секунду не забывая, зачем все это затеяно. И тогда мой батюшка переоделся Страшным Доктором со станции Вырица, которым меня давно уже пугали — но в самых крайних случаях. Крайний случай наступил. Папаня переоделся в белый халат, колпак и маску. Он вошел, и меня парализовало. Я заглотил антигриппин, сам того не заметив.

И вот, уже юным и глупым, я реализовал давнишнюю мечту, отождествившись с грозным Образом. Я сделался тем, кто меня напугал. Наверно, мне хотелось отомстить миру.

Может, и получилось.

 

 

Светлый Путь

 

 

Свой путь к дохтурскому диплому я начал с самого низа.

Такое можно встретить в производственных сагах и киноэпопеях: герой-любовник, начиная мойщиком окон, к эпилогу перемещается в директорское кресло с секретаршей.

Я даже и своеобразным директором немножко побыл, но недолго, потому что совесть надо иметь все-таки.

Правда, начинал я не мойщиком, а уборщицей дамского полу.

После второго курса мы с приятелем записались в медотряд «Витамин». Дела требовали нашего присутствия в городе, и нам не хотелось строить коровники.

Так я стал уборщицей в поликлинике при 20й больнице. Я надевал драный халат, брал швабру и шел по этажам. На второй день «Витамин» мне окончательно надоел, и я стал мыть плохо.

На меня пожаловались, и я был сделан картоношей при регистратуре.

Я разносил карточки по кабинетам.

С этого ответственного поста меня выгнали после того, как я, в чем был — то есть без халата, но в темных, по-моему, очках, вошел с кипой карточек в рентгеновский кабинет, где в предвкушении флюорографии толпились голые женщины.

Тогда меня списали на продуктовый склад.

Там мы с приятелем прижились. Мы сменили белые халаты на серые. Нас часто сажали в крытый кузов и возили на базу, где мы затаривались пищей, в том числе персиками, арбузами и многим другим. От базы до больницы было 15 минут скорой езды, и за это время мы успевали, подобно хищным птицам-гиенам-грифам, нанести припасам невосполнимый ущерб. По асфальту за нами, как за мальчиками с пальчиками, тянулся пунктирный след, состоявший из косточек, кожуры и скорлупы.

Наконец, нам надоело и на складе, и мы поехали собирать маки.

Потом про нас написали в желтой институтской газетенке. Там начали с летописи отряда: жили, дескать, были веселые человечки. Звали их Витаминами. И тому подобная херня. Как они людям помогали, как воевали на малой земле и запускали в космос белых мышей. А потом такое: «Но были в отряде два человека (имяреки), которые оскорбили звание советского студента, опорочили звание врача. Они очень плохо работали в июле, а в августе не вышли на работу вообще. Их дела направлены в персональную комиссию».

 

 

Пролетарский Мемуар

 

 

Когда мне будет 53 года и у меня разовьется старческое слабоумие, осложненное корсаковским алкогольным синдромом, я возьму за руку доверчивого внучка и, если дойду, сведу его на улицу Льва Толстого. Там я остановлюсь и покажу ему белоснежное девятиэтажное здание Нефроцентра. «Смотри, мой внучек, — скажу я ему, превозмогая одноименные болезни Альцгеймера и Паркинсона. — Твой дедушка не только языком молол! Твой дедушка помогал строить этот прекрасный дом… » И в этом месте я взволнованно замолчу, подавившись утробным пафосом.

Я учился в институте шесть лет. И все эти шесть лет я строил Нефроцентр.

В первый раз, когда я оказался на его территории, я был юн, только что поступил на первый курс и чудом избежал гестаповского колхоза. Поэтому меня, конечно, по малолетству и незначительности не допустили до нарождавшегося тела Нефроцентра. Мне поручили содействовать строительству котельной; если точнее — корчевать пень. И мы его корчевали две недели по причине долгих расчетов. Но Нефроцентр манил нас, недоступный, хотя и был всего-навсего фундаментом — или, может, быть уже первым этажом, сейчас не помню. Его нужно было завоевать честным трудом.

Вторично я попал в Нефроцентр, когда учился не то на втором, не то на третьем курсе. Нас сняли с занятий и завели в подвал. Был март. В подвале стояла вода и плавали мутные льды. Там царила мрачная готика с примесью античности, напоминавшей про Лету, Цербера и вообще Аид. Нас разделили, и каждый направился в свой личный отрезок лабиринта. Скоро я остался в катакомбах один. Было темно. Может быть, это было уже метро. Ко мне пришла строгая девушка в ватнике и молча вручила лом. Мне было поручено долбить канавки в подводном льду, для отвода воды. Воды же было по колено, и долбеж не приносил удовлетворения, так как нельзя было увидеть результатов своего труда. Дождавшись, когда девушка уйдет, я прицелился и метнул лом в какое-то сооружение. Затем я вышел на белый свет и отправился в бар «Кирпич» для соблюдения преемственности, ибо в названии бара звучало нечто строительное, и связь не рвалась.

Третично (опускаю промежуточные подстадии) я пришел в Нефроцентр уже шестикурсником. Этажи к тому времени успели достроить. Мне, как зрелому и ответственному лицу, которое за шесть годов хлебнуло разного лиха, доверили компрессор. Это были незабываемые дни. Мы разъезжали взад и вперед, разламывая отбойными молотками свежую кладку. Так бывало изо дня в день: нам регулярно поручали ломать стены, возведенные накануне. Раствор еще не успевал толком схватиться, и крушить это дело было одно удовольствие.

Теперь-то в этом здании все сияет. Там многие доктора, мудрые и не очень, золотыми руками спасают больных, благосостояние которых тоже значительно повысилось, но впустую, потому что уже не радует и этим больным, собственно говоря, ни к чему.

«Видишь, внучек, — скажу я. — В фундаменте этого замечательного дома запеклись дедушкины окурки! »

И пригласил бы его восхититься величием строительства и Труда вообще.

Правда, там, по всей вероятности, немножко хромает вентиляция. Ничего не поделаешь, надо было думать, кого приглашать в рабочие.

 

 

Первый коммунистический портрет

 

 

Мою маленькую галерею портретов открывает доцент ученых наук Рыбальченко, который учил нас истории партии.

В нашей аудитории, где лекции читали, прямо под надписью «Стоматологи — гниды беременные» располагались две другие: «Рыбальченко — мудак» и «Рыбальченко — перхоть лобковая».

Наверное, это написали, когда Рыбальченко помянул в лекции Максима Горького. Доктор-Лектор расхаживал по своему ораторскому пятачку и строго вещал, сводя брови к переносице:

— Как сказал великий советский писатель Максим Горький, «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма».

И застыл, ощущая, что преподал нечто не вполне достоверное.

— Как сказал Горький? — Рыбальченко подался стремительным корпусом к девушке, сидевшей в первом ряду.

— Буря… — прошептала девушка одними губами.

— Правильно, — удовлетворенно кивнул тот. — Как сказал писатель Горький, «Буря будет, будет буря».

Затертую фразу о курящей женщине, которая кончит раком, Рыбальченко воспринимал совершенно всерьез и многажды повторял, и даже развивал ее, добавляя (уж не знаю, от себя или выполнял поручение):

— Она наносит вред обороноспособности нашей страны! Потому что она не может рожать нормальных детей, — и Рыбальченко, как бы удивленный такой очевидностью вывода, вытягивал губы в дудочку и разводил руками. Однажды он вышел на лестницу и там увидел этих самых женщин-диверсанток, которым грозил рак. Он уже начал качать головой, у него уже распахнулся рот, но вдруг подвернулась нога, и он ко всеобщему восхищению покатился вверх тормашками по ступенькам.

Еще он окал. И очень уважал конспекты.

Помню, я явился к нему с зачеткой.

— Так, — и Рыбальченко склонился над ведомостью. — Сдано… Сдано… Сдано… Зачет! — и он протянул руку, но тут же отдернул. — Конспект, — засвистел он митральным клапаном.

Я выхватил и вручил ему тетрадь, куда списал записи одного наркомана: тот переписывал первоисточники без сокращений, слово в слово, в том числе все речи Леонида Ильича Брежнева. Одна запись, помню, так и начиналась: «Дорогие товарищи!»

И с красной строки: «Дорогие фронтовики!»

Итак, я дал ему тетрадь.

Черты лица Рыбальченко разгладились, он взвесил ее в руке, провел ладонью по обложке. И проурчал с довольным оканьем:

— О. Конспект.

 

 

Другие коммунистические портреты

 

 

Среди наших коммунистов попадались неординарные личности. Особой свирепостью отличался некто Фаторов, поп-расстрига, поменявший Царство Божие на истукана — не золотого даже, а простого, как дополнительное яичко Курочки Рябы, на которую Фаторов был сильно похож. Этого патлатого человека с желтым, одутловатым и неизменно гладко выбритым лицом, по которому вечно бродила недоуменная ухмылочка, не страшила никакая работа. Он не щадил никого; на отработки к нему записывалось по сорок человек, и он всех приглашал бесстрастным, механическим взмахом руки-шатуна — мол, заходите, занимайте места. И усмехался, глаза опустивши. В его кабинете засиживались допоздна. Однажды я, прекрасно понимая, что ни за что и никогда не отбатрачу пять пропитых уроков, воспользовался его кратковременной отлучкой и обвел кружками три занятия. Рука моя дрожала, один кружок получился гаденьким, дрянным. Попадись я на этом, и мне конец. И этот негодяй заподозрил что-то, понес журнал к профессору кислых щей, но тот, вероятно, уже ничего не соображал, и все обошлось.

Я слышал, что Фаторов помер не то от цирроза, не просто от гепатита (впоследствии выяснилось, что вранье). Таких, как он, было мало. Вообще не было. В нем заключалось исключение. Правило оказывалось куда веселее.

Лектор Ботов, помнится, сходил на гремевший тогда фильм «АББА».

— Вот тут посмотрел я АББА, — поделился он с залом. — Ну и что эти АББА? К чему же они нас призывают?

Кинематографические пристрастия кафедры выяснились очень скоро.

Еще один деятель, не помню уж по фамилии, ни с того, ни с сего сказал следующее:

— Вы видели фильм «Товарищ Иннокентий»? Посмотрите. Вы будете удовлетворены.

 

 

Насквозь Смотрящий

 

 

Нас учили не только партийные мистики.

Еще у нас был рентгенолог по фамилии М., которую не назову. Он слыл фигурой парадоксальных манер. Поговаривали, будто М. здорово облученный, но я не слишком в это верю.

Вот придет к нему человек за бумажкой (М. нарядили деканом), а тот глядит на вошедшего рыбьими глазами, и лицо абсолютно бесстрастное. И молчит. После четвертого обращения просит выйти и закрыть дверь. А то еще спросит: «Кто вы такой? » Ему, по размышлении, отвечают, а он головой качает: не знаю, дескать, такого. Выйдите вон. Человек уходит. И слышит, как М. доверительно делится со случайными свидетелями: «Лучший студент на моем курсе», — и кивает вдогонку.

Однажды на занятиях он показал нам рентгеновский снимок со свободным газом в брюшной полости, такое бывает при проникающих ранениях. Интересуется:

— Кто это?

Все мы, понятно, молчим — откуда нам знать?

— Кто это?

Слышится встревоженный лепет:

— Мы не знаем…

Допрос, полный недомолвок и темных намеков, продолжался минут двадцать.

— А я думаю, что вы этого человека прекрасно знаете. (Пауза). Его зовут Саша. (Пауза). Александр Сергеевич Пушкин…

Ход его мысли был затейлив и прихотлив. Однажды ему вздумалось спрашивать у нас, какой у человека самый главный выделительный орган.

— Почки! — ответили мы.

— Нет.

— Желудочно-кишечный тракт!

— Нет!

Все призадумались.

— Кожа! — догадался кто-то.

— Нет!

Мы развели руками и сдались.

— Легкие! — объяснил М. с надменным видом.

— Но почему же? — спросили мы в искреннем непонимании.

Оказалось, потому, что если пережать человеку почечную артерию, то он еще с часок поживет. А если перекрыть кислород — черта с два.

 

 

Внутримышечный Мемуар

 

 

В 1984 году я сделал свой первый укол.

Не себе, разумеется, а незнакомому человеку.

Сначала нас учили на резиновых муляжах. У них, между прочим, вены отменные. Мы с ними многое делали, в том числе дыхание рот-в-рот, но через марлю, чтобы не подцепить чего. Они, собаки, не оживали. И, хотя мы таких слов не знали, само мироздание звенело криком: «Мы теряем его! »

Я готов был и дальше лечить резину, потому что это занятие спокойное, но меня отправили к людям, медсестрой.

В десятую травматологическую больницу из класса истребительных.

Там я увидел, что изменилось немногое: та же резина в смысле обездвиженности, разве только матерится.

Я бодро насасывал шприц и шел набивать руку. Меня уже ждали. Это были мужики, закованные в гипс, с аппаратами Илизарова и твердыми ошейниками. Травмы получают, как правило, не самые дисциплинированные граждане, и мужики видали виды. Но одного не забуду. Я впился ему в бедро. Это был проспиртованный очкастый человек со сломанной ногой. «Оооооо! — округлились глаза за очками. И послышался визг, по нарастающей: — Ну и укольчик! Вот это укольчик!! »

Укол был и вправду хороший, обезболивающий.

Там еще лежала старушка, на которой можно было тренироваться сутками. С костяной ногой, закованной в аппарат Илизарова. У нее отобрали ступу с метлой, и она выла без передыху неделями напролет. Ее травма осложнялась хроническим алкоголизмом, или наоборот. Мы без спросу кололи ей по шесть-восемь кубов тизерцина и всякого прочего, что строго по врачебному рецепту. Но дохтура там бывали редко, и у нас была свобода творчества. Так даже наше творчество не брало эту бабулечку. Она все равно выла на прежней ноте. Ее спасал только стакан спирта, в меру разбавленного.

На следующий год, подрабатывая медсестрой на дохтурской практике, я уже был уверен в себе. Я подрабатывал, потому что мне не хватало на водку. На первой же тетке, что вошла в кабинет, случилась неприятность. Я художественно размахнулся, клюнул ее в задницу, и игла согнулась под прямым углом.

На следующий укол тетка не пришла.

А через пару дней, когда основная масса свое получила, я, помню, вздохнул, взглянул на дверь и вижу: очки высовываются. Заглядывают из-за косяка. И губы поджаты.

Пришла.

Жить-то всем хочется.

 

 

Плоды

 

 

Как-то раз к моей матушке, которая гинеколог, привели отроковицу 8 лет. У нее тоже была матушка, очень заботливая и внимательная. Она сразу забила тревогу, как только у нее сформировались смутные подозрения. И не зря! Оказалось, что ребенок вот уже год как живет половой жизнью с учащимися 9 и 10 классов. «Но как же так, — сказали ей. — У тебя даже месячных еще нет». «Вот и хорошо, — ответила отроковица. — Значит, детей не будет».

Я бы не смог работать гинекологом. Гинекологию с акушерством я невзлюбил еще в институте.

И учили нас черт-те чему. Давали пластмассовый женский таз и учили пропихивать через него тряпочную куклу с пуповиной, которую мы звали «Аркашкой».

Потом я рисовал, как наш доцент рождается вниз головой через чугунный с шипами таз — прямо в помойное ведро.

А занятия проходили так:

«Возьмите плода в руки», — строго говорила наша туторша.

В перерывах мы резвились, хватали аркашку за пуповину и раскручивали его, словно вертолетный пропеллер.

«Вы не любите плода», — скорбно вздыхала учительница.

 

 

Египетские ночи

 

 

В нашем институте, как и во многих прочих, училась чертова пропасть всевозможных иностранцев. Был бармен из Туниса, Фарид, которого вышибли за обезьяньи повадки. Был демократический немец «папаша Шульц», тосковавший по германскому пиву. Была даже дочка греческого премьера Папандреу. И, конечно, до кучи арабов и негров.

В нашей группе обосновался как раз араб, которого для экономии сил и времени все завали просто «Али». Он был сыном египетского богатея, державшего собственную клинику. Отец состарился и снарядил своего сына в наше Отечество за молодильными яблоками. Сын приехал и сел со мной за одну парту.

На физике, увидев мостик Уитстона, он отпихнул его ко мне и уверенно изрек:

— Ти будишь это делать.

Ми не сталь это делать, и оба схлопотали по отработке.

Вообще, он был симпатичный парень. Поначалу не понимал, что имеет право не ходить на историю партии. Сидел, слушал Рыбальченко, и усердно карябал крючочки-петельки, вязал свой письменный арабский носок. Пока, наконец, не спросил у меня, отчаянно морща лоб и честно надеясь разобраться:

— Что такой «блян»?

В ходе сложного коммуникативного акта выяснилось, что он говорит о «пятилетнем плане», который поминался у нас всуе, словно имя Господне.

Мы сумели перевоспитать Али.

Предметом его особого восхищения стал мой мохнатый полушубок с бездонными карманами. Али неизменно поражался при виде того, как посуда — неважно, которой емкости — бесследно исчезает в этих тайных хранилищах, никак не отражаясь на моей внешности. Ничто не оттопыривалось, нигде не выпирало.

Поэтому на любой пьянке, когда мне выпадало идти в магазин, Али шел со мной, чтобы лишний раз насладиться диковинным зрелищем как русской зимы, так и выживания в ее суровых условиях. Для него начиналась Тысяча И Одна Ночь. Я опускал в карманы огромные бомбы, начиненные вермутом, а он стоял в сторонке, качал головой и восторженно цокал языком.

И доцокался.

Женился на какой-то, не приведи Господь, и после шестого курса остался работать в пригородной поликлинике. Он забыл о пирамидах и мог ответить на любую загадку Сфинкса.

 

 

Приподнимая завесу

 

 

Полезно вспоминать не только события, но и умные мысли.

Надсадный кашель, когда отгремит, побуждает меня к рассудительности. Что есть болезнь, если разобраться? Конечно, это не микроб, и даже не ослабленность организма. И можно плюнуть на тот неоспоримый факт, что с убийством микроба болезнь, как правило, отступает. Если человека треснуть по голове, он тоже умрет, но мы же не скажем, что человек состоит из одной головы.

Болезнь есть совокупность всего, что только можно себе вообразить. Если взять банальную простуду, то тут вам и серое небо, и ветер, и теплые тапочки, и мед в молоке, и целый комплекс причин и следствий.

Поэтому «мор», к примеру, слово более емкое, чем «эпидемия». Иначе в Библии так бы и написали: «Нашлю на вас эпидемию и белковое голодание». Потому что Черная Смерть никак не соизмерима с какой-то дурацкой чумой, которую вызывает научный микроб «иерсиния пестис». У каждого болезненного состояния существует свой идеальный прообраз, типа платоновского, и он, разумеется, не ограничивается клеточным телом микроба. Здесь и костры, и погребальные шествия, и религиозное начало, и темные силы, и целебные зелья в горшочках (болезнь неотделима от лекарства), инь и ян — всего понемножку.

Это хорошо видно на примере СПИДа, о котором стали поговаривать, будто его и вовсе нет, будто все это придумали с корыстными фармацевтическими целями, тогда как дело — в чертовых наркоманах, которые превращают свою иммунную систему в никому не понятную вещь. Но явление остается.

За всем этим делом стоит нечто большее, неуловимое.

Я уж не говорю о так называемой психиатрии. Об алкоголизме, например, нам так и говорили, что настоящих алкоголиков — один процент, а в девяносто девяти оставшихся виноваты «сволочи матери и жены», потому что это «неврозы под маской пьянства».

Вот случай: те, кому хватило терпения прочитать мои врачебные записи «Под крестом и полумесяцем», должны помнить уролога К. Однажды К. отправился в казино с двумя молодыми бизнесменами — а может быть, там с ними и познакомился, не суть. Главное, они на какое-то время стали друзьями. В казино он снял им блядей, от которых случилось два триппера — по числу бизнесменов. Рассказывая об этом, К. не скрывал, что сделал это умышленно, потому что бизнесмены у него же и лечились по страшной тайне и за серьезное вознаграждение. «Надо же и о себе позаботиться! » — удивленно восклицал К.

Так вот, исходя из комплекса причин и следствий — что есть триппер? Какая материнская идея маячит за его сутулыми плечами?

И сколько нам открытий чудных готовит? …

 

 

Суд идет

 

 

Это было уже очень давно, на излете студенчества. Моего приятеля, упокой Господи его душу, решили судить за то, что он выстрелил из обреза в дверной звонок.

Этот обрез я помню очень хорошо, мы с Братцем (погоняло моего друга) не раз рассматривали его, строя планы о наилучшем использовании. Изящества в этом изделии было столько же, сколько в сломанной ножке стола, перепоясанной веревочкой. Вот и выяснилось, что зря мы смеялись, обрез работал.

Бессовестная женщина, для которой не было ничего святого, задолжала Братцу двадцать рублей. Он дал их ей в минуту благодушия и доверчивости, рассчитывая на такое же отношение к себе, но жестоко просчитался.

Когда все надежды вернуть двадцать рублей бесславно умерли, Братец взял обрез и поехал ее убеждать.

Убедить не удалось. Братцу расхохотались прямо в ошеломленное лицо и выставили за дверь.

Очутившись на лестнице, он какое-то время посидел, привалившись к стене («Пригорюнился, видите — вот и случайная свидетельница говорит! Из этого видно, что человек пребывал в полном отчаянии! » — так впоследствии рассуждал адвокат, педалируя жалобные чувства). Погоревав, Братец встал, вынул обрез и выстрелил в дверной звонок. На его беду, квартира была коммунальная, и звонков насчитывалось восемь. То, что он попал именно в нужный, говорило в пользу не отчаяния, но уголовного замысла — факт, на котором настаивал прокурор, требовавший, конечно же, расстрела с предварительным колесованием.

Братец уехал домой и неприятно удивился, когда ему сломали дверь. Его хотели арестовать. Ему задали вопрос: «Где оружие? «, и он сразу отдал оружие, на чем обыск и завершился, а зря, потому что под братцевой кроватью расположился целый арсенал для кустарного изготовления героина, и даже готового было чуть-чуть.

Конечно, это позорное судилище вылилось в фарс. Прокурор потерпел сокрушительное поражение. Свидетели, которых пригласили обрисовать личность подсудимого, приписали ему божественные качества. Адвокат рассказал историю приобретения обреза, назвав тот «Эхом Войны, которое прозвучало в наше безвинное и мирное время — доколе же память тех лет будет столь безжалостно напоминать о себе? «; в общем Братец получил два года условно.

Весь процесс он просидел в клетке, заблаговременно вмазанный четырьмя кубами самодельного вещества, и не очень понимал, что происходит вокруг.

Выпускание из клетки он воспринял как не заслуженное даже, а естественное событие, которому нет альтернативы. На мои же поздравления он надменно процедил хрестоматийное «Эт-то те не мелочь по карманам тырить».

 

 

БТР-на-БМП

 

 

Уж казалось бы, сколько я перевел книжек про всякую память, а все никак не пойму, отчего всякая дичь вспоминается, не актуальная совершенно.

В бытность мою доктором послали меня на Командирские Курсы. Из меня постоянно пытались сделать военного врача, чтобы вышло как в фильме «На всю оставшуюся жизнь», чтобы бронепоезд какой, или санитарный броненосец, а я в перспективе там геройствую в халате, похожем на смирительную рубашку.

Ну, это у них получилось — в смысле, «на всю оставшуюся жизнь».

Привезли нас, помнится, на практическое занятие в Красное Село, где постоянно бездействовал наглядно-показательный батальонный медицинский пункт. В развернутом состоянии, для проведения ознакомительных экскурсий. Нас, докторов, приехало человек сорок. А там было сорок палаток, и наш полковник водил нас из одной в другую, все показывая. В палатках же томились резиновые манекены в качестве боевых санитарных потерь и такие же резиновые, но живые медицинские майоры, олицетворявшие начальников разных служб.

Были и живые медсестры надменного и якобы неприступного вида.

Одно мероприятие, случившееся в палатке, мне запомнилось отдельно. Там тоже был майор, а на операционном столе лежал резиновый боец. Плечо бойца было туго обтянуто резиновым же жгутом. Пока местное руководство объясняло нам, что к чему, медсестра, покачивая бедрами, периодически подходила к бойцу, мазала его ваткой и делала в руку укол. Жгута она при этом почему-то не снимала.

Мне удалось подслушать, как палаточный майор нагнулся к уху полковника и дико зыркнул в нашу сторону, с немым вопросом: кто это такие?

Мы были заросшие, расхлябанные, цивильные до рвотных спазмов. Мы оскорбляли представления майора о прекрасном.

Полковник улыбнулся в усы:

— Да так, собрал тут, гуляючи. Так шлялись бы по Невскому, блядей снимали, а тут — при деле.

 

 

Сны разума

 

 

В нашем доме водится всякое.

Если припомнить все в совокупности, то выйдет гораздо убедительнее, чем мелкие отдельные факты.

А ведь ребенком я точно знал, что в доме кто-то есть! Правда, я тогда еще не мог вычленить этих персонажей из общего сонмища детских галлюцинаций, навеянных то снами, то гриппом. Хотя одного персонажа мне удалось отловить: это была изумрудная ящерица, похожая на Чебурашку с ушами (Чебурашку тогда еще не сочинили), с оскаленной красной пастью, механическими движениями и вся покрытая аляповатым бисером на клею. Она стояла в углу на двух лапах и покачивалась, это длилось мгновение, однако запомнилось.

Второй раз гость явился четыре года назад, сразу после кончины бабушки. Я вдруг увидел ее, но не глазами, а внутренним зрением, стоящей неподвижно у стеночки, с остекленелым взглядом, в домашней одежде — чулках, старой юбке и кофте, вот только лицо ее, абсолютно бессмысленное, было заключено в серебряный оклад. Она была похожа на одну картину кисти не то Нестерова, не то еще кого, я плохо разбираюсь в живописи; лет десять назад я видел ее в Русском музее, и называлась она, по-моему, «Святой». Или «Юродивый», или что-то вроде того. Там был изображен старец на природе, и все вокруг, да и сам он, было выписано вполне прилежно, объемно, за исключением опять же двумерного лица землистого цвета. Этот святой произвел на меня совершенно жуткое впечатление. Вот и бабушка оказалась такой же, будучи, скорее всего, вовсе не бабушкой.

Были у нас в дому и другие выверты: вода появлялась неизвестно откуда; кто-то вылакал шампанское из бокалов, хоть некому было, но я об этом, по-моему, уже рассказывал.

Квартиру, конечно, освятили. Но тут вышла заминка: я непременно хотел напоить попа и всех остальных водкой, а они отказывались и говорили, что не хотят, а я хотел, и пошел пить ее один, а они все остались. Так что, вероятно, соборность образовалась какая-нибудь недостаточная, с изъяном в виде моего пустующего силуэта, вот всякие стуки-скрипы и продолжаются.

 

 

Бабулечка

 

 

Я, вообще-то, был доктор не злой, я даже жалел некоторых больных, искренне хотел им помочь, и были у меня даже некие поползновения заняться врачебным творчеством, потуги на клиническую инициативу.

И вот однажды, работаючи в поликлинике, я сидел в кабинете и ковырял в носу. Вдруг пришла ко мне бабуленька. И я сразу к ней проникся самыми сердечными чувствами.

Это была замечательная бабуленька, прямо лубочная. Такие еще сохранились, наверное, в каких-нибудь северных деревнях, где-нибудь под Архангельском. И тебе добрая, и приветливая, и почтительная, и перепуганная в меру, и на все готовая. Дома у нее, чувствовалось, есть чистенькие занавесочки, полотенца с красными петухами, криночки, мисочки, котик. Явилась, конечно, за какой-то херней.

Я, как умел, ее обслужил. Все сам написал, все десять раз рассказал, и между нами словно солнышко сияло, и свет перетекал из глаз в глаза. Мне казалось, что дай ей волю, она бы меня увнучерила. Наконец, ушла.

И через минуту пришла опять. С чем бы это сравнить? В фильме «Властелин колец» есть эпизод, когда добрый Бильбо вдруг тянет лапку за кольцом и на мгновение превращается в свирепого карликового монстра. Вот с этим и сравним.

Дело было в том, что бабулечке этажом выше, еще до меня, выдали талончик на ЭКГ. И она его потеряла. Однако признать сей факт оказалось для нее неподъемным делом, и она вернулась, твердо уверенная, что я этот талончик украл.

Поджатые губы, ледяной подозрительный взгляд, цепкие ручки, сжавшие продуктовую сумку.

Я показал ей все бумаги, какие были на столе, дал заглянуть во все папки. Наконец, стал выдвигать ящики. Там, на беду, лежал талончик — мне ведь тоже они полагались, вдруг я кого-нибудь, да направлю, мучимый гуманизмом. Их всем докторам выдавали строго определенное количество.

— Вот! Вот он! Вот! — торжествующе завизжала бабулечка, тыча в талончик костлявым пальцем.

— Это не ваш, — лепетал я.

— Нет, мой! — сказала бабулечка и отняла у меня талончик, и хорошо, а то уже милицией запахло.

 

 

Про Ленина

 

 

Давным-давно, когда мне было лет шесть, на Красногвардейской площади горел огромный лозунг: «Да здравствует ленинизм! »

Счастливая случайность помогла моей маме все расставить по местам и избежать неприятностей. Потому что как-то раз она, улыбаясь и не помню, по какому поводу, спросила у меня: «Ну, а что такое ленинизм, ты понимаешь? » «Да, — ответил я. — Это когда в Ленина стреляли». Не знаю, откуда я это взял, но ответил честно и без всякой неприязни к жертве. Мама взялась за сердце и быстренько все мне объяснила.

К Ленину я относился с неизменным добрым любопытством, которое по сей день сохранилось. Я живу неподалеку от станции метро «Кировский Завод». Там, на платформе, в самом ее конце, обитает страшненький бюст, в котором есть немножко от Чингисхана и немножко — от Денниса Хоппера. Он так и остался для меня с детства «Каменным Лениным». Всякий раз, когда мы оказывались на станции, я требовал, чтобы меня подвели, подняли, поднесли и дали потрогать. Не помню лизал ли, нюхал ли. Не знаю, что я там себе воображал, но фигура меня манила.

Впоследствии я трижды видел Ленина.

Эти встречи не идут, конечно, ни в какое сравнение с восхитительной ситуацией, о которой я когда-то прочитал в журнале. В той статье рассказывалось о праздничной демонстрации в Узбекистане, где живого, но переодетого Ленина везли в автомобиле мимо трибуны, и он неистово махал кепкой, а с небес его покровительственно приветствовал ответным махом руки Первый Секретарь Обкома, или Горкома, или еще чего, величавый и снисходительный.

Но все-таки.

Чучело в гробу я повидал в 1984, зимой. Чучело не запомнилось, я таких в анатомичке насмотрелся еще и получше, без туловища, запомнился гебист, который остановил меня у самого входа и велел поднять руки. Я был в очень подозрительном, пышном полушубке, и он меня немножечко обыскал.

Еще одного Ленина я видел на военных сборах в Балтийске. Там готовили театрализованное представление ко Дню Военно-Морского Флота, и Ленин им был нужен хрен знает, зачем, но присутствовал. Там репетировали шоу с последовательной сменой эпох, начиная с залпа Авроры. Выбегал Ленин и что-то кричал. В перерывах я видел, как он прятался за автобус, курил «Шипку» и хватал за жопу ба’ышню.

На третьего Ленина я напоролся возле своего дома. Снимали кино. Ленин сидел в машине и с кем-то обнимался. Невдалеке стояла группа местных рабочих, они были настоящими. То и дело от этой группы отделялся маленький мужичонка, опасливо трусил к автомобилю и заглядывал в окно. «Ёп твою мать, и правда Ленин! » — восклицал он и бежал обратно, кутаясь в воротник.

Конечно, это было понарошку. Рабочие стояли и ждали, когда к ним выйдет Ленин. Но Ленин не вышел.

 

 

Контактеры и гуманоиды

 

 

Большой заслугой практической медицины является то, что она позволяет судить об умах и нравах.

Врачи, конечно, сущие сволочи. Один, когда занимался скорой помощью, поставил диагноз: «лучевой эректит», и на другой день сам не мог объяснить, что хотел этим сказать.

Еще один написал вот что: «потеря девственности, состояние после полового акта» — все бы ничего, но он поставил в конце вопросительный знак.

Третий, мой старый приятель со «скорой», заполнял липовые талоны, в которых расписывал несуществующих, на улице якобы подобранных, пьяниц, которые убегали из приемного покоя «не дождавшись осмотра врача». Тоже мелочь, но эти талоны он выписывал на мое имя и отправлял в мою поликлинику.

Клиенты, впрочем, стараются не отставать. Они, конечно, часто не люди и считаются людьми для удобства, потому что иначе понабежали бы уфологи с экзорцистами, которые сами не лучше. Например, я сочувствую гинекологам. Постоянно они выскребают ломтики лимона, обвалянные в сахаре, которыми надеются «выманить младенчика» и уклониться от справедливого аборта. В мочевых пузырях тоже все время что-то оказывается, очень часто — градусники; ни одна женщина так и не смогла мне объяснить, зачем его туда суёт.

Болеют и мужички.

Одному монстру его подружки, деревенские девушки, навесили на «хозявство» здоровенный замок и выбросили ключ, потому что обидел их: во-первых, сильно, во-вторых — многих.

Другой попался сам: он поспорил с друзьями, что сумеет запихнуть яйца в бочку с керосином, у которой сверху отверстие было, маленькое. Сел верхом и стал пихать: протолкнул одно, за ним — второе; там-то, в керосине уже, они и разошлись в разные стороны.

Да мало ли, что бывает. Вот однажды пришла старушка лет семидесяти, не знаю, с чем. Может быть, просто так, ни с чем — как у них принято. И пожалуйста: сифилис, твердый шанкр. Естественно, возникли некоторые вопросы, на которые старушка рассказала, что делала ремонт и наняла морячка клеить обои. «Давай, бабка, » — вздохнул морячок. «Да что ты, мил человек», — испугалась старушка. «Ну, — пригрозил морячок, — если не дашь, так я обои буду криво клеить». И начал уже криво, так что пришлось старушке поторапливаться.

Опять же хавают, черт знает что. Привезли, было дело, молодого человека. Сидит он, беседует со специалистами, весь такой чистенький, аккуратный — не придерешься. И говорит складно. Поговорит, поговорит, и вдруг — рраз! выстреливает языком, будто хамелеон, сантиметров на десять, а может быть, и на все двадцать. Ничего не понятно. Крутили его, вертели, но добились лишь одного: ковырялся спичкой в зубах. Думали, что столбняк, но потом разобрались: молодой человек съел слишком много галоперидола. Ему хотелось острых ощущений, а под рукой ничего другого не оказалось.

Да и пусть их жрут!

Знакомая, работавшая на телефоне доверия, поделилась: звонит человек и сразу, по-деловому, начинает: сколько ложек «Персила» дать жене, одну или две?

Ему говорят: но зачем же, это совсем не лекарство!

А он как заорет: «Вы что, сговорились все?! Я не спрашиваю вас, лекарство или не лекарство, я спрашиваю, сколько ложек дать! »

 

 

Допрос

 

 

Поликлиника.

Квартирная помощь.

Диспетчер-инвалид.

Орет в трубку:

— Адрес? Дом? Квартира? Этаж? Вход со двора или с улицы?

Ей послушно бубнят, отвечают.

— Код есть?

Замешательство. Виноватый ответ:

— Есть, но маленький!

 

 

Случай

 

 

Люблю психиатров — искренне и, я думаю, взаимно.

Лежала у меня одна бабуля. У нее болела голова.

Вот присел я участливо рядышком и стал разбираться. Бабуля, улыбаясь улыбкой от уха до уха, пожаловалась на зятя, который понатыкал ей в голову тысячу серебряных проволочек.

— Ну, мы проволочки-то повытянем, — обещал я солидно.

Прикатил аппарат ЭХО, которым голову просвечивают, взял электроды, приставил бабуле к черепу, поводил.

— Легче?

— Легче, легче!

Ну, раз легче, да и вообще, позвал психиатра.

Тот написал четыре слова:

«Паранойяльный бред МАЛОГО РАЗМАХА».

 

 

Рим

 

 

Недавно, прогуливаясь по Невскому (ах, как это звучит! как по-писательски, с классическими отголосками-подголосками! ни хрена я не прогуливался, конечно; я несся, как конь) — итак, на Невском я натолкнулся на сугубую мерзость: общепит, со всякими современными примочками и наворотами, который нагло и беспардонно проименовали «Сайгоном».

Это не первый такой случай. У меня нет причины особенно защищать «Сайгон», так как в годы, когда он гремел и славился, я редко туда наведывался, почти никогда. Я столовался и стаканился в другом месте. Помню, я говорил, что половина моего студенческого существования прошла в пивной с неофициальным, зато народным названием «Кирпич». Вторая половина обучения состоялась в кафе со столь же неформальным названием «Рим». На днях я видел, что с ним стало. История с гробом, заменившим столы и яства, повторилась. Теперь там благоденствует поганый салон, в котором разная денежная шушера не то шшупает мебель, не то поглаживает шведские унитазы. Мне, честное слово, жаль этого места. «Рим» был совершенно безобидным, невинным по нынешним меркам оазисом. Там даже водку не продавали, только сухое, шампанское и коньяк, да пирожные с кофеем. О героине в те годы оставалось только мечтать; Система (слово, ныне забытое) хавала сиднокарб, циклодол и дефицитнейший кодтерпин, рецептов на которые я подделал штук двести; изредка покуривали какую-то дрянь, но не в самом «Риме», а в окрестных парадных. Вели себя наикультурнейшим образом и никогда, что для нас удивительно, не напивались там вдрызг.

«Рим» был прибежищем и отдушиной для питомцев Первого Меда, Химфарма и ЛЭТИ; мы изучали там теорию и практику фармакологии.

Среди завсегдатаев не было отморозков, хотя мы умели повеселиться — чего стоили хотя бы Римские Каникулы, когда основной состав выезжал на природу, в Орехово, окунаясь в умилительную разнузданность и предосудительное детское непотребство. Одним моим товарищем, который сейчас — почтенный отец семейства, мы, помнится, тушили костер: носили его взад и вперед, тогда как того, в свою очередь, безудержно рвало; другой, который стал потом очень приличным стоматологом, гнал по вене портвейн и загадывал, что будет, если ширнуться сметаной.

В «Риме» совершался подпольный книгообмен; куда ни взглянешь — обязательно наткнешься на древнекитайскую философию, или Судзуки, а то и Гегеля: в последнего тыкал пальцем один патлатый с хайратником, таращил глаза и шептал дрожащим голосом: «Это дьявольская, дьявольская книга! »

В «Рим» заходила милиция с собаками, но никого не забирала, даже самых отчаянных эфедронщиков, благо группа, сплотившись вокруг беспредельщика, не позволяла ему повалиться на пол — равно как не давала милиционерам выдернуть его из овощной грядки.

В общем, что теперь говорить.

Я не удивлюсь, если когда-нибудь из этого исторического помещения уберут унитазы с диванами, поставят черную доску с мелового периода надписью «гамбургер — 16 рублей», завезут пиво «Бочкарев» и то, что выйдет, назовут «Римом».

Потом будут показывать: что вы, дескать — вот же наш «Рим».

Вот же наш «Сайгон».

Вот же наше «ЧК».

Вот же наш «Пале-Ройяль».

Вот же наши «Жигули».

Вот же наш город Санкт-Петербург — видите, даже название не изменилось.

 

 

Адресная группа

 

 

Все-таки шила в мешке не утаишь.

То, чем кормят нас из телевизора, можно и дальше оправдывать интересами всяких-разных «простых» людей, потребности которых необходимо учитывать, и которые, дескать, имеют право на доступные и незатейливые развлечения.

Правда, в неудачном фильме «Цареубийца» есть одна замечательная сцена. Малькольм Макдауэлл, играющий психа, сидит в красном уголке с другими придурками и тупо смотрит в экран, где Юраня Антонов мочит своё: «Только в полетах живут самолеты — трам, пам-пам», и так далее.

Это очень показательно.

Когда мы изучали психиатрию, наш профессор Лебедев, вечная и добрая ему память, привел на лекцию молодого человека с синдромом Дауна. Очень милый и симпатичный оказался субъект — приветливый, добродушный, застенчивый. Дебил, разумеется, но не в ругательном, а в медицинском смысле.

Вот профессор и спрашивал его, для демонстрации: Мишенька то, Мишенька сё. Мишенька послушно отвечал.

Наконец, профессор спросил:

— Ну, Мишенька, а какое кино ты смотришь?

— Про Будулая, — ответил Мишенька.

— Нравится?

— Очень нравится.

— Ну, иди, Мишенька.

И, пока тот шел к выходу, профессор развел руками и горестно шепнул: «Вот — трагедия! »

 

 

Полчаса в Эрмитаже

 

 

Я не люблю музеи.

Может быть, потому, что живу в Питере, который ими нашпигован, и я, как истинный питерец, довольствуюсь ощущением соседства.

Но может быть, дело в обычном уродстве восприятия. На какую бы выставку, случись такая беда, я ни пошел, обязательно все забуду. А если еще и экскурсовод объяснит — забуду мгновенно.

По малолетству меня не впечатлили даже замороженные гениталии Мамонтенка Димы, а после я уже разучился удивляться гениталиям, так и не научившись.

Гораздо ближе мне был ресторан «Универсаль», куда мы часто наведывались с одним моим покойным приятелем. Мы сразу шли в туалет, где выпивали заранее прихваченную водяру, чтобы дешевле обошлось, а после поднимались в зал, и начиналось веселье. Я плясал в кругу, взявшись за руки с двумя капитанами второго ранга, справа и слева, а друг порывался скусить колки с бас-гитары, гриф которой музыкант уводил из-под его вожделенного рыла в последний момент.

Однажды я приехал к моему приятелю; на дворе стоял постылый ноябрь. Приятель нахмурился и молвил с упреком:

«Что же мы с тобою все пьем, да пьем? Давай хоть в Эрмитаж сходим! »

Мы вышли, по пути завернули в магазин, купили портвейн. Потом заглянули в аптеку за маленькой мензуркой («Нам вот эту рюмочку», — сказал мой друг; «Рюмочку? » — неприязненно переспросила аптекарша; «Да, рюмочку, » — настаивал тот). Из аптеки мы проследовали в Кузнечный рынок, где стащили соленый огурец.

Позавтракав, мы пошли в Эрмитаж.

Там, с непривычки озираясь и двигаясь осторожно, мы взошли по лестнице, выстланной ковровой дорожкой, на второй, что ли, этаж и очутились в Галерее 1812 года.

В Галерее мы почтительно присели на банкетку и стали медленно поворачивать головы, созерцая благородные лица и пересчитывая ордена. Так прошло минуты четыре.

Мой товарищ вздохнул и встал.

«Ну, теперь в Универсаль, » — сказал он.

 

 

Камень на сердце

 

 

На мою маму иногда накатывает сентиментальность, и она погружается в воспоминания о моем невинном детстве.

Большей частью они интересны узкому кругу лиц, да и тем надоели.

Однако одно такое воспоминание крепко засело в моей голове. Я, конечно, не помню самого события, но дело было, если верить маме, так.

Мне шел второй годик, я гулял на пляже. В чем мама родила, разумеется, потому что недавно. И еще там гулял один дедушка, у которого был внучек, тоже мальчик. Моих же лет и в том же наряде.

Так вот, по словам моей мамы, у этого мальчика была невероятно длинная гениталия. Прямо удивительная.

Дедушка зазевался, и через секунду послышался дикий вой. Мне надоели ведерки-совочки, я быстро подошел к ровеснику и дернул изо всех моих малолетних сил.

Мама почти не сомневалась в частичном отрыве гениталии от реальности.

Она подхватила меня и унесла от греха подальше, а вой продолжался.

И до сих пор меня терзает раскаяние: может быть, я сломал человеку жизнь и приобрел тягчайший кармический грех.

Друзья! Мир тесен! Может, мне перед кем-нибудь повиниться надо?

 

 

Барби

 

 

В бытность мою доктором я подслушал один разговор. Заведующий отделением рассказывал старшей сестре про кукол Барби и Кена. Особенно он напирал на проработанность внутреннего и внешнего строения Барби, «вплоть до мельчайших подробностей — так, что у нее все есть». «Как! — с уважением восхищалась старшая сестра. — И у Кена все есть? »

На самом деле, Кен заканчивается целомудренным закруглением, и это промыслительно, потому что иначе мне бы пришлось поминутно вправлять ему вторичные половые вывихи.

У нас дома есть два Кена-осеменителя на целую роту развратнейших Барби. Ложатся с ним по двое и по трое, сливаются в противоестественных позах.

Увечья им наносятся регулярно, переходя в откровенную расчленёнку; я же, как ортопед какой неуважаемый, вправляю конечности и головы.

Особенно я не люблю «ручки».

Был день, когда я вправил ручку двадцать три раза за сорок минут.

Одному Кену пришлось заблокировать тазобедренный сустав, прибегнув к «холодной сварке», и он стал полным мудаком, боевым ветераном — совсем настоящим, потому что замышлялся как «Кен-солдат». Но с такой внешностью ему в солдаты нельзя, если только в голубые каски, а то он быстро превратится в Барби, оказавшись среди настоящих мужчин.

 

 

В театре

 

 

Грузинская постановка «Гамлета» нанесла мне известное удовольствие и причинила легкую радость.

Мне особенно понравилась пара, сидевшая сзади. Свое присутствие в театре они обозначили сперва неуёмным интересом к личности Офелии. Стоило на сцене появиться Гертруде, как я услышал: «Это что, Офелия? » «Нет, не Офелия». Когда же появилась Офелия, сзади послышалось: «А, вот это Офелия».

Таким любопытством они попирали классическое сомнение: «Что им Гекуба? »

Потом посыпались другие вопросы:

«А почему он не разрешает ей с ним встречаться? » (Полоний — Офелии с Гамлетом).

«А почему он не убил дядю, когда стоял с ножом? »

В начале второго акта:

«Это кто, в белом, король? » (Это был Лаэрт).

«Нет, король вон тот».

Наконец, захрустели.

Я им завидовал, потому что сидел один, и у меня тоже накопились вопросы, а задать их было некому. Например, я не понял, почему Лаэрт прицельно хватал Гертруду за задницу, зачем понадобилось целовать череп Йорика, насаженный на тросточку, и для чего демонстративно, так и не прочитав, сожгли монолог «Быть или не быть».

 

 

Океан

 

 

Об океане можно судить по капле воды.

Однажды я в этом разобрался не хуже Платона.

Мы снесли на помойку наш старенький холодильник. Аккуратно положили в снег, прочитали молитву, бросили горсть мерзлой земли, положили на рюмку корочку хлеба.

Утром я увидел, что с ним стало.

Я не могу вообразить себе задачи, которые ставили перед собой неизвестные существа, напавшие на почившее хладоизделие. Результаты свидетельствовали о диком, не поддающемся объяснении буйстве.

Стая диких горилл выгрызала остывший мотор, выцарапывала мертвые электрические жилы.

Дверца холодильника была распахнута настежь.

На него наступил Годзилла, из него вылупился Чужой.

Теперь я знаю, почему дети боятся темноты. Я знаю, ЧТО бродит в ночи за моими окнами, заглядывая в мусорные баки и принюхиваясь к мертвечине.

 

 

В ожидании Годо

 

 

Картина: с трепетом жду Грузчиков. Они должны доставить мне важный Груз.

Я очень боюсь этой публики.

У меня ощущение, будто им известно нечто основополагающее, судьбоносное, недоступное мне.

У меня есть старый приятель, который живет в роскошных апартаментах — можно сказать, в Родовых с большой буквы. Там и шторы, и тумбы, и лики пращуров, и всякий тебе фарфор, и пыльные фолианты — одним словом, настоящее Дворянское Гнездо.

Там слушают скрипку и бардов, едят разные диковинные вещи — например, мясо кенгуру; к нему ходят рыбницы и молочницы, залетают синицы, шастают всякие тени.

Как-то, помню, я пришел к нему, разлегся в кресле, сорвал с бутылки пластмассовый колпачок и машинально, не раздумывая, поставил его себе вместо пепельницы. Не успел я потрусить туда папиросой, как друг мой замахал на меня руками в какой-то опереточной экзальтации, побежал, принес дорогую серебряную пепельницу, едва ли не бриллиантами инкрустированную, а колпачок с омерзением выкинул.

Так вот: однажды он сидел, облачившись в домашний халат (!) и, конечно, что-то писал, а может, читал или рассматривал в лупу, хотя и без нее видно. И в дверь позвонили; он чинно прошел в коридор и на вопрос «Кто там? » услышал: «Специалисты! »

Вошли два марсианина в сапогах, ватниках и строительных шлемах, вооруженные серьезным ломом. Ни слова не говоря, они прошли в святая святых, в кабинет, посреди которого остановились, прицелились и трахнули ломом в потолок. «Не, здесь не пройдет, » — сказал один марсианин. И они так же молча вышли, не снисходя до объяснений.

Было дело, что мы даже пытались задобрить равнодушных пришельцев. Я купил имбирную настойку. Друг, снаряжая меня в магазин, наказывал: бери все, что угодно, но только не имбирную настойку. Разумеется, ее-то я и купил. Пить это дело было невозможно, хотя мы честно смешивали его со всевозможными вкусностями: вареньем, медом, просто сахаром — все без толку.

Конечно, мы и в мыслях не держали ее вылить, а потому пришли в полную растерянность. Тут за окном показался Космический Корабль. Это была штукатурная люлька, в которой катался суровый космический волк, бывалый шкипер с бесстрастным лицом. Мы постучали в стекло, из-за окна послышался невразумительный рык. Мы, отчасти владея космолингвой, разобрали два слова: «Чего надо?»

«Вот! » — мы показали ему бутылку. И состоялся контакт. «Давай! » — прохрипел гуманоид, взял бутылку, и его аппарат пошел на снижение, и больше не поднимался.

Сейчас у меня нет бутылки.

Я жду.

Потираю руки: они холодные.

 

 

НЛО

 

 

Люди редко обращают взор к небесам.

А я обращаю.

Поэтому летом 2001 года, на станции Васкелово, я видел НЛО.

Народ смотрел, кто куда: в пивной ларек, на автобусную остановку, себе под ноги. Никто не удосужился поднять глаза и восхититься увиденным. Между тем НЛО висел — очень далеко и высоко, совершенно неподвижно. Сначала мне казалось, что это прозрачный шар, но после я рассмотрел в его центре некую пустоту, превращавшую сферу в кольцо.

Оно провисело, не двигаясь ни на дюйм, около четырех часов.

Наверное, насыщалось информацией и просвечивало лучами билетную кассу и пивной шалман с плакатом, на котором был изображен Барон Мюнхаузен верхом на ядре и с пивной кружкой в руках. На ядре тот сидел, словно в гинекологическом кресле.

О пропаже людей не сообщали, хотя за посетителей шалмана я не ручаюсь.

Я, понимая, что лучше меня контактеров поблизости нет, пытался наладить телепатию. Подмигивал кольцу, улыбался, показывал средний палец руки. Очевидно, этих сведений было достаточно. Через четыре, как я уже сказал, часа НЛО, удовлетворенный, стал уменьшаться и вскоре пропал.

Напитавшись окрестным сознанием, он, многим подобно, полетел в Москву искать правды.

Об этом после усиленно врали по ТВ, где всячески оскорбляли НЛО, называя его то зондом, то воздушным шариком, за которым, однако, военные следили еще с границы.

Потом тему быстро замяли.

Я уверен, что НЛО сбили и заспиртовали на Лубянке вместе с анацефалами, Двуглавым Орлом и военными преступниками.

 

 

Танатос

 

 

Наш кот, уже привыкший к дому и не подозревавший о существовании иных измерений, был взят на поводок и перемещен в Зимнюю Сказку.

Поскольку снега он в жизни не видел, Сказка ему не понравилась. Вместо того, чтобы восхититься инопланетным пейзажем и задуматься над загадками бытия, он сразу начал выискивать всякую мерзость.

Движимый силами Танатоса, он устремился к продуктам распада: рвался к помойке, изучал собачье дерьмо.

Те же силы правят и человеком. Я немедленно получил тому наглядное подтверждение.

Ко мне подошло чудовище, одетое в подобие пальта и шапки. У чудовища был искусственный глаз и мало зубов, оно явно направлялось за боярышником.

— Привет, — сказало оно.

— Ты кто? — спросил я настороженно.

— Ну, как же, — ответило чудовище.

Оно рассказало, что давно меня знает и хорошо помнит.

Я пожал плечами, и чудовище ушло.

Судя по всему, в прошлом со мной происходили многие вещи, которые не запомнились по причине общего хмельного дурмана.

А сколького я еще не знаю?

Движимый означенными силами, я устремлялся к распаду и попадал в орбиту интересов странных существ.

Мне даже страшно представить себе вещи, которые могли нас объединить.

 

 

Дог-Шоу: Если Хозяин с Тобой

 

 

На задворках Павловской лаборатории, что при Институте Экспериментальной Медицины, стоит единственный в мире памятник собаке. Он очень маленький и невзрачный, его не сразу заметишь. Собака изготовлена в натуральную величину, и, может быть, она вовсе не памятник, а настоящая, просто с ней сделали что-то неслыханное и невиданное, а после, заметая следы, водрузили на постамент.

Это очень возможно, если принять во внимание изощренность и размах собачьего холокоста.

Однажды, на четвертом курсе, с нами занимался нервными болезнями один фрукт.

Он был ассистентом при кафедре и носил фамилию, созвучную с напитком «Тархун», этикетка от которого хранилась у него под настольным стеклом.

Ученый объявил нам об очередной годовщине Опыта Стенона. Насколько я сейчас помню, этот древний опыт заключался в перевязке каких-то собачьих артерий, которые питают спинной мозг, и без которых развивается паралич задних лап. Или всех четырех.

— И вот, — наш учитель мечтательно завел глаза, — Стенон поужинал и вышел в сад. Там бегало какое-то животное — может, собака, или что-то другое; он поймал его, нашел ремень и перетянул эти самые артерии. Тот день вошел в историю, и у нас на кафедре его празднуют ежегодно. Вчера мы с профессором Богородинским вспомнили о годовщине, пошли и, как всегда, успешно, по доброй традиции, повторили Опыт Стенона.

 

 

Атлетический Мемуар

 

 

Кофе литрами и дым кубометрами — это вредно, как ни крути.

Однажды я побежал за трамваем и почувствовал, что все, отбегался. А ведь когда-то выдерживал столько, что страшно подумать.

Когда я только поступил в институт и угодил в замечательный колхоз, о котором уже когда-то писал, мне удалось оттуда удрать. Я отпросился в город, в институтский здравпункт, и там рассказал старенькой бабушке в халате про то, как я теряю сознание, и какой у меня бывает беспричинный плач. Как ни странно, это сработало. Но когда я начал петь ту же песню спортивному доктору, тот людоедски осклабился: «Очень хорошо! Мы от этого как раз и лечим физкультурой! »

И вкатил мне основную группу, тогда как все мои буйволообразные товарищи попали в другую, специальную-лечебную, где спьяну кидали теннисные мячики и таращились на девиц. А мне было не до девиц. Помню, я отжимался, так мой сосед, припавши к полу, сподобился настроить свой нос на особенную волну, исходившую от трудившейся перед ним однокурсницы, весьма дебелой. Отжаться он не смог и так и остался лежать, ловя ртом потяжелевший эфир.

Так что я оказался в безраздельной власти существ, напоминавших своим видом роботов, которых зачали по пьяному делу, а хладнокровием подобных рептилиям. «Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре», — пели они, механически выкидывая ноги на шарнирах.

Они погнали меня сдавать лыжный кросс, но я спрятался среди березок.

Это вскрылось, и мне пригрозили расстрелом. К концу марта, благо кросс был не пройден, дело запахло порохом. Я уговорил приятеля побегать за меня, и мы отправились очень далеко за город, на лыжную базу, 31 марта. Искали ее полдня, проваливаясь по грудь то в снег, то хуже, а когда нашли, никого там не обнаружили, и ветер свистал, и скрипели ворота. Мы выпили красного вина и поехали домой.

В конце мая лыжи все еще не были сданы.

Мне повязали мешок на голову, поставили к стенке и сосчитали до двух с половиной.

Потом меня заставили бегать.

Каждое утро, до начала занятий, я приезжал на стадион, где меня уже ждал патологический робот с выпуклыми, рачьими глазами. И каждое утро я делал по шесть километров.

Я был один, стадион стоял пустынный. Со стороны меня наверняка можно было принять за особого оздоровительного человека, сжигаемого идеей.

Теперь, случись такое, я бы умер на середине первого круга.

 

 

Морда

 

 

Лет пять-шесть назад мы заметили, что наш ребенок весьма возбужден, встревожен и упорно твердит про какую-то «Морду».

По всему выходило, что Морда эта обитает во дворе, и от нее все неприятности.

Наконец, я решил разобраться и специально повел дочку на улицу искать эту морду. Все разъяснилось очень быстро.

В нашем дворе стоит трансформаторная будка. И вот на этой будке кто-то и впрямь нарисовал нечто среднее между гориллой, бойцом ОМОНа и автопортретом. На это ушло буквально несколько штрихов, но истинному художнику больше не нужно.

Мы посмеялись, я сочинил про Морду сказку, подвел ребенка к Морде, заставил потрогать, пнуть, показать язык. В общем, справились кое-как.

Потом Морду закрасили и заменили каким-то номером — как на могиле неизвестного горемыки, расстрелянного за изнасилование колхозного стада.

И вот вчера я снова увидел Морду. Я даже остановился.

Морда была цветная, в профиль. Это была большая фотография Конкретного Человека: стрижка ежиком, глубокомысленный взор, многопотентный живот, обтянутый красным свитером. Для протокола не хватало черно-белых шашечек.

И я догадался: старую Морду никто не закрашивал, она просто-напросто сошла ночью с будки и где-то шлялась, нагуливая жир и зарабатывая авторитет, торговала цветными металлами. Теперь вернулась в статусе кандидата-депутата.

Над Мордой было написано: «Я желаю счастья вам».

 

 

Далеко от народа

 

 

Сцена из прошлой жизни, рассказанная моим дядей.

Хмурое утро. Крик воронья. Далекий осатанелый лай.

В винном магазине дают популярное вино под названием «Сахра»: «квадрат» — 16 градусов на 16 процентов сахара.

Окрестный люд выстроился, будто к ленину.

Ассортимент в магазинчике небогат: помимо «Сахры», которую в народе зовут «сахара» (с ударением на последнем слоге), есть коньяк за 14 рублей.

И вот стоит в этой очереди пышная и культурная дама, в немыслимых мехах.

Приличные люди берут себе «сахара» и отходят, временно счастливые.

А эта, когда подходит ее очередь, волнуется и говорит:

— Мне, пожалуйста, коньяк.

Какой-то мужичок не выдерживает:

— Коньяк ей подавай! «Сахара» брать не хочет! Сейчас коньяк сожрёт и «сахара» просить станет! И хер кто нальет! . .

 

 

Рождественская сказка

 

 

Жил да был на свете Самый Главный Водопроводчик по прозвищу Архетип.

Он был очень добросовестным работником, менял прокладки подтекающим домохозяйкам и пил при этом совсем чуть-чуть, и то по будням.

Дьявол, видя такое усердие, затаил злобу, а потом изготовил Дьявольскую Батарею.

Однажды, когда Водопроводчик Архетип пришел ее чинить, батарея взорвалась на тысячу кусков. Один из осколков, самый чугунный и ржавый, пробил Водопроводчику череп и засел в задней черепной ямке. После этого Водопроводчику все стало видеться в дурном свете.

Он подружился со Снежной Королевой, побывал в ее царстве, а когда вернулся, разбил в окрестных домах все стекла и перекрыл все трубы.

Я долго скитался, разыскивая его, и пережил много опасных приключений, расспрашивая о нем во дворцах и разбойничьих притонах.

Наконец, я нашел его на полу нашего РЭУ. Он сидел, раскинувши ноги, и складывал из ржавых болтов слово «Вечность».

— О, пробудись! — и я простер к нему руки. — Неужели твое сердце заледенело? Ведь бабушка мерзнет!

Я долго говорил, веруя в живость его сокровенного душевного родника.

Водопроводчик внимательно слушал. Через восемь часов глаза его увлажнились, а живой родник прорвался фонтаном. Повалил горячий пар, и все заволокло. Горячая вода забила гейзером и бьет до сих пор.

 

 

Про водопроводчика

 

 

И кто же их не склонял?

Я вызвал водопроводчика.

Но он не пришел.

Одна знакомая поделилась опытом удачного общения с этой спецслужбой: их надо встречать в халатике.

Итак, я нацепил халатик, завился, подкрасился, побрил ноги, но не лицо, желая соблюсти модный нынче гарлемский стиль; снял обручальное кольцо и начал ждать.

Дроля, однако, не появился.

Тогда я надел шапку, взял пистолет и пошел в так называемый ЖАКТ.

Оказалось, что вероломный дроля уже расписался в амбарной книге, указав там, что навестил меня накануне и выложился на полную катушку, сумев оправдать мои самые сокровенные желания — даже те, о которых я не подозревал.

И я стал ждать его дальше, готовый устроить семейную сцену, обломать рога и наставить новые.

Но вот он явился: через неделю.

Это был печальный человек в вязаной шапочке. Судя по запаху, грусть его была вызвана употреблением чего-то невкусного, причем он это не только употребил, но и выделил.

Дальше он повел себя как доктор, который вылечил насморк, но рак победить не сумел.

Я, например, когда сам был доктором, всегда старался вселить в клиента какой-нибудь необоснованный оптимизм.

Но нельзя же так вот, без всякой надежды оставить!

Глядя на мои ржавые трубы, он качал головой и причмокивал так, как чмокал бы гинеколог, глядя на трубы фаллопьевы, пораженные гонореей.

Он поручил мне купить новую, двухметровую трубу для выполнения пластической операции.

Поменял прокладку, в чем выразилась аналогия с излечением насморка.

Потом, по моей настоятельной просьбе, приблизился к холодной батарее. Так приближаются к постели умирающего.

— У-у-у! — сказал он, прикоснувшись ко лбу больного. И начал сыпать латынью.

Потом строго перевел:

— Это надо делать летом.

 

 

Анатомический Мемуар

 

 

Люди гораздо выносливее и черствее, чем о них думают.

Стоит заговорить про мединститут, как сразу слышишь: ах, анатомичка!

Между прочим, у нас на курсе было 500 человек, девиц среди них — две трети. И на моей памяти только одну отчислили за то, что ей не хотелось препарировать пятки. Да, впрочем, она сама ушла, никто ее не гнал.

Что до меня, то я всегда смотрел на тамошних покойников с раздражением, потому что должен был вызубрить, из чего они состоят. Других чувств у меня не возникало. Они же совершенно безобидны, эти заспиртованные головы немецко-фашистских захватчиков и врагов народа — на вырез, с демонстрационными разрезами-«окошками» на лбу и щеках. Может быть, эти мелкие дефекты — вообще прижизненного происхождения.

При виде больших костно-мышечных статуй со специально подкрашенными сосудистыми и нервными пучками мне всегда хотелось узнать, что думают об этом их неупокоившиеся души, которые, конечно же, так и порхают в анатомических залах, нашептывая студенчеству вредные, неправильные ответы. Хотелось бы мне так вот стоять, безымянным? Нет, только с указанием прожитых лет и литературных заслуг.

Самые веселые занятия — это, разумеется, когда изучаются сами знаете, какие органы.

Мрачный, но добрый грузин Каха угрюмо топчется. Перед ним — мошонка, по-латыни — скротум.

— Назовите орган по латыни!

— Скриптум.

— Нет.

— Скроптум.

— Балл долой за скриптум, балл долой за скроптум.

Поднос передвигается к его соседке. На подносе лежит черный от тьмы веков, заслуженный орган, внушающий невольное уважение. Похоже, что он, пожалуй, даже и не человеческий, а лошадиный какой-нибудь, забытый в лошади конем.

— Расположите орган по отношению к себе!

Тут надо дать пояснение: все органы, которые нам давали, полагалось располагать во фронтальной плоскости перед собой, как если бы они были наши собственные.

Девушка не смущается, нет. Уже одно то, как она принимает орган в руки, говорит о многом. Но секундное замешательство при попытке расположить орган по отношению к себе вызывает всеобщее ликование.

Поднос едет дальше.

 

 

Айболит-79

 

 

Вспоминается картинка: она мне очень понравилась в свое время и чем дальше, тем все больше нравится.

Я успешно закончил восьмой класс: сдал последний экзамен и потому отправился погулять в Таврический Сад.

День был погожий, в Саду стоял шум и гам. Привлеченный фанфарами и трубами, я, буратине подобный, пошел к летней эстраде. Там давали разудалое представление под названием «Доктор Айболит».

Площадка перед эстрадой заполнена детворой. Многие были с мамами, иные даже в колясках.

Царила атмосфера мирного праздника.

По сцене метались обезьяны и прочие твари, предводительствуемые не вполне адекватным доктором.

Уже не помню, как повернулся искалеченный сюжет, но в какой-то момент с эстрады стали кричать:

— Разбойники! Разбойники! Где вы?

Рядом со мною, голые руки скрестив, стояли два опасных лба, бритых налысо. Они жевали жвачку и снисходительно следили за действием.

Один улыбнулся и крикнул:

— Мы здесь!

 

 

Достигая невозможного

 

 

Я надеюсь, что мой ребенок вырастет пробивным человеком.

К тому есть задатки.

Повел я ее в поликлинику, выписываться в школу. Приходим, а там все прекрасно: детский плакат с коровой в шляпке и подписью «Кады-мады, неси воды! Корове пить! Тебе — водить». А еще — очередь на пятьдесят человек, и все, как один, в польтах, ибо гардероб не работает по причине зимы.

Короче, я ворвался в какую-то каморку, пал ниц, назвался невропатологом и сказал, что от моего немедленного приезда зависит жизнь полутысячи человек с бытовой травмой головы.

Выписали.

Я и раньше бывал расторопен. В детстве мама свела меня в зоопарк покататься на пони. Там была очередь часа на три, и мама, разобравшись с порядком стояния в ней, вдруг выяснила, что я уже еду. Я просто пошел и сел в тележку. И некий тип, при орденских планках, стал всячески ветеранствовать и вещать, что вот, мол, уже с таких малых лет, и так далее, и тому подобное.

На пони, однако, был я, а он стоял и пускал завистливую, бешеную слюну.

По материнской линии у моей дочки тоже все неплохо.

Однажды, на заре перестройки, ее мама приобрела без очереди сапоги, за которые убивали.

А тесть мой вообще совершил невозможное, прямо на моих глазах геракнулся тринадцатым подвигом.

Пошли мы, помнится, за пивом, с двумя трехлитровыми банками. Было это году в 1988. В унылой ноябрьско-мартовской мгле торчали два пивных очка; одно из них сомкнулось навсегда, другое же трудилось на износ, питая надежды очень, очень длинной и молчаливой очереди. Она выгибалась больной загогулиной, страдая.

Тесть оставил меня следить, а сам привалился к ларьку, как бы ни в чем не участвуя. Он просто пришел посмотреть и постоять, ни к чему не стремясь. Он сделался маленьким, униженным и неожиданно доброжелательным ко всякой твари. Вскоре ему удалось завязать серьезный разговор с фигурами, которые тоже, по причине предвкушения, уже начинали наполняться благодатью. Я опомниться не успел, как тесть уже бежал ко мне с двумя полными банками.

«Быстро! Быстро! » — приговаривал он. Оказалось, что пиво на нем закончилось и не досталось людям, с которыми он разговаривал про былое и думы.

Очередь еще только начала ворочаться, плохо понимая, что произошло, а мы уж были далеко.

 

 

Чрезвычайно-Полномочный Мемуар

 

 

В годы работы на благо всеобщего здоровья, творившегося в моей славной пригородной больнице, мне удалось заполучить Мандат.

Дело в том, что наше отделение занималось старыми травмами и болячками, то есть так называемой реабилитацией.

К нам же из других больниц спроваживали Бог знает, кого.

Гниющих заживо, с трубками в животе, с грибковым поражением всего, что бывает.

Реабилитироваться. Острый период, дескать, миновал.

Так что у нас все цвело и пахло.

И мне выписали Мандат.

Он до сих пор есть.

С этим Мандатом я имел право ногой открывать двери в любые больницы и приговаривать кандидатов либо к реабилитации, либо к забвению. И все такие хитроумные больные шли только через меня.

Конечно, это была фикция. Вопрос решался гораздо выше, и не бесплатно, конечно. Моей задачей было придать безобразию видимость благообразия, то бишь навести понты.

Всех, кого я брал — брали.

И всех, кого я не брал — брали.

Да я и не отказывал никому, понимая, что себе дороже. Один раз только отказал, или два, в том числе одному романтическому молодому человеку. Я вот совсем не романтический, я очень черствый. Но, слава Богу, есть люди, которые еще способны забираться на крыши, любоваться там закатом и рассветом, следить за звездами, загадывать желания и мечтать о волшебной любви. Иные, как выяснилось, могут там немного поспать, и даже в собственный день рождения, уединившись от гостей — в этих маленьких странностях и чудаковатостях нет ничего страшного, на них стоит мир. Что с того, что этот маленький принц, наконец, навернулся и сломал себе шею. Главное — он был романтик.

Я отказал ему, потому что ниже подбородка у него ничего не работало, он весь был одним большим гнилым пролежнем. Кроме того, судьба наделила его сифилисом и гепатитом В.

Но его взяли.

Как взяли и дедушку, чей сын, из Новых (русских? нет, его звали Гальперин) катал меня в джипе-паджеро посмотреть на папу. Даже дал мне триста рублей «на такси», чтобы не везти меня домой.

Я взял дедушку, благо спорить было бессмысленно, и дедушка свел всех с ума за первые же полчаса своей реабилитации (обреченной, разумеется, на провал). Он составил графики с настоящей осью абсцисс и настоящей осью ординат. Потом стал чертить разноцветные ломаные линии, отражая в них частоту и время визитов дохтура (меня), профессора, санитарки, сестер и, вероятно, любящего сына.

Сын этот после нажаловался на меня, сказав, что я взял взятку.

Надеюсь, что за общую щепетильность в денежных вопросах его прямо в джипе взорвали родственники других больных, похожих на его папу.

А еще раз я, потрясая Мандатом, отказался принять не очень симпатичную девушку, но зато — с шизофренией.

На следующий день она уже лежала у меня в палате. Она быстро облизывалась. Глаза у нее бегали туда-сюда. На вопросы отвечала толково, но с некоторой досадой, как бы отмахиваясь. Люблю психиатров! Ей написали: «Контакт формальный».

Как это верно.

Потом я обнаглел и готов был сунуть свой Мандат кому угодно, даже милиционеру, который останавливал меня за следование в нетрезвом виде.

 

 

Корпоративный Мемуар

 

 

Корпоративные сабантуи — гнуснейшая штука.

Когда я был доктором, я этого хорошо хлебнул.

Тут тебе светлый праздник, лето или весна, а то и зима с осенью, Новый Год — гуляй, не хочу, но я не хотел. С одной стороны. Не хотел видеть эти физиономии, которые я и так терпел круглый год, хотя понимал, что обязан с ними обручиться, повенчаться, вступить в бытовую, астральную и замогильную связь. Но с другой стороны, эти физиономии были до того нестерпимы, что я уже даже хотел встретить с ними Новый Год, чтоб неприязнь моя, под действием разугрева, сменилась слабым подобием сочувствия.

Иначе просто незачем жить.

Хотя, когда бы черт разбудил меня ночью и предложил попользоваться его сатанинским сервисом так, чтобы все они сию секунду исчезли, не обязательно померли, а просто куда-нибудь делись, навсегда, безвозвратно, и все их прекрасные имена истерлись из собеса и ведомостей по зарплате, и никто бы, ни одна живая душа не узнала о моем на то согласии и моей же санкции, то я, ручаюсь, принял бы от него перо, а не случись у него пера — обмакнул бы в чернильницу с красной чернилой дрожащий от возбуждения палец, и вывел бы свою самую залихватскую, развесистую подпись.

И все бы они пропали в мгновение ока, а я бы засмеялся, вышел в поле и начал петь.

Но это уже нечто несуразное, в духе Сен-Симона и Кампанеллы.

Было же так: длинный стол с одинокими дешевыми бутылками, скромные приплюснутые помидорчики, отмороженные огурчики, переваренный салат Олювье. Потная колбаска кружочками.

За больничными окнами — ночь и лес, на стеклах — бытовые зарисовки: Дед Мороз и елочка.

Напряженная тишина.

Невнятная, приглушенная музыка («Младший лейтенант, парень молодой»).

Дедом-Морозом нарядили больного. Он опасливо веселился и нерешительно пил водку, косясь на администрацию нашего отделения.

(Через неделю, если не ошибаюсь, его-таки выписали за пьянку).

Администрация важно жевала.

Сестры от случая к случаю гоготали.

Наконец, появилась Снегурочка в сопровождении странной, ужасной фигуры в трико и с бубенчиком в руке. Это была двухсоткилограммовая сестра-хозяйка, переодевшаяся Шутом. Авторы либретто почему-то сочли Шута лицом, обязательным для новогодних забав лицом, действующим и исполняющим.

Шут приплясывал и тоскливо звенел бубенчиком. Потом хлопнул водки.

Я не смог этого стерпеть.

Напился за полчаса вдребезги. Меня свезли на каталке в укромное место, прикрыв от пациентов ветошью: белье везем из автоклава.

 

 

Любовь к отеческим гробам

 

 

Нам совершенно напрасно навязывают западную модель организации труда.

Прививают корпоративное мышление, мучают всяким фитнессом, который совершенно чужд национальному мышлению. Заставляют жрать кислородные коктейли. Зря! Все это у нас уже было, в отечественной версии, просто кому-то не хочется, чтобы нация развивалась.

И сколько же можно им повторять, что их западные демократические ценности еще только вызревали в нетрезвом сознании, когда у нас уже было Новгородское Вече? И братья Монгольфье напрасно обожрались своих лягушек так, что обоих раздуло до воздухоплаванья. У нас уже давно крылья ладили, да с пороховых бочек летали. И в том, что мы Родина Слонов, ничего нет смешного, потому что наши медики по сей день спасают обмороженных мамонтов, неосторожно прилегших спьяну и задремавших, мульёны лет тому назад.

У нас хорошие традиции.

Я все это к тому пишу, что самый дружный коллектив, какой я видел, настоящая корпорация «Бессмертие», трудился в одной калининградской больнице, где я был на практике. Терапевты. Никаким корпорациям не снилось такое единство.

И работали-то, между прочим, вполне прилично. Мёрло у них не больше, чем у других. Но вот один все-таки помер. Пошел в сортир и помер там от разрыва сердца, таким и нашли, на полу лежал.

Тогда дохтурша, лечившая бедолагу, стала описывать этот эпизод в истории болезни. Дохтурша была еще молодая, опыта никакого. И коллеги сплотились вокруг нее, чтобы защитить отделение от нависшей беды.

— Что ты написала? Что ты написала? — трясла историей заведующая. — «Больной упал в туалете и умер». Что это такое? Прочитают и решат, что у нас полы не вытирают! Что он поскользнулся и умер!

— Да, да! — кричали остальные. — Да! Наоборот! Надо было написать: «Больному стало плохо в туалете, и он упал! »

— Ему который день плохо было! Да! — подсказывала заведующая.

— Он уже давно! — вторила третья.

— Ну, так, — сказала заведующая и вышла с историей.

Больше я такого нигде и никогда не видел. История болезни — вся, со всеми консультациями, со всеми штампами и подписями в натуральную величину, разными почерками — была переписана в полчаса. Страниц не выдирали, глупую запись не заклеивали. Переписали всё. И появилась новенькая история. А старая не знаю, где.

И полный фитнес.

 

 

Хакер

 

 

Он появился у нас, дождавшись Парада Планет в свою честь. Он хакнул наш дом, когда тому благоприятствовали звезды, сложившиеся в созвездия Пивзавода и Старого Носка.

— Я ведь по жизни хакер, — говорил он застенчиво. — У меня был шеф, так он однажды постоял за спиной, посмотрел, как я работаю. «Ты ж, — говорит, — не продвинутый юзер, ты хакер».

Я тогда не понимал тайного смысла его слов и сочувственно улыбался.

Хакер был высок, широк в плечах и тазовом поясе, рыж волосами, в очках и с веснушками. Рот был полон гнилых зубов. Пахло от него плохо. Одет он был в рубашку, брюки и старенькие сандалии. Других вещей при нем не было.

— Я у тебя поживу немного, — попросил он. — А вещи мне скоро пришлют из Москвы. У меня там остался чемодан.

Хакер прибыл с Урала, где жил и трудился, но злые люди вынудили его бежать. Он объявился в Москве, получил заказ на изготовление какого-то сайта, но люди и там оказались не лучше. «Эхе-хе, — вздыхал он. — Купил я на последние деньги литровочку водки, кило колбаски и пошел в лес. Там и переночевал».

Злые люди захватили и удерживали его чемодан, полный, по его утверждению, несметных сокровищ.

Переночевав в лесу, он отправился в Питер к нашему общему другу, который, собственно говоря, нас некогда и познакомил. Но друг оказался таким же вероломным, как и чужие. Паразитически истощив мозговые ресурсы Хакера, он выставил его за дверь.

И вот Хакер явился ко мне — очень для него удачно. Во-первых, я к тому времени успел поссориться с тем самым общим другом и набил ему морду. Так что речи Хакера встретили во мне сочувствие. Во-вторых, мое семейство было в отъезде по причине месяца августа, а Хакер принес водку и пиво (купленные, разумеется, на последние деньги). Этого было достаточно, чтобы мы побратались, и я сказал ему: «Живи, сколько хочешь».

Хакер жил у нас тихо, ежедневно ожидая мистических денежных переводов и посылок. Он делал дочке игрушки из желудей, немножко готовил, подмывал посуду и продолжал сильно пахнуть, на что ему однажды жена моя, не стерпев, указала. Когти на ногах у него были, как доисторические лопаты. С ними он смахивал на пещерного медведя.

«Вы классные, » — подлизывался он.

Одновременно он искал себе работу и по чуть-чуть, в счет харчей, помогал мне: показывал кое-что умное. Но больше сидел, подперев кулаком щеку, и ласково смотрел в экран, где часами крутился земной шарик, с которого радостно перепархивали в неизвестную мне папку многочисленные документы.

«Вирус», — он тыкал пальцем в экран. Я, глупый ламер, приходил в ужас.

— Не ссы, — совестил меня Хакер. — Я же его писал.

Он пытался подзаработать. Однажды пришел к нашей знакомой, у которой что-то перегорело. Она его ждала: сняла с аппарата кожух и все протерла. «Зачем? — строго спросил Хакер. — Должна быть пыль».

После его ухода она вымыла за ним тапочки.

Он жил у нас, ел, ходил в прежней рубашке, хотя на дворе уже был октябрь. «Что тебе, жалко, что ли? » — спросил он мою жену, когда она намекнула, что его визит затянулся.

По его словам, крупный заказ ожидался со дня на день. Тогда он снимет квартиру, которую потом и купит.

Документы порхали; крутился-вертелся шар голубой.

В ноябре месяце меня призвал к себе отчим и строго спросил: «Когда кончится это блядство? »

Я не мог ему ответить, но скоро оно кончилось, не продлившись и четырех месяцев.

Хакер напал на след богатой фирмы, которая, взглянув, как он лепит сайты, взяла его на любых условиях, выдала гонорар и какой-то каталог, оценивавшийся в тысячи, по его словам, долларов.

По этому случаю он припозднился.

Ночью я проснулся от запаха паленого. Выйдя на кухню, я увидел Хакера, метавшегося по дивану в одних трусах и сладко стонавшего. В кастрюльке догорали черные пельмени.

Оказалось, что он, видя, что жизнь удалась, отпраздновал это событие и потерял дорогой каталог. И многое еще, помимо каталога, и деньги, и вообще все.

Терпение моих близких лопнуло, и Хакер был изгнан не расплатившимся за постой. Мы были причислены им к лику злых, вероломных людей.

Его таинственная папка оказалась полной картинок с порнографических сайтов.

Правда, Хакер еще появлялся, раза два — по старой дружбе, с клятвами вернуть все сторицей. Прошел, помню, к компьютеру, включил, пощелкал. выключил. Аппарат затрещал.

— О! — сказал он. — Слышишь? Вирус! На дискетку просится.

— Что же делать? — устрашился я.

— Херня это все, — пробормотал Хакер и пошел прочь.

Он исчез, растворившись в большом городе, без денег и без документов.

Мы думали, что его кто-нибудь убил.

Недавно, впрочем, жене случилось его заприметить. Он следовал мимо площади Мужества, одетый в те же рубашку и брюки, что и три года назад.

 

 

Новогодний Мемуар

 

 

Однажды я стал свидетелем маленького детского праздника в ДК — довольно симпатичного, когда бы не Дед Отмороз.

Последний топтался в предбаннике и был в миру, наверное, очень милым человеком. Но вот его объявили. Отмороз, не до конца уверенный, ткнул себе в грудь рукавицей: «Я? » Получив подтверждение, он вздохнул и пошел в зал.

Все в нем было неплохо, но впечатление подпортили темные очки, блатная походочка и мешок из-под «Максидома», по-моему.

Дочка моя взирала на Деда с неодобрением.

Я, когда был в ее возрасте, сильно боялся Деда Мороза. Он мне принес грузовик, в котором я не нуждался, ибо не любил играть в машины; Снегурочка попросила прочитать стих, и я, придя в полубессознательное состояние, что-то прочел.

Меня терзал страх: я боялся, что Дед выяснит мой маленький, но страшный грех и сурово покарает. Непредсказуемость и невообразимость наказания лишь усиливали страх. Дело в том, что я, мелкий поганец, любил драть обои. Меня укладывали спать, но я не спал, а просто лежал бездумно и драл их. За это мне здорово попадало, и так я стал бояться Деда Мороза, который был со всеми сильными, конечно же, заодно.

С обоями у меня вообще обстояло непросто. Сложные отношения. Меня пугала штука, в которой не разобрался бы ни один фрейдист: крохотное пятнышко на стене. Я хорошо его помню. В нем не было ни формы, ни особого цвета, так что никаких ассоциаций с другими пугающими вещами у меня не возникало. И содержания не было, я не приписывал ему никаких враждебных свойств и качеств. Я просто панически боялся его, и это было абсолютно иррационально — вытяжка чистого страха.

 

 

Зрелый Новогодний Мемуар

 

 

Новый Год печален, как и День Рождения, который тоже новый год, но — персональный. Люди ждут чудес, но чудес не случается, а если они и случаются, то отношение к ним совершенно скотское.

Как, например, было с одним моим приятелем, когда он праздновал Новый Год в общежитии. Проводы года старого вышли ему боком. Минут за восемь до боя курантов он, зажимая бурлящую пасть ладонями, бросился в коридор. По коридору он добежал до наружных дверей, которые вдруг распахнулись, и Дед Мороз — вероятно, карауливший его весь вечер — шагнул вперед, распахнул объятия и воскликнул: с Новым Годом! И друг мой, дождавшись, пока отзвучала буква М и наступил восклицательный знак, исторг из себя съеденное прямо на Деда Мороза, оставив старый год без посошка.

Со мной же чудес никогда не бывало, и светлым силам, управляющим нашими судьбами, не в чем меня упрекнуть. Единственное, с чем я столкнулся, было ловкостью рук, которая, как известно, фокус. Наша компания встречала новый тогда, 1984, год. Некоторые нажрались так, что закусывали сырыми пельменями. Часам к четырем утра спиртное закончилось. Народ отнесся к этой беде невнимательно и беспечно, отплясывая «казачка». Но я не дремал. Я выбрал самый высокий бокал и слил в него все, что сумел найти, выдаивая и выжимая бутылки. Бокал наполнился; я сел в кресло, и сказал, от трудов утомившись, что это хорошо. Я снисходительно следил за танцем и называл себя молодцом. Внезапно в комнату ворвался мой товарищ. Еще не затормозивши, он обратился ко мне: «Хочешь, фокус покажу? » Я благосклонно кивнул, и он схватил бокал, и выпил его залпом, и умчался в неизвестность. Он был подобен залетному купидону, сорвавшему поцелуй и отряхнувшему пыльцу невинности с застенчивой девы, которую до того долго обхаживал и готовил к неизбежному давнишний воздыхатель.

Других же чудес я не помню.

Чего стоят наши надежды, видно из одного заурядного эпизода. Наступило 1 января, был вечер. Не в силах смириться с мыслью, что год будет так себе, не хуже и не лучше прошлого, я взял приятеля и свел его в один надежный бар. Когда нам показалось, что чудеса уже близко, мы вышли и вломились в первое попавшееся общежитие. Мы почему-то были уверены, что все нам обрадуются. Мы распахивали дверь за дверью и, наталкиваясь на недоуменные и злые взгляды, бежали дальше. Нам чудилось, что вот, уже слышны голоса, зовущие нас за стол. Последние метры кто-то из нас прошел на четвереньках. Оставалась последняя дверь. «Здесь, здесь! » — крикнул я. Мы налегли и вывалились в морозную ночь, прямо в снег.

 

 

Гречневая Ёлка

 

 

В канун 2003 года мне впервые в жизни удалось купить симпатичную елочку.

Маленькую такую, мохнатую, и от дома недалеко.

По дороге домой я не сказал ни одного матерного слова.

Она, как день от ночи, отличается от елки, которую я привез в свое время из пригородной больницы, где работал. В тот злополучный день я соблазнился дешевизной предмета.

Потому что елка была по блату, для своих.

О ее существовании мне сообщили шепотом, и я понял, что меня, делая такое ненормативное предложение, допускают в круг избранных — прямо к некоему Телу, которого я так ни разу и не увидел, но которое, безусловно, присутствовало и вело свою ядовитую физиологическую жизнь.

Дальше приобретение елки стало обрастать таким количеством сложностей и условий, что мне невольно вспомнился другой круг, в который я некогда прорывался, поликлинический.

В той поликлинике, в голодные годы, существовали гречневые и шпротные заказы, вокруг которых сосредотачивалась вся медицинская жизнь. Имелись списки, существовала очередь. Может быть, я уже писал об этом, сейчас не вспомню. Так что буду краток на всякий случай. Я этими заказами немного брезговал и никогда ничего не брал, хотя жили мы не так, чтобы очень. И вот жена мне однажды сказала: принеси-ка заказ!

Я, повинуясь и в кои-то веки раз ощущая себя самцом-добытчиком, раскрыл было рот — в поликлинике, в присутствии старшей сестры. Я неудачно пошутил, что вот, мол, все берут, а про меня почему-то забывают.

Несчастная побагровела. Она прибежала с кипами графиков и таблиц, стала тыкать в них пальцем. Из тыканья выходило, что я уже, во-первых, много раз что-то взял, а во-вторых, столько же раз отказался.

Я затопал руками, замахал руками и закричал, что ничего не хочу.

Так получалось и с елкой. Пройдя через сложную систему допусков и паролей, я, наконец, получил это дерево и заплатил за него сумму, оказавшуюся больше первоначальной.

Сначала елка показалась мне вполне приличной. Сейчас-то я помню, что совершенно сознательно отворачивался от некоторых асимметричных ее участков, закрывал глаза на известную лысоватость, и вообще.

Пока я ехал домой, с лесной красавицы постепенно сползло очарование.

Я волохал ее, грохал, перекидывал, пинал и материл. Она оказалась неожиданно тяжелой и неудобной в далеком странствии.

Возле дверей квартиры она, мстя мне за жестокость обращения и блатную покупку, превратилась в сущее чудовище.

Елка вышла таким уродом, что этой беды не скрасили ни дождик, ни патриотическая звезда, которую я, проклиная давно почившего стеклодува, насаживал на верхушку, словно на кол.

 

 

Уголовный Мемуар

 

 

Мемуар, не последний по следу, оставленному в моей душе.

Завтра (я пишу эти строки 31 декабря 2002 года) исполнится ровно 5 лет с того момента, как мне предъявили обвинение в краже кур.

Мне вменили в вину похищение не то 80, не то 140 ножек и грудей.

5 лет назад, 30 декабря, я дежурил по больнице.

В мою обязанность входило снятие так называемой пробы. Я приходил на пищеблок, обедал, расписывался и тем санкционировал массовое питание в широких масштабах.

В ту черную ночь у нас, по недоброй традиции, устроили заблаговременное новогоднее пьянство.

Так что с утра мне было отчаянно плохо.

Я мечтал уйти.

Но вместо того, чтобы я ушел, ко мне самому пришел начмед.

Избегая встречаться со мной глазами, он пробормотал нечто про кур, за которых я давеча расписался.

Оказалось, что их украли.

Раздатчица с третьего этажа, желая насолить Мировому Злу вообще, но никому в частности, решила взвесить бледную, недожаренную, малокровную пищу.

И недостача обнаружилась.

Я среагировал неадекватно. Подозрение показалось мне настолько чудовищным, что я, позабыв обо всем, побежал к пищеблоку.

Там я раскрыл рот, и…

Надо признать, что сотрудницы пищеблока, когда я приходил к ним снимать Пробу, падали ниц, несмотря на шарообразные животы, и вылизывали дорожку для моего торжественного шествования. Они наизусть знали, что я ем, а чего не ем; они выучили мои привычки до неприличия, а иногда даже угадывали мои невысказанные желания, так что я задумывался: сколько же часов они проводят в размышлениях над моими пищевыми пристрастиями? Когда я брался за ложку, они притворяли дверь, чтобы Божество насыщалось в подобающем ему одиночестве.

Однако стоило мне раскрыть рот, как благоговение перед Абсолютом слетело с них самым волшебным образом.

Упреждая мои ротовые звуки, в ответ распахнулась целая дюжина малиновых, пышущих кухонным жаром пастей.

Рев и визг потрясли кухню.

На меня стали наступать, уперев руки в боки.

Дрожа и снимая все претензии, я попятился, выскочил в коридор и побежал.

Я приготовился написать и защитить Кандидатскую Докторскую Докладную, но про меня забыли через два дня. И про само преступление тоже забыли.

 

 

Вечно Живой Уголок

 

 

Иногда мне попадаются удивительно политизированные животные.

Когда мне было лет восемь, у нас жил хомяк.

Это была сущая сволочь, на редкость неинтересная. Ему изготовили клетку из мусорной корзины с железными прутьями, опрокинутой вверх дном, и внутренний домик. Накидали ваты. Мерзкое существо жрало, гадило, спало и копило припасы. Его ароматические качества желали лучшего и меньшего. Хомяк забирался в домик, затыкал задницей округлую входную дыру и видел защёчные сны. Но дело не в этом.

Ровно в 21. 00, изо дня в день, с первыми позывными программы «Время», хомяк активно выпрыгивал из избушки, садился к прутьям и принимался их грызть. Скрежет был слышен на лестнице. Заглушая Брежнева точно так же, как тот глушил Би-Би-Си, хомяк не щадил ни новостей про урожай зерновых, ни свежих сводок о фигурном катании.

Потом уже, летом, когда я был в пионерском лагере, мне сообщили, что хомяк убежал.

Тогда я был мал, верил сказанному, каждый мог меня обмануть.

И вот почему я вспомнил про сознательного хомяка: когда мы встречали новый, 2003 год, и Президент с отмороженной, как и положено чекисту, голой головой стал ею закругляться и сменился боем Курантов, наша семья лениво чокнулась фужерами. И кот мой, юный и дерзостный, для которого этот Новый Год был первым в жизни и до того сидевший спокойно, вдруг сорвался с места, побежал в кухню и начал яростно лакать молоко.

 

 

Домик в Коломне

 

 

Мой знакомый Миша Едомский, художник и скульптор, живет в Коломне, в так называемом цокольном этаже дома, которого нет.

Его снесли в 1980 году. Так что Миша не платит за электричество и за что-то еще. Но тут его, с января месяца, берут за горло и обязывают кое-что платить, потому что микрорайонные микровласти просто пошли по домам, переписали всех, кто попался, и занесли в какой-то компьютер, свалившийся к ним с микронеба. В том числе нескольких бомжей, проживавших над Мишей в пустой квартире. Но этих занесли в компьютер напрасно, занесение не помогло.

Миша пытался объяснить, что его дома не существует, но присутствие компьютера свело Мишины старания на нет.

Миша — прекрасный скульптор, он работает с деревом и очень часто вырезает огромных сюжетных котов. Самой впечатляющей стала, на мой взгляд, скульптура «Смерть Кота», очень натуралистичная.

Недавно его посетил американский коллега: тоже скульптор, непонятно откуда вынырнувший. Американец все ходил по подвалу, все высматривал, разглядывал, колупал. А потом этот зарвавшийся заокеанский ястреб вдруг что-то заклекотал — такое, что у Миши, когда ему перевели, не нашлось ответа. Куклуксклановец спрашивал: «Как же вы работаете с твердым материалом? Ведь у вас нет ни негров, ни латиносов! »

 

 

Генеалогический Мемуар

 

 

Во время оно мой прадедушка, Захар Мельников, водил царский поезд. И гонял от него царевича Алексея, который норовил прогуляться по колесам палкой.

Зато мой дядя, то бишь внук Захара Мельникова, полувеком позже трахал внучку Юровского, который того самого царевича Алексея расстрелял.

И был очень доволен.

Настолько, что лет пять назад даже меня к ней звал.

Но я не пошел. Во-первых, она уже старая. А во-вторых, я монархист в душе.

Я бы, может быть, и согласился, если бы мой прадед Захар водил поезд, на котором приехал из Финляндии Ленин. Но при условии, что дядя отымел бы внучку Фанни Каплан. Или внука.

 

 

Путевой Мемуар

 

 

Холода побуждают меня рассказать про теплое место: больничный автобус.

Этого автобуса было полтора. Его несуразной дополнительной половинкой была Живопырка, о которой речь ниже. Он занимался служебной развозкой: возил нас в пригородную больницу утром и реже — домой, вечером.

Автобус был очень из себя замечательный: большой, теплый, львовский. Он регулярно ломался в пути и мог не приехать. В половине восьмого утра на ступеньках, ведущих в Финляндский вокзал, собиралась толпа. Все, будучи опытными ездоками на автобусе, всматривались в далекую набережную и считали минуты. Все достоверно знали момент, когда лучше махнуть озябшей лапкой и трусить на поезд. Патологоанатом — маленький человек, похожий на Акакия Акакиевича, со сложным двигательным и вокальным тиком — печально лаял и, втягивая голову в шею, подпрыгивал.

Но вот автобус появлялся. «Бегом, бегом, бегом! » — шутливо-весело бормотали самые полные, переваливаясь и ковыляя. Существовала четкая градация очередности посадки в автобус, выверенная десятилетиями; первыми садились одни и те же лица, близкие к телу водителя — к телу, конечно, эфирному, потому что в мясных, объясняющих приоритет контактах замечены не были. Они спешили, несмотря на то, что никто и не посмел бы сесть на их от века забронированные места. Особенно выделялась толстая и пожилая женщина-травматолог с палкой, по скорости и ловкости передвижения напоминавшая капитана Сильвера. Палка была ей не нужна. С ее кривой ногой она умела обогнать любого спортсмена.

Бывало, что автобус ломался где-нибудь в Лахте. «Пепелац» — так мы его любовно называли. Особенно эффектно получилось однажды, когда за руль сел новый шофер, со свежим бланшем и дикими повадками. Он забыл залить воду, и в Лахте «Пепелац» задымил. «Микросхемы полетели», — объяснил водитель, подцепил ведро и вошел в утренний залив. Мы, понимая, что дело дрянь, пошли пешком, растянувшись на полкилометра. Мимо нас, по рельсам, пронеслась задорная дрезина. На ее боку было написано: «Пепелац».

В те редкие дни, когда автобус работал, ехать в нем было очень тепло. Администрация больницы выдала всем специальные удостоверения, дававшие право на проезд в нем. Автобус же был не резиновый. В него набивалось все больше разного люда. Многие, в том числе те, кто по закону первой брачной ночи имел право сидеть в автобусе, в нем стояли. А это было запрещено милицией. Поэтому на подъезде к посту ГАИ водитель командовал: «Присели! » И все, маячившие в проходе и видимые в окно, приседали, как на детском утреннике. «Можно! » — командовал водитель, миновав Сциллу-Харибду. Врачи с медсестрами, послушные его Слову, грибообразно вырастали в проходе и шутили. Шутки повторялись изо дня в день.

Так что наш начмед однажды утром не поленился приехать и устроить облаву. Зная каждого из нас в лицо, он шел между креслами и вежливо требовал показать удостоверение.

Потом, через два дня, все это забылось, удостоверения потерялись, проверять их перестали, а автобус дряхлел на глазах.

Поэтому его все чаще заменяла Живопырка, жмуровоз, который в обычное время развозил по больничному двору бывших больных, то есть трупы. У него в псевдоавтобусной (ибо оно не было автобусом, это устройство, таких не бывает), так вот, в псевдотранспортной его жопке существовало квадратное отверстие для загрузки гроба. Кроме того, он изобиловал продувными щелями, а рессорами, напротив, не изобиловал. И, наконец, в него вмещалось 18 человек. Водитель, получивший своего железного коня от Харона по прямому наследованию и не желавший рисковать с применением маскировочного приседания, больше не брал и отказывался ехать, ссылаясь на недавний арест автобуса ГАИ, занесением его в гаишный компьютер в качестве ископаемой диковины, неусыпную слежку, засаду, наручники и тюрьму. Поэтому мы выстраивались в очередь. Самое прекрасное начиналось, когда приходил какой-нибудь заслуженный человек — реаниматолог, например, спешивший спасти многочисленных больных. Но он оказывался девятнадцатым. И, когда при посадке он, естественно, оказывался первым, начиналась война. Внутренность Живопырки уподобливалась псарне с двумя-тремя волкодавами Среднего Сестринского Звена среди многих болонок и шавок. Чаще всего заслуженного реаниматолога или доброго терапевта, которые уже успевали стать похожими на Фредди Крюгера, успешно высаживали, прогоняли на поезд, злобно улюлюкали вслед, по-змеиному шипели.

Потом Живопырка ехала.

В 20 и 30-градусный мороз она привозила в больницу Охлажденные Коллектуши, если воспользоваться термином Станислава Лема.

Был случай, что меня отпаивали спиртом.

Хотели растереть, но я поостерегся. Рабочий день еще только начинался, не до страстного воспламенения было.

 

 

Doom

 

 

Тупая стрелялка Doom — развлечение для салаг. В сочельник 2003 года мне случилось сыграть в реальный Doom, не идущий ни в какое сравнение с призрачным.

Итак: в шесть часов вечера Город, Готовый к Зиме, поздравил меня с Рождеством, отключив электричество у меня и еще кое у кого.

Самая первая задача состояла в отыскании правильного телефона, куда жаловаться. Вторая — в дозвоне по этому телефону.

Я сидел на кухне, при свече, и бормотал «суки, суки». Жена, при второй свече, звонила по 009. Свечой был сувенир «Панда», который я очень любил и жалел.

Наконец, нам выдали платный пароль, но Access был закрыт. Послушав гудки, жена заполучила еще одну справку и узнала адрес таинственной аварийной. Аварийная, по мнению ласковой барышни, находилась в здании Райсовета, в двух остановках от меня. И я оделся. Я оделся, как человек из кинофильма «Экипаж», которого попросили заделать дыру в самолете. И двигался я так же, и даже за молотком потянулся машинально, но не нашел его в темноте.

Улицы были мертвы, темны и полнились яростным льдом. Здание Райсовета высилось передо мной зловещим готическим замком. Обычно вызывавшее во мне насмешки своим Собесом, обручившимся с Военкоматом, теперь оно будило совсем другие чувства. Похрупывая снежком, я бодро побежал по периметру, рассматривая запертые двери. За углом я увидел милиционера. «Я не знаю, где аварийная, — улыбнулся милиционер. — Но она точно не здесь, а с наружной стороны». «Значит, снова бежать, » — приуныл я. «Зачем же бежать? — удивился милиционер. — Вон там сквозной проход! » «Спасибо! » — воскликнул я и бросился к проходу, который при близком рассмотрении оказался запертым на ледяной замок. Доступ на второй уровень был закрыт. Славя милиционера, я затрусил обратно. Пробравшись-таки во двор, я вошел в отсек Вневедомственной Охраны, благо там была единственная открытая дверь. На втором этаже я спросил об Аварийной у людей с автоматами. Автоматчики, не глядя на меня, принялись совещаться между собой и пришли к выводу, что такого здесь быть не может. Я процедил что-то среднее по учтивости и вернулся к главному входу. Там я нашел звонок, на шум которого выбежала бабонька. Забегая вперед, я скажу, что в Doom’е мне встретились и другие бабоньки, но это, по-моему, всегда бывала одна и та же, молниеносно проникавшая сквозь стены и побеждавшая расстояния. Бабонька объяснила мне, что аварийная располагается в здании Вневедомственной Охраны.

Поблагодаривши бабоньку, я вернулся к автоматчикам и холодно прошел мимо них, в четвертый этаж. Там я остановился перед железной дверью без надписи, в темноте и мертвом безмолвии. Помня про автоматы, я деликатно постучал. Внезапно за моей спиной зашумел лифт. Створки разъехались, и к двери вышли морозные волшебные люди в спецовках, вооруженные шлангами и умными машинами. «Здравствуйте! Здравствуйте! Да, это здесь! Да, нам сейчас откроют! » — загудел один из них — главный, седой, очень добрый, искренне участливый: Бригадир. И нам открыла, разумеется, бабонька.

Меня приняли с таким теплом и радушием, что я заподозрил недоброе, и не ошибся.

Волнуясь, я описал им катастрофу.

«Он не только у меня погас, — сказал я, имея в виду свет и оправдываясь. — У других он тоже погас».

«В шахматном порядке», — небрежно кивнул Бригадир и махнул рукой.

Спросив мой адрес, бабонька сказала, что такого дома нет и не бывает. «Нет, есть», — ответил я. Бабонька придвинула к себе гроссбух и увидела, что я прав. «Это вообще не наш дом, — сказала она с облегчением. — Это дом «Кировца»».

«Сейчас! — загудел Бригадир. — Квартиросъемщик! Обождите! Сейчас я позвоню Юрию Васильевичу! » Он позвонил Юрию Васильевичу, который все ему объяснил. Бригадир дал мне телефон правильной аварийной и ее адрес. Он действовал очень разумно и благородно, и все делал правильно. Его беда, как и беда психиатра из гениального романа Канетти, заключалась в ложности исходной предпосылки.

Пока Бригадир звонил Юрию Васильевичу, его подручные вынашивали планы полного отключения воды в каком-то обреченном доме.

На бумажке, которую мне, наконец, подарили, было написано: «аварийное воды и света».

«Аварийное» скрывалось в доме 15, в Урюпином переулке.

Не случись мне когда-то побывать в нем, я бы решил, что Урюпина переулка не бывает.

Но я точно знал, что он бывает. Более того: я получил доступ на третий уровень и вооружился бумажкой.

«Туда не дозвониться», — процедила бабонька.

Но я уже шел в Урюпин переулок лично.

Собственно говоря, для Doom’а ничего другого и не нужно. Главная задача: пройти лабиринт и найти Сокровище, зарытое в Урюпином переулке, в доме 15.

Войдя в Урюпин переулок, я спрашивал у случайных и редких гоблинов и вампиров, как мне пройти в Урюпин переулок. Ночные челюсти отваливались. В безжизненных глазах угадывался приговор: такого места здесь нет, и в природе оно невозможно принципиально.

«Мы здесь первый день! » — хохотнули неизвестные ведьмочки и канули в ночь.

Наконец, я увидел, что уже Урюпин переулок. В нем было 7 домов. Дом • 15 не существовал.

Так, однако, не считал словоохотливый Тролль в шапке-ушанке и с собачкой на поводке. «Аварийное! — распахнул он свои глаза, желтые от цирроза и фонарей. — Пойдете налево направо, там будет двухэтажный дом за решеткой. Это тоже Урюпин переулок, он загибается».

Уточнив принадлежность загиба к Урюпину переулку, я побежал к двухэтажному зданию. Там и вправду была надпись «Кировец»; я позвонил, на меня залаяла собака. Объявилась бабонька.

Бабонька доверительно рассказала мне, что у них нет Аварийного, а есть ремонт дорог. И это дом 8 по Майкову переулку, тогда как Урюпин переулок — вон он, совсем маленький.

Продувшись в Doom, я поехал домой.

В кармане лежал единственный добытый Артефакт: телефон.

Дома горели свечи.

Меня ждало маленькое Рождественское чудо: какой-то продвинутый юзер из соседей обскакал меня, дозвонившись в несуществующий дом по Урюпину переулку.

«Ваш дом нам надоел, — ответили там. — Ждите. В течение суток».

 

 

Мастер Иллюзий

 

 

На сей раз свет погас не совсем. Он мигал.

Он вымигивал азбуку Морзе.

Говорят, что если посадить за пишущую машинку обезьяну, то за десять тысяч лет она напечатает всю классику мировой литературы.

Ну, за всю классику не ручаюсь, будем скромнее, но «Россию Молодую» и, скажем, «Мы — Славяне! » наша лампочка намигать успела.

Поэтому нынешним утром я возглавил Лестничный Бунт, или Восстание Спартака. Объединившись с людьми, которые наконец-то начали перестройку с себя, я пошел в РЭУ, оно же ЖЭК, оно же ЖАКТ, оно же центр масонского заговора.

Там, пританцовывая и дрожа, я, чувствуя за спиной поддержку десяти шуб и шапок, начал сулить начальнице РЭУ всевозможные ужасы. Та только всхрапывала и негодующе крутила головой. Вскоре меня сменил мой сосед, очень хороший человек, строитель и лицо, приближенное к Губернатору.

Он отобрал у меня инициативу и стал поминать Губернатора к месту и не к месту.

Основным объектом его атаки сделался наш электрик, Мастер Иллюзий, про которого я сперва решил, что он пьян, но позже понял, что он просто такой.

Об этого электрика, который сделал всю лестницу заложницей двух перегревшихся электросоплей, разбивались любые волны, независимо от масштаба.

Он объявил, что сделает нам временно.

Лицо, близкое к Губернатору, раздобыло хороший кабель, но Мастер Иллюзий сказал, что все равно сделает по-своему, временно.

Лицо пообещало привести людей с наручниками и приковать Мастера Иллюзий к батарее, чтобы он там, у батареи, подумал, но это не произвело никакого впечатления на Мастера Иллюзий.

Напрасно лицо, близкое к Губернатору, бесновалось перед ним.

«Отъебись ты», — сказал Мастер Иллюзий.

И сделал по-своему.

 

 

Про животных

 

 

Некоторые люди держат животных без всякой на то нужды, не находя в них особой утехи. Животные, однако, являются как бы естественными продолжениями своих хозяев. Хозяева, таким образом, не замыкаются в своей случайной человеческой оболочке, но закономерно растягиваются, простираясь в животное, растительное и минеральное царства.

Я знаю одну такую особу.

Эта особа очень гордится своим дворянским происхождением. И белое знамя она держит весьма высоко, будучи нетерпима к малейшим проявлениям скотства.

Однажды, например, она, выходя из парадной своего дома, увидела, что на снегу лежит огромный окровавленный тампон, равный целому пакету ваты. Так вот она не поленилась, вернулась на свой далекий этаж, написала на бумажке «Это ваша культура», снова спустилась, подложила бумажку под тампон и придавила кирпичом.

У этой особы в доме жили животные, которыми она не слишком интересовалась.

Кот Фимка водился в кипе газет, доходившей до потолка. В газетах был ему и дом, и отхожее место. Поскольку он гадил в глубинах этого вороха, очевидных результатов его жизнедеятельности не было, и только запах стоял, но он не мешал никому.

В аквариуме жили мужские лягушки. Это были земноводные гомосексуалисты исполинских размеров. Они вечно сидели друг на дружке, звали их Кинчев и Гребенщиков.

И, наконец, был престарелый и придурковатый пес Ману: нечто вроде спаниеля с очень короткими лапами. Он плохо видел, и вообще был не подарочек. Однажды он сожрал носовой платок у одной эфирной барышни. Хозяйка дождалась, пока платочек выйдет с обратного конца Ману. Она выудила платочек, выгладила его и молча, но ликуя внутренне, вернула владелице.

 

 

Ребята с нашего двора

 

 

В 80-е годы Запад охватило движение в поддержку так называемой деинституционализации. В переводе на русский язык это означает расформирование психиатрических отделений и выдворение душевнобольных обратно в «общину», как среди них (не знаю, среди кого — психов или подвижников) принято выражаться.

В результате по улицам стала разгуливать прорва умалишенных, вызывая естественное неудовольствие тех, кто пока не вполне лишился ума.

Мы тут, как обычно, впереди планеты всей. У нас не нужно ничего расформировывать, благо эта публика и не сидит по больницам, а спокойно расхаживает, где ей вздумается.

В одном нашем дворе таких фруктов штуки три.

Один каждое утро кормит кошек. Он ничего такого не говорит, просто носит им кашу, рыбку, еще что-то. Ему лет сорок пять. Не знаю, с чего я на него взъелся, но мне бы не хотелось оказаться с ним в едином замкнутом пространстве. Белесый, серьезный, в толстых очках и плаще на рыбьем меху, он сущее чикатило. Всякий раз, когда я веду утром свое сокровище в школу, я ускоряю шаг, потому что боюсь скоротечного потрошения на корм для братьев меньших.

Второй притормозил меня однажды, когда я куда-то шел. Я был с тяжелого похмелья, меня мог напугать даже воробей. Я шарахнулся от него, но он заступил мне дорогу. Показывая на каменные колонны ближайшего дома, он обратился ко мне со словами: «Нет, постойте! Ведь правда же, это вкусно?»

А третий был, насколько я понимаю, вовсе не человек.

Он, лысый черепом, выносил помойное ведро, хотя с тем же успехом мог из него питаться. Он просто улыбнулся мне, и это не было улыбкой человека, думайте что хотите. Я читал, что среди нас бродят существа, которые только с виду являются людьми, тогда как на деле они неизвестно что. «Который час?» — спросил он громко, и голос был совершенно мертвый, машинный.

Наверное, меня можно назвать четвертым окрестным психом, потому что я бросился наутек.

Но эти себя обнаруживают — словом, улыбкой, жестом. А сколько молчит?

И только случайное, вынужденное открывание рта позволяет установить истину.

Как в том троллейбусе, где меня спросили:

— Вы выходите, девушка?

 

 

Хлеб по Водам

 

 

У меня есть документ Почетного Донора.

Я вообще хотел, чтобы у меня было удостоверение, из коего всем бы стало понятно, что я являюсь матерью и ребенком, которые не только пережили, но и устроили блокаду, а потому имеют право занимать четыре места для инвалидов с собаками.

Не вышло.

Случилось мне тут, короче, продлевать себе электрическую льготу — длинную, как вольтовая дуга. И я ощутил укол совести.

В студенческие годы мне случилось сдать кровь.

Я прибыл в институт, будучи разобранным на части. Накануне я что-то выпил и теперь умирал. Я как раз стоял и раздумывал, что хорошо бы мне забить на все это дело, как вдруг услышал про донорский день, который уже наступил и ждал ответного благородства.

Это решало все проблемы.

Во-первых, донорский день — выходной.

Во-вторых, дадут талон в столовую. Это мне было ни к чему, но все равно приятно и заслуженно.

Так что я, разумеется, заспешил туда очень и очень, надеясь быть первым.

Единственное, что меня беспокоило, так это запах. Выпитое вечером не только напрочь вырубало, но и пахло до утра. Но я волновался напрасно. Меня замотали бинтами и стерильными тряпками, как Человека-Невидимку, и пасть прикрыли маской, благодаря чему я даже позволил себе, сочась ненужной мне кровью, какие-то степенные рассуждения и смешки.

Усталый и довольный, я выбросил талон на обед и с кровавого пункта прямиком отправился к пункту восполнительному, уже известной читателю пивной «Кирпич».

А кровь, не чувствуя ее сложного ароматического букета, благо она хранилась в мешочке, повезли в реанимацию.

 

 

Почти Голубой Мемуар

 

 

Живописуя (-пиша? -пися?) свою нехитрую жизнь, я мало рассказываю о высоких чувствах.

Которые суть визитная карточка низких.

Высокое чувство случилось со мной сразу после девятого класса, и я впервые в жизни отправился на свидание.

Наверное, поздновато.

Ну, как собрался. Лучше поздно, чем никогда.

Я, конечно, сильно волновался. Купил букет цветов, по-моему. И, не стерпев, пошел из дому за два часа до встречи.

Пошел пешком, от Смольного до Петроградской.

И ничего не замечал по пути. Стояло бабье лето, так что дельце складывалось удачно. Не помню, какие мысли крутились в моей башке; дорога мне совершенно не запомнилась. За час я добрался до места, и следующий час показался мне очень длинным.

Его мне скрасил один мужичок.

Низенький, в шапке не по сезону, в поганом пальто подошел он ко мне и хрипло предложил сексуальную услугу.

Впоследствии мне такие нет-нет, да и попадались.

Однажды мне даже худо сделалось. Раз уж зашел такой разговор, скажу: это было в сортире, что за Казанским собором. Тамошний голубой, теряя в темноте 99 процентов окраски, стоял прямо за дверью, навытяжку, ничего не говоря и глядя прямо перед собой, как марид какой-нибудь или ифрит, который караулит сокровища султанского двора. С улицы его было не видно, и при входе не видно, и только при выходе его вдруг становилось видно. Он ничего не предлагал и не делал, просто стоял статуем, жуткое зрелище.

Но вернусь к мужичку.

Для полного и исчерпывающего описания сексуальной услуги ему хватило одного слова.

Из него следовало, что услужить он желает сначала себе, а после уж мне.

Я, невинный отрок с горящим взором, отвернулся.

Мой новый знакомый не унимался.

Он отошел в сторонку, а после подошел снова.

Лицо у него было цвета недельного синяка, все в красных пятнах. Борода не росла. Он кружил возле меня и настойчиво убеждал не упустить своего счастья.

Потом он что-то сообразил, заметив букет.

«Она не придет, — сказал он мстительно и тускло. — Зря стоишь, она не придет».

Я надменно задрал подбородок и вновь отошел.

«Не придет», — сказали мне в спину.

Голос его звучал уныло и безнадежно. Он шел, переваливаясь и разведя руки в стороны.

Но был посрамлен, ибо она пришла.

Летящей, озабоченной походкой. Свидание состоялось.

И я ввязался в ад, который продолжался три года.

Выбирать мне, конечно, не приходилось. Но нынче, зная про преисподнюю, которая вскоре подо мной разверзлась, я не могу не взглянуть на ситуацию в ином свете.

Возможно, он был ангелом, тот мужичок.

 

 

Катарак

 

 

Сижу я однажды в больнице, дежурю. Один. Вечер уже наступил, самое время чему-нибудь случиться.

Я молод, неопытен, меня легко сбить с толку. И первыми начинают тени. Они удлиняются, дрожат. К ним присоединяется лампа дневного накаливания. Она зловеще гудит и наводит на мысли о скорой бесчеловечной операции. В далекой покойницкой трупы приходят в себя, недоуменно встают, разминаются.

За дверью шаркают шаги.

Дверь медленно отворяется.

В комнату вползает несчастное существо. Ему трудно двигаться, оно страшно гримасничает, у него не получается сказать.

Оно заикается.

Наконец, тыча пальцем в проем за спиной, оно хрипит:

— Катарак! …

— Что такое? — привстаю я.

— Катарак! … — доверительно шепчет существо. Теперь оно, похоже, ликует и одновременно трепещет. — Там! Катарак! …

Я медленно выхожу в коридор.

На полу — кровавые следы: цепочка пятен, ведущих за угол. Я слегка содрогаюсь. Коридор пуст, призраки просыпаются. За углом меня ждет страшное, незнакомое дело.

— Какой катарак! — вырывается из меня злобное шипение.

Мой провожатый не без труда машет полупарализованной лапкой: приглашает. Я двигаюсь по следу, принюхиваюсь, прислушиваюсь.

— Катарак, — бормочет поводырь, который успел отстать и уже плетется сзади.

Следы приводят в палату.

На постели сидит человек, глупо улыбается. Он весь в крови. На полу валяется подключичный КАТЕТЕР, с которым он-таки справился, выдрав.

 

 

Почерк

 

 

Все, что будет ниже, малоаппетитно, так что имейте в виду.

Скотство в разных народах проявляется по-разному. Есть нечто неуловимое, некая специфика, которая сразу позволяет гордо отречься: это не мое!

Я говорю, конечно, никак не об уровне скотства, которого всюду поровну. Примерно. Речь идет об окраске скотства и некоторых манерах.

Вот, например, еще школьником я угодил в Эрмитаж. Ходил там почтительно, в особенных таких тапочках из-под библейского исполина, держал себя в руках. И тут явилась компания американских туристов. Остановились перед дородной натурой голландской кисти, стали жевать свой чуингам, а я смотрю на них во все глаза. Одна кобыла заметила мой взгляд, улыбнулась, приподняла ногу. Оказалось, что она пришла босиком. Поиграла мне маленькими отлакированными пальчиками и обратно поставила. Под клёшью и не видно, что лапы босые. И я еще тогда, хоть и мал был, подумал, что мы, конечно, горазды на много большее, и босота эта — мелочь дешевая, пустяк, но чужая, заграничная, не наша.

Еще одну штуку я видел уже взрослым, будучи проездом в Берлине. Мы застряли на вокзале, идти было некуда, поезд ожидался часов через пять. Шагах в двадцати от нас расположилась компания бражников. Они, увы, не напоминали студиозусов из милого погребка, готовых распевать про гаудеамус. От гаудеамуса у них остался только игитур. Они сидели на полу и жрали шнапс. Мимо них проходили фольксполицаи, которые не обращали на грязное свинство ни малейшего внимания и даже немного отворачивались. У нас бы таким уже вытерли хари небесной овчинкой. Потому что сильная степень нажирания была налицо. И вот двое бражников отлучились отлить, остался один, самый немецкий: толстый, красный, белобрысый и в шортах. Он сидел, раскинув ноги, будто тряпичная кукла. Вдруг он воровато оглянулся, зыркая свиными, ничего уже не понимавшими глазками, и быстро начал выгребать из ноздрей содержимое, и пожирал его в темпе аллегро, с таким остервенением, словно от этого что-то зависело.

Наш человек сделает хуже, но не так. Традиции не те.

Был у меня знакомый, Андреем звали, непутевый человек. Пристроили его на работу в кислородную при Первом Медицинском институте. В начальниках у него был, между прочим, опять-таки обрусевший немец. Такую, стало быть, этот немец увидел однажды картину: приходит он утром с подручными в кислородную, где вроде как состоялось ночное дежурство, а там… Знаете, пьянство всегда оставляет следы. Обычно мелкие, но показательные, полные смысла. Кружочек от рюмки, пятнышко на газете от рыбки, бычок. Здесь же следы были такие: в шкафах перебиты стекла, оконное стекло тоже выбито, все засрано до потолка, а в раковине чуть подрагивает блевотная топь, до краев.

Бесстрастный немец встал на пороге, обвел помещение взглядом и, не без акцента выразившись, сделал оценку:

— Это почерк Андрея.

 

 

Стопудовый Мемуар

 

 

21 января передали стопудовую весть: с Ильичем удар.

Ну, меня эта весть не раздавила. Я этих ударов много видел, так что одним больше, одним меньше — это картины не меняет.

Но все равно расстроился.

Начал вспоминать разные вещи про вечнозеленые памятники. С ними случаются скверные вещи.

Одну такую штуку мне рассказал мой дядя. Может быть, это анекдот, поэтому достоверность оставляю на его совести. Так вот: у него, прямо перед воинской частью, стоял большой ленин, которого нужно было покрасить к светлому празднику апрельского рождества. Поручили солдатику, а сами поехали красить траву и реки. Солдатик приставил лесенку, приналег на лобастую башку, отражавшую суть вещей и снабженную рентгенологическим устройством. Башка отломилась и ухнула вниз, внутрь статуи, которая была полой, как шоколадный дед-мороз. Солдатик полез доставать, влез и застрял. Однополчане, вернувшись, увидели, что вождь преобразился и помолодел: он сменил голову, которая торчала и плакала, а все остальное было прежним — жилетка, брюки, простертая рука.

За правдивость других эпизодов, побледнее, я ручаюсь.

Школе, в которой учился один мой знакомый, горком комсомола прислал гостинец: тоже, если вдуматься, стопудовую весть. Это была огромная, тяжелая ленинская голова из лаборатории лауреата Сталинской премии профессора Доуэля. Всех школьников по случаю такого необычного события выстроили в каре, в школьном дворике. Подняли флаг, ударили в барабаны, прочли смешные стихи. Наконец, взяли на караул: фургончик с гостинцем, стоявший посреди двора, распахнул двери, и двое грузчиков, одержимые внутренним и внешним Бодуном, потащили хреновину наружу. Под рокот барабанов, изрыгая нецензурные междометия, они уронили ее сразу, и подарок разлетелся на тысячу кусков.

Наконец, в моей школе тоже были памятники ленину, две штуки. Один обычный, в коридоре, в полный рост, с простертой, разумеется, десницей. Под эту ладошку все вставали для создания иллюзии ленинского одобрения, выражающегося в скрытой педофилии: поглаживании по голове.

Второй был ленин в юном возрасте, то есть володя. Его, следуя логике, посадили в коридорчик начальных классов. Володя сидел, задумавшись над книжкой — не знаю, что он читал. Наверно, Арцыбашева. И этому-то кремлевскому читателю изо дня в день между ног чертили разную геометрию.

Нянечка тетя Нина, из ведьм, ежедневно возбуждала его шваброй. И ругалась, конечно: «Проклятые пиздюки, опять ленину яйца нарисовали».

 

 

«Ты не знаешь, что бывает»

 

 

Я знаю, кого мне благодарить за мудрые зубы: моего дядю.

Это он учил меня житейским премудростям так, что ума стало через край.

Дядю можно слушать бесконечно, пусть только рот раскроет, если позволит состояние. Я его, к несчастью, давно не видел, а когда видел в последний раз, состояние не очень-то позволяло ему раскрывать рот.

Живу давнишним багажом, без апгрейда.

Не знаю даже, какой из его уроков пересказать. Они у меня смешались и слиплись в единое руководство к действию, конгломерат. Вот, например, наставление на тему почтительного отношения к власти. Дядя, помнится, наставлял меня очень взволнованно, даже злобно с похмелья, рубил фразы:

— Ты не знаешь, что бывает! Не знаешь! Пей сколько влезет, но только никаких конфликтов с властями! Мы с приятелем один раз нажрались в Сочи, пошли ночью на пляж — посрать или еще зачем-то, хер его знает, а там солдат с автоматом! Стой, говорит! Туда нельзя! А мы пьяные. Пошел на хер, отвечаем. А он нам: стой, сейчас майора позову! А мы ему: да и майора с собой захвати. Так вот потом мы в ногах ползали! Валялись! Ты не знаешь, что бывает!

А еще дядя заблаговременно обучал меня семейному выживанию, готовил.

Его жена пригласила в гости подругу. А дядя, опившись, полез подруге в трусы.

Тогда жена (назвать ее тетей почему-то не получается) сняла резиновый тапочек и двинула дядю по морде, очки разбила. И заметила ровным голосом:

— Тебе все равно, кого — хоть жену, хоть кошку, хоть себя через ножку.

 

 

Петух

 

 

Мы были голодными, нищими студентами.

Денег хватало только на ресторан.

Однажды меня и моего товарища пригласили на свадьбу. Мы пришли в восторг и отправились выбирать подарок.

Но все эти чертовы подарки были какие-то дорогие. Мы совсем отчаялись, и вдруг увидели изумительный керамический графин. Он имел форму уродливого петуха с пробочкой, замаскированной под гребешок. И стоил пять рублей.

Мы сразу поняли, что лучшего подарка быть не может.

Купив петуха, мы зашагали на свадьбу и пришагали слишком рано. Мы были первыми. В квартили стряпали, мелькали; основная масса приглашенных отправилась с молодыми на репетицию свадебного путешествия. В коридоре была свалена гора подарков. Мы осторожно умножили их, положив сверху пакет с петухом, и прислонились к стеночке.

Наконец, приехали невменяемые молодые.

Свадьба прошла на-ура. Мы сдержанно жаловались на горечь во рту и постепенно нарезались, запивая это неприятное ощущение.

Прощаясь в коридоре, мы, желая хоть как-то отметиться, забрали себе обратно петуха.

— И петуха унесли! — ликовали мы в метро.

С тех пор петух сделался нашим дежурным подарком.

Мы вконец обнаглели; когда нас куда-то звали, на какой-нибудь не слишком важный день рождения, мы, не задумываясь, брали петуха, торжественно дарили, а уходя, забирали с собой.

Так продолжалось довольно долго.

Потом Провидение вмешалось.

Как-то раз, когда я уже повязывал радужных цветов галстук, приятель позвонил мне:

— Беда! Я захватил петуха и пошел купить сигарет. И грохнул его в магазине, об пол.

(Будем скромнее, смягчим глагол).

 

 

Холодная Голова горячего копчения

 

 

Делать деток, как известно, занятие кобелиное, а рожать — благородное. «Кто ты есть? » — спросили у Кобеля. И он ответил: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла… » — ну, и далее по тексту.

Мне моя маменька рассказала замечательную историю времен заката империи.

Маменька моя работает в роддоме, то есть каждый день детей родит, как говаривал я, будучи незрелым.

И всякие там, конечно, рождаются. Их еще всех оценивают по шкале Апгар: рост, вес, сразу ли закричал или когда глаза открыл, и все такое прочее. В идеале набирается 10 баллов, но это уже богочеловеческое, и всем ставят по 9 в лучшем случае, так как идеал недостижим.

Маменька, помнится, причитала однажды: «Ой, какой родился, посмотреть не на что, Апгар-5!»

А отчим знающим тоном хмыкнул: «Последняя пятерка в его жизни».

Ну так вот, продолжим про силы, желающие зла, и успешное родовспоможение.

Звонит моей маменьке человек, мужчина. Прямо домой. И плачет в трубку.

Вскоре выясняется, что это муж роженицы. Или родильницы. В общем, пока еще не состоявшейся мамы. Звонит и хочет все знать, и чтобы успокоили его, и пообещали светлое будущее.

Маменька давай его обхаживать: и все-то, дескать, у нее замечательно, и лежит-то она в малонаселенной палате, и смотрят за ней круглые сутки, спать не дают, и вот уже прямо сейчас делают девятнадцатое узи.

— Правда? — всхлипывает голос на том конце трубки.

— Правда, — удивляется маменька.

— Вы меня не обманываете?

— Да избави Бог, как можно.

— Точно?

— Точно. Что же вы так переживаете? Вы кем работаете?

В трубке пауза, всхлипы, сморкание.

— Да я майор КГБ. Вы уверены, что с ней все в порядке? Подождите, пожалуйста, я магнитофон только включу, вы мне это все повторите.

 

 

Правовое сознание

 

 

Правое сознание не нужно воспитывать.

С ним рождаются.

Вот, например, было у нас такое лекарство: церебролизин. Для больных мозгов. Честно скажу: лекарство не особенно полезное, в смысле не вредное, а просто толку от него плюнуть да растереть. Но очень дефицитное, а потому хорошее, и чем дефицитнее, тем лучше. Оно уже тем было хорошо, что на него записывались в очередь.

У меня в поликлинике была специальная тетрадочка.

Я выписывал рецепт, клиент нес его начмеду, и тот визировал.

Название препарата мне, кстати сказать, не нравилось. Оно переводится как «разрушитель мозгов».

Мне запомнилась одна пара, мама с дочкой. Маме лет 60, дочке — 40. Их знали все. Они имели право. Мама водила дочку за руку, дочка шла следом, улыбалась и молчала. Она умела говорить «до свидания» — и, по-моему, это было всё.

Они садились, и рука моя уже сама тянулась к тетрадочке.

Я распоряжался насчет церебролизина, за которым те ходили исправно, из месяца в месяц, по часам. Они делали книксен и удалялись.

Загвоздка была в том, что я не видел точки приложения препарата.

У больной не было лба.

С рождения.

У нее затылок начинался от переносицы.

 

 

Скандальный Мемуар

 

 

Когда я натыкаюсь на очередную мольбу «Выкините меня из френдов» — из друзей, что часто встречается на страницах Живого Журнала, мне всегда вспоминается одна и та же история.

Лучше не выкидывать.

Однажды, уже очень давно, мы с приятелем поехали ко мне в гости пить. В смысле — пить дальше. Потому что в троллейбус мы сели уже с изрядным трудом. А в троллейбусе вообще получилось некрасиво. Я только что женился, чувствовал себя зрелым зубром, искушенным в житейских премудростях, и смел его учить. На моих словах: «Я зону топтал, когда ты еще мутной каплей свисал с конца», мой приятель вспылил и выкатился из троллейбуса.

Но потом поразмыслил; решил, вероятно, что мои речи не лишены смысла, и явился ко мне на квартиру. Тем более, что я отобрал у него дипломат с водкой.

За столом его поразила истерика. Личная жизнь у моего приятеля не ладилась, и все вокруг виделось черным. Он плакал, хохотал, расплескивал водку, елозил мордой по столу.

Я же, зная, как прекращать истерики, ударил его по уху.

— Да! — закричал мой друг. — Ударь меня! Ударь!

Я немедленно врезал ему во второе ухо.

— Ну, ударь! — умолял меня друг, заливаясь слезами.

Я начал лупить его с двух направлений, не замечая, как постепенно меняется его риторика.

— Ну, ударь, — цедил он сквозь зубы, и получалось довольно зловеще. — Ну, ударь… ну, ударь!

Я замахнулся, собираясь нанести куп-де-грас, но тут он вскочил и вломил мне по самое некуда, и я полетел со стула.

Осторожнее с френдами.

 

 

Зловещее

 

 

«В пьянстве замечен не был, но утром пил холодную воду».

До чего же гнусная фраза!

Эта фраза не оставляет надежды. Она означает, что за вами пристально наблюдают. Не только сегодня, но и всегда. Любая ваша ходка в сортир не останется незамеченной.

Потом это обсуждается за чаем, среди многозначительных рыл.

Вам не поможет Минтон, и даже Рондо-Суперсила не поможет.

Вы можете даже совсем не пахнуть, ваше право, хотя сами вы об этом не знаете.

Опытный человек всегда вас вычислит. Особенно знающий дохтур, а еще лучше — медсестра.

Потому что вы не фиксируете взор. Потому что у вас микротравмы на пальцах — там царапинка, в три миллиметра всего; тут царапинка. Вроде бы мелочь. Но на все есть причина! Всем понятно, откуда царапинки. У вас бутылка сорвалась, когда вы открывали ее об водосточную трубу. Или вы порезались о пробку-безкозырку, которой такие же, как вы, забыли нарастить язычок.

Так что можно не ретушировать бланш под глазом.

Наш реаниматолог, например, плевать на все это решил и не ретушировал. Так и ездил в свою интенсивную терапию, с фонарем — злой, как подшитый дьявол.

 

 

Музыкальный Мемуар

 

 

Я плохо воспринимаю классические произведения. Особенно, если они вдобавок новаторские и, неровен час, авангардные, то есть новая классика.

Никакой бравады.

Слон отдавил мне орган классического восприятия. Извиняясь и суетясь, он начал топтаться, и отдавил мне что-то еще. Поэтому культурная глухота подкрепилась болезненным стимулом.

Однажды в начале 90-х я мирно спал на диване, не снимая костюма.

В бельевой корзине я спрятал «Рояль».

Часов примерно в шесть вечера после войны жена подняла меня пинками.

— Вставай! Вставай! — подгоняла она. — Быстро! Быстро собирайся!

Кругом виноватый, застигнутый врасплох, я оделся. Меня куда-то вели, а всякие присутственные места манили меня буфетными миражами и придорожными оазисами.

Мы петляли, сворачивали, устремлялись в подворотни.

— А куда мы идем? А куда мы идем? — с растущим беспокойством спрашивал я.

— Увидишь, — загадочно отвечала жена.

Наши спутники, успевшие присоединиться, деликатно молчали.

Между тем, мы шли ныне прекрасными, а в те времена погаными Дворами Капеллы. Потом мы вошли в саму Капеллу, которая, конечно, всегда прекрасна.

И там, внутри, очутившись в десятом ряду маленького и сильно камерного пространства, я понял, что угодил в капкан. Двери тут же притворили, но это уже было неважно: я успел рассмотреть, что буфета нет.

На сцену вышли четыре человека, одетые во все чистое. У них были музыкальные инструменты. Следом вышла не то дама, не то ее кавалер. За давностью лет они слились в моей памяти в филармонического андрогина.

— Боске! «Второе время»! — внушительно объявил андрогин.

Когда «Второе время» истекло, я встал. Я знал без зеркала, что бледен, как мел. Жена подалась ко мне, думая задержать, и мы встретились глазами. В моих глазах стояло нечто такое, что даже она, видавшая виды и знавшая, как поступать, отпрянула и села на место.

Я вышел обратно в достопримечательные Дворы.

Вот ведь проказы памяти! Я точно помню, что после этого битый час, пока исполнялись остальные Времена, буфетничал на Васильевском Острове.

Но я не мог уйти так далеко. Капелла-то в другом месте. Странно.

 

 

В осаде

 

 

Я хочу быть начальником троллейбуса.

А то повсюду тревожно, всякий норовит обидеть.

Сейчас прокатился, так сердце в пятки ушло. Разгорелась борьба за кондукторский престол. На престол, мягкий и чуть теплый, претендовала симпатичная девушка. Она на него села. «Ну, ёп! — закричала на нее местная повелительница билетов. — Стоит, ёп, отойти, как тут же на мое место лезут!»

Девушка уже стояла. «Но я же вам его уступила», — ответила она нервным голосом. «Ну и что! Один сядет, другой сядет, грязный, и будет грязно! »

Вернув и застолбив себе трон властным касанием руки, взбешенная повелительница начала метаться по салону. То справа, то слева слышались сдавленные крики боли. Проездные документы не радовали, но только разъяряли повелительницу. Продажа билета воспринималась как победа над мировым злом, заквашенная на половом удовлетворении неразумного млекопитающего.

Я помню одну такую и даже вставил ее слова в какую-то вещь: «Берите билеты, и вам ничего не будет! »

И на остановке не спастись.

Меня загнал под стеклянный колпак трактор. Он был страшен, он распугал всех. Он летал со скоростью боинга, разбрасывая снег и кружа вокруг хрупкой будки, где я дрожал, следя за его маневрами. Из кабины летела неземная речепродукция с харкотиной пополам.

Будь я начальником троллейбуса, он бы сто раз подумал, не посмел бы пугать.

 

 

Апокалипсис сегодня

 

 

На днях мой знакомый пересказал мне страшную новость. Не то в Тихом, не то в Атлантическом океане посадили на карантин пассажирский лайнер. Дескать, все пассажиры подцепили неизвестный и очень опасный вирус.

Я нарочно смотрел телевизор, но там хранили молчание. Видно, совсем плохо дело.

Но я уверен, что человеческий гений справится с лайнером.

Не о том беспокоятся.

На дворе — год 2003, месяц февраль.

Вы думаете, Апокалипсис готовит бен Ладен? Строчит корявые анонимки и чихает в конверты? Или, может быть, Хуссейн закачал в бриллиантовый сливной бачок тонну ботулинического токсина, а теперь симулирует понос и кричит проверяльщикам, что занято?

Нет, Апокалипсис творится не здесь. Он подготавливается в инфекционных Боткинских бараках, которые уже давно не бараки, а очень уютное и комфортабельное место, весьма способствующее подготовке Апокалипсиса.

Потому что инфекционные болезни очень трудно лечить.

Мой приятель лежал там с псевдотуберкулезом. Они с соседями по палате как поступили? Играли. Прочитали, наверное, рассказ Эдгара По про Украденное Письмо, где ясно сказано, что легче всего спрятать предмет, если выставить его напоказ. Вот и выставили: залили водку в разрешенный питьевой графин, по самую пробку. И поставили на виду. Профессор и не догадывается, ибо книжник и фарисей, жизни не знает. А те принялись соревноваться: кому сколько таблеток выдадут, тот столько стопочек и выпьет: запьёт, значит. Кому-то давали две таблетки, а кому-то и все восемь, так что получалось весело и непредсказуемо.

Еще один, рассказывали, наигравшись, вышел в полпервого ночи в холл, смотреть телевизор. Сел в одиночестве, опустил штепсель в стакан с чаем и начал смотреть.

Вот так.

Даже компьютер со мной соглашается.

Сейчас заглючил, выхватил из контекста фразу «совсем плохо дело» и выдал мне целый столбик:

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

 

 

Черный пояс

 

 

Есть один дохтур, которого называть не хочу, потому что он на самом деле очень хороший. Настоящий, правильный, черный пояс получил. Таких скоро не будет.

Видит насквозь.

Позвали его на дом, к помиравшей бабуле.

Бабулю, естественно, жалко. Но она уже слишком долго помирала, и всем этот процесс приелся. Горе уже стояло комом в горле, и ему не терпелось хлынуть.

Дохтур все у нее посмотрел, развел руками.

А родственничек — зять, по-моему — поймал его в прихожей за рукав и шепчет:

— Ну же, доктор, сколько, сколько еще ей осталось?

Тот печально усмехнулся:

— Ну, откуда же мне знать? Может быть, 20 минут, может быть — две недели…

И ушел.

Проходит день, и родственничек ему звонит домой, захлебывается от восхищения:

— Ну, вы и ас, доктор! Просто мастер! Сказали 20 минут — и точчччна! …

 

 

Ядерная реакция

 

 

Есть один такой доктор, у которого в студенческую пору было прозвище «Сто палок, восемь бутылок».

Именно эти цифры он ставил себе в заслугу.

Хороший он был человек, в то далекое время. Да и теперь ничего. На досуге, бывало, расслабится и все-то мечтает сколотить «ядро психиатров».

— У нас будет ядро психиатров! — высвистывал он мне в лицо и тянул на себя за пуговицу. — Мы будем править миром.

Этот настойчивый человек своего добился — пока что наполовину, но какие наши годы. Психиатром он стал.

Гуляли они как-то с коллегой по бульвару. Нажрались так, что подцепили какого-то мужика и пошли к нему на квартиру. Наверно, они сколачивали ядро. Себя они мыслили протонами, а незнакомого мужика — нейтроном; остальные подтянутся. Но вышло не по-задуманному, началась ядерная реакция. Нейтрон отщепился, превратил их самих в электроны и начал гонять двустволкой по квартире — по орбите, получается.

Потом выяснилось, что это был их пациент.

Они его, разумеется, забыли.

А он не забыл. Увидел и затаил злобу.

 

 

Слепой музыкант

 

 

Вот еще одна история про доктора. Предупреждаю, что в ней есть очень некрасивые слова.

Это был очень почтенный доктор, лет восьмидесяти пяти, работал на Скорой Помощи. Он был совсем слепой. То есть вообще не видел. Его заводили в квартиру, и он шел, выставив перед собой растопыренные руки. А если кто возмущался, то фельдшер объяснял тому, что ничего в этом нет особенного, что бывают же слепые музыканты — почему же доктору нельзя?

Иногда доктора не пускали на порог. Иногда пускали, потому что боялись, что пришлют другого.

Доктора этого все-таки выгнали после того, как он сделал укол кожаному диванчику (не путать с пьяным доктором, который делал укол в подушку). Он протер диванчик ваткой со спиртом, уколол и спросил: «Ну как, полегче? »

А вообще он жил во Пскове, а в Питер на работу ездил так.

Он был Ветеран и Участник. Доктор надевал все свои медали, шел на пост ГАИ и просил подбросить до города. Ему тормозили машину, и он ехал. За два часа добирался.

И у него жена все время лежала в сумасшедшем доме на Пряжке, перемогала шизофрению. Иногда ее выпускали, тогда она начинала звонить ему на работу. Сидит так себе начальница станции, все хорошо, ничего не делает. И вдруг — звонок:

— Вы думаете, зачем он у вас работает? Он же импотент! Он меня не ебет. Он ездит по вызовам, чтобы старухи ему хуй сосали!

 

 

В блокнот агитатору

 

 

В детской поликлинике любовался санпросветработой.

Первым бросается в глаза уже хрестоматийный плакат с познавательными стихами, которые я не раз цитировал:

«Кады-мады! Неси воды! Корове — пить. Тебе — водить! »

Под плакатом — совет сделать УЗИ. «За 6-8 часов до УЗИ отказаться от приема пищи, питься, курения».

Рядышком — реклама йодного препарата, от которого прибавляется ум. Нарисован счастливый мальчик; он доказывает теорему Ферма, выигрывает в шахматы у компьютера IBM и рисует Девятый Вал. В глаз мальчика нацелена объяснительная стрелка с корявой надписью: ХУЙЛО.

Чуть подальше — реклама юридической службы, которая защищает от насилия в семье. «Вы не одни! » Нарисован не шибко многоквартирный, кривобокий дом. Такой как раз стоит с поликлиникой по соседству. Луна. В окнах — бесчинствующие, извивающиеся силуэты.

И, наконец, стенгазета, посвященная СПИДу. Нарисован бык, только что принявший участие в корриде. Из окровавленной спины быка стоймя торчат три шприца. Надпись: «Финал предсказуем».

Если бы мне поручили нарисовать такую вещь, то я бы не ограничился шприцами и показал бы еще один способ заражения быка СПИДом.

 

 

Про колебания

 

 

Однажды я прочел заметку. В ней объяснялось разное знахарство.

Оказывается, слова, произнесенные в необходимой последовательности, да еще с особой модуляцией голоса, порождают неповторимые звуковые колебания, которые оказывают воздействие на молекулярном уровне. Вроде УВЧ.

Они воздействуют не только на бородавки и беременность. Они влияют на общее информационное поле.

В общем, поколебал воздух — и пожалуйста, мировая история чуть подвинулась.

Я это к тому, что сразу задумался над емкостью Отечественного Бранного Слова. Задорнов, например, меня раздражает все сильнее, но он правильно говорит, что мы не ругаемся матом, а разговариваем.

Наши любимые слова не только соответствуют многим невидимым информационным реалиям, но и отражают их качество. Они резонируют с платоновскими прообразами.

Напишешь что-нибудь в лифте — и попадешь в десятку, да не в одну, а в десять.

Отечественные Бранные Достижения общеизвестны. Такого нет нигде. Заглядывал я тут в русско-английский матюгальник — жалкое зрелище! Из этого следует, что многие вещи правильно именуем мы и только мы — не хуже Адама, нарекавшего всякую тварь по ее заслугам. Звуковые колебания в точностью совпадают с задуманным свыше и сниже.

А вот в других языках есть много слов, которые созвучны нашим матерным, но означают совсем другие вещи.

Иностранцы колеблют воздух, думая, например, что поминают что-то замечательное — собор какой-нибудь или абстрактную картину. Фонетика, однако, при соотнесении с русским аналогом, говорит об обратном.

С чем я их и поздравляю.

 

 

Барсук

 

 

В нашем народе есть Правда.

Об нее рано или поздно разобьются Все.

Эта правда невыразима словами. Она воспринимается непосредственно, как солнечный луч.

Однажды Парфенов в своей программе «Намедни» показывал деревенских очевидцев НЛО. За кадром говорилось, что иной раз доверять их свидетельствам трудно, потому что они даже не знают, было ли это НЛО или вертолет. И показали одного такого очевидца. Его спрашивают: видел НЛО? А он идет, глядит в землю, и сам весь цвета земли, и текстуры такой же, и совершенное в нем равнодушие к НЛО, которое, если летает, то и Слава Богу. «Бур-бур-бур», — отвечает. Репортер не отстает: ну, какое оно хоть было? Землежитель на ходу пожимает плечами: «Какое такое, не знаю, ррррр, хрррррр, летит, пропеллером круть-круть-круть… »

Вот в этом и есть Правда.

Как-то, помню, занесло меня в далекое село Заозерье. И тесть со мною был, который по природной склонности всех там знал.

Сидит один такой на крыльце, в каких-то одёжных напластованиях. В одном глазу Мейстер Экхарт, в другом — Судзуки.

Тесть присаживается рядом, обнимает его за плечи:

— Вот мы с Толей (по-моему, с Толей), на барсука пойдем, — галлюцинирует тесть. — Есть барсук-то, Толя?

Житель кивает. Из трахеи вырывается уважительный хрип:

— Болллльшой… блядь! Он, блядь, там сидит… большой!

— Ну, поговори с ним, — успокаивается тесть и оставляет меня наедине с Жителем. Я, не без трепета, с почтением спрашиваю:

— А барсук-то — он какой?

— Боллльшой… ббляя. . хрррр… . хр… мр-мр-мр… — Тот помогает себе руками, восхищенно очерчивая контуры барсука.

Разговор замирает.

Потом, когда все выпили (мы туда на похороны ездили), тесть вспоминает про барсука.

— Толь, а барсук-то? — напоминает он.

— Болллшшшой! блядь… . хрррррр, — оживляется тот и начинает пассы.

Вот она, Правда.

Пусть удавятся со своим Декартом.

© август 2002 — февраль 2003

Часть третья

 

 

Профессор Журавлев

 

 

Это был самородок.

Из всех, с кем сводила меня медицина, он один остался неразрешенной загадкой.

Я познакомился с профессором Журавлевым в первый год моей дохтурской деятельности. Он числился аллергологом и заведовал аллергологией, но было ясно, что должность его номинальная. С тем же успехом он мог заведовать любой другой терапией. Он вел себя вовсе не по-профессорски, не признавал никаких дистанций, составлял нам, зеленым, компанию в набегах на голодный буфет. В результате мы как бы и не считали его профессором, принимая сей титул условно.

При всей моей склонности к разной мистике, я не поверю, пока не пошшупаю. Треба персты вложить, тогда и поговорим. Заслугами профессора Журавлева я точно знаю, что биополе, например, существует не только в галлюцинациях. Я как-то вошел к нему в кабинет и развязно плюхнулся в кресло — мы достаточно распустились и обнаглели, чтобы вести себя непринужденно. Журавлев вошел следом и, по дороге к своему месту, не глядя, махнул в мою сторону ладонью: как бы погладил в полуметре от моего лица. И я, будучи не под гипнозом и ни о чем не предупрежденный заранее, моментально ощутил давление, что-то вроде ударной волны — не жаркое, не холодное, не бившее током. Удачнее всего будет, наверно, сравнение с отталкиванием одноименных магнитных полюсов. Вот такой штукой меня и окатило.

Если бы не этот случай, да не способность профессора Журавлева вогнать в ремиссию системную красную волчанку на 12 лет — дело невероятное — то я и не стал бы о нем вспоминать. Мало ли шизофреников! Уж я-то знаю, что много. Но против фактов не попрешь, и мне приходилось мириться с профессорскими причудами, которые шокировали всю больницу.

Поймает тебя профессор без всякого «здрасьте» на лестнице, подержит за халат, посмотрит в глаза и кивнет: «Спасибо. Ты мне очень помог». И полетит дальше, уже забыв про тебя.

Или придет в ординаторскую к нам, в гости. Приплясывает, на заведующую позыркивает (не на ту, про которую я книжку писал, эта была помоложе, да на голову ничего, не такая больная). Наговорит бессвязной чепухи на десять душевнобольных ртов, а потом выскочит в коридор и давится там от смеха, потирает ладони: «Поёб! Поёб! Как она мне помогла! »

И убегает куда-то.

В собеседнике ему все было важно, начиная с имени. Именами он бредил, анализировал их экстрасенсорным анализом, пробовал на зуб, разбирал по фонетическим составляющим, подыскивал смысл для каждой буквы. По нему выходило, что я, например, являюсь Дамским Защитником, но защитником очень свирепым, с вострым мечом, которым, если я угадываю в собеседнице суку, немедленно отсекаю ее астральную сучью часть. Но в целом я женский угодник, покровитель якобы слабого пола. Он попытался и фамилию мою проанализировать, но я ему рассказал, что в девятнадцатом веке деды мои носили другую фамилию: Егоров. И эту фамилию заменили на нынешнюю распоряжением школьного учителя — была, оказывается, в те времена у педагогов такая власть. Мой далекий предок казался очень усидчивым и смирным, вот и стал Смирнов. А так я Егоров. Но профессора Журавлева это не смутило, он сразу нашелся: «Ага! Так ты, получается, присмиренный Егорий! »

Невозможно было предугадать, где нарвешься на его гнев, а где — на похвалу. Привычную логику Журавлев презирал.

Я проработал с ним год, потом меня сослали в Петродворец, знакомиться со спецификой человеческой души напрямую, без посредников — в поликлинику.

Через восемь лет я навестил свою старую больницу: зашел в гости.

Профессор Журавлев, как и в старые добрые времена, катился куда-то с лестницы. Он поймал меня, не особенно интересуясь, где я был все эти годы. Заглянул в глаза, сказал, что я являюсь Отцом Ста Миллионов Детей, и побежал по своим делам.

Я очень благодарен профессору Журавлеву. Не махни он тогда рукой, еще неизвестно, как бы оно все обернулось.

 

 

Город Солнца

 

 

На большом пустыре, что раскинулся между улицей Композиторов и Выборгским шоссе, строят утопический Город Солнца.

Этот пустырь давно напрашивался.

Там и стояло-то всего несколько слабоумных избушек, да тесть мой, бывало, выгуливал девственного пса Мишу, которому при общем невиданном либерализме строго-настрого запрещалось совокупляться с себе и другим подобными. Поэтому Миша кончил плохо, прямо себе в череп; перебродившее семя ударило ему в мозг и обернулось опухолью, от чего его бедная голова страшно раздулась, глаза выкатились — в общем, ужасное зрелище.

Выгуливать стало некого.

После длительной астральной и закулисной возни избушки тоже пропали все — кроме одной. Там жила упрямая бабка, с которой все шло наперекосяк: то ли предложенные хоромы не нравились, то ли с печи не удавалось согнать.

Бабуле узнать бы сначала, что тут построят, а потом уже гоношиться.

Просто так же название никто не даст! Город Солнца — он и есть Город Солнца. Горячее место. Упал от Солнца солнечный зайчик, прямо на бабушкину избушку, и та занялась.

Потому что жить в Городе Солнца можно только при наличии задокументированной солнцеподобности.

Солнечный зайчик, преображаясь в лазерный луч, разил бабулю раза четыре. Или пять, не хуже меча Дарта Вейдера. Короче говоря, избушка горела часто.

И вот все уладилось. Бог Ра уже прикидывает, в какие квартиры ему поселить свою песьеголовую команду.

 

 

Детские игры

 

 

С детьми надо держаться аккуратно.

Не вернуть тех времен, когда дети, получив на то соизволение гувернера, раскланивались с папa; папa же, не снявши халат, выползал из многозначительного кабинета и благодушно требовал обращаться к себе на «вы».

С детьми бывает просто опасно.

На днях моя жена вернулась домой и повела обычный супружеский разговор. Мол, ехала в маршрутке, а там — реклама чего-то под именем «Гениальная простота». И ей стало мерещиться страшное: добавила, говорит, букву «т».

Семилетний ребенок тут же, безо всякого «вы», утвердительным тоном подсказывает: «генитальная».

Теперь мы ждем, где это выплывет. С ними не знаешь, откуда будет беда. Я сам, когда мне было года два, чуть не подвел мою маменьку под монастырь. Тогда Хруща еще совсем недавно турнули, все его хорошо помнили. И я запомнил, потому что он Архетип; у нас дома полным-полно было старых «Огоньков» с его огородным черепом. А стоило мне увидеть в троллейбусе лысого человека, как я закричал, разумеется, во всю глотку: «Никита! Никита настоящий!»

И в шумные игры с ними опасно играть. Я, помнится, согласился изображать карусель под «рокабилли» в исполнении Stray Cats. И страху же натерпелся! Чуть руки не отвалились. Кружился до всепредметного скакания и все-то думал об одном человеке, который ко мне на прием явился, очень давно.

«Я, — говорит, — запахов не чувствую».

Черт его знает, почему он их не чувствует. Человек же не собака! Я отправил его просвечивать череп. Оказалось, что не зря! Трещина височной кости! Даже уже перелом!

Я взялся за мужика всерьез и начал пытать, что да как. Тот таращил глаза и пожимал плечами: не знаю, не участвовал, не привлекался, голова не болит и вообще все нормально.

Пока не вспомнил, что возился с лапочкой-дочкой, и та его приложила виском об стенку, ковром смягченную.

 

 

Сосуны

 

 

Ночью отключили воду.

И обещали сосать.

В десять утра не сосали.

И в час не сосали.

В смысле, не сосали водопроводчики, а все остальные сосали все, до чего удавалось дотянуться.

Я снова взял коромысло и отправился за очередной дозой «Росинки». По дороге заглянул в подвал, где уже получилось скромное — под стать жильцам — миссисипи. И даже навигация открылась: плавало много чего — папиросы, слюни, тела.

Озаботившись близким паводком, я вошел в ЖАКТ.

— Ну, и что дальше? — сказали мне бесцветным голосом.

Выяснилось, что сосать сегодня никак невозможно, потому что не приедет же машина прямо сегодня сосать, это же понимать надо, а приедет она только завтра, рано утром, и будет сосать усердно и досыта.

Разлив миссисипи явился для водопроводных супервизоров новостью. Родилась идея перекрыть стояк.

Оказалось, что воду-то хоть и отключили, но не ту, хотя и правильно, а течет, образуя миссисипи, совсем другая, не страшная, которую можно не отключать, но раз мне так хочется, то и ее отключат.

Тут как раз явились отключатели, отливавшие зеленым. Выяснилось, что они слыхом не слыхивали ни о какой аварии.

Я пригрозил инопланетянам газетой «Час Пик».

— Быстро на объект! — зашипела супервизорша.

— Ну, — кивнули инопланетяне. Они не возражали.

И мы пошли на объект. Оказалось, что он у нас общий: магазин. Я купил «Росинку», а они — кое-что другое.

— Большую! Большую мне! — сказал я продавщице. — У нас воды нет.

— У кого воды нет? — заволновалась та. — У вас дома?

— Ни у кого нет, — объяснил я. — Есть только в подвале.

— Го, го, го! — захохотали водопроводчики, прихватывая с прилавка покупку. — Го, го, го!

 

 

Аквариум

 

 

Абстрактная идея Аквариума занимала меня с детства.

Я рассматривал дореволюционную энциклопедию с херами-ятями, где стояла восхитительная цветная вклейка. На ней были собраны все до единого обитатели морского дня, которые, приведись им встретиться вместе на самом деле, сожрали бы друг дружку моментально, не давая случайному водолазу полюбоваться своими подводными наворотами. Мне больше всего нравились Асцидия и Голотурия, и я спрашивал у маменьки, кем из двоих ей больше хочется быть.

Асцидию я не помню, а Голотурия была похожа на шипастую дубину, зловеще застывшую в придонном песке.

Все это было крайне занимательно, чего нельзя сказать о реальном Аквариуме. Он у меня был, и я не слишком о нем заботился. На гуппи, скалярий и меченосцев я поглядывал косо и подозрительно. Они исправно дохли, пожирали товарищей и немножко живородили. Потом подрос кот, и рыбам приехал край. Кот становился на задние лапы, запускал в воду лапу по самый плечевой сустав и начинал шуровать. Я ему не очень мешал, потому что уже тогда проникался идеями кармы и фатума.

Потом я подарил Аквариум кабинету биологии. Думаю, что судьба его оказалась незавидной. У меня был в школе приятель, который пил чернила, ел мел и жрал живых аквариумных рыбок. Зарабатывал себе очки, стало быть, пиарился. Прошлых рыбок он всех сожрал. И новых, наверное, сожрал.

 

 

Праздничный Мемуар

 

Если я ничего не путаю, в 1984 году я решил отпраздновать 23 февраля.

Тут, собственно говоря, и вспоминать-то нечего — дебош он дебош и есть, один из бесчисленных. Но тогда был единственный случай, когда мы натешились в ресторане, да нам еще за это заплатили денег, и не кто-нибудь, а халдей.

Мы, без одиннадцати минут офицеры, выпили бутылку водки и пошли в ресторан «Балтика». Там была длинная очередь, но мы, повторяю, уже выпили бутылку водки, и потому в очереди стоять не стали, а сразу сели за столик. И стали диктовать оттуда, веля принести новую водку и, черт с вами, салат. Угостившись из графина до дна его и оставив салат на потом, мы отправились танцевать под песню за тех, кто в море. Мы учились на военно-морской кафедре, и нам казалось, что эта песня про нас. Там же мы познакомились с женщинами, которые явились поздравить героических мужчин со светлым праздником через то, что готовы были вместить их подправленную алкоголем генетическую информацию. Мы решили приберечь этих простых русских женщин с крынками на десерт и пошли назад к столику. Там, оказалось, уже произошла драка. Наш столик повалили, растоптали беззащитный салат и теперь пинали графин, уже давно пустой нашими стараниями.

Тут же подсуетился халдей, который стал требовать с нас денег за разбитое и растоптанное.

Мы ответили ему, что даже не успели попробовать его деликатесов. Мы показали ему двадцать пять рублей и сказали, что он их получит, если принесет нам еще. А сдачу пусть даст прямо сейчас.

Одурманенный собственным хлебосольством лакей вытаращился на гипнотическую бумажку, отсчитал нам заранее сдачу и удалился в салатную.

Мы решили, что сдачу делить лучше не здесь, а на улице, спустились в гардероб, и, после крайне тревожной заминки с номерком, ушли.

 

 

Кружка

 

 

У меня дома есть увесистая пивная кружка с откушенным краем. Она мне досталась от деда жены. Судя по прежнему владельцу, это заслуженная, повидавшая виды Вещь. Вероятно, ее вынесли за щекой из зеленогорской пивной под неофициальным названием «Черный Кот», которую, как и все прочие интересные места, покойный дед именовал «буфетом».

«Постоял у буфета» — так он любил выражаться. И еще на многое говорил «О как». Сдержанно. Например, когда кому-нибудь давали в глаз.

Из этой кружки я теперь регулярно пью гепатитную воду из-под крана и только здоровее делаюсь.

Она меня выручала в лихое время, когда из всех пивных ларьков и шалманов куда-то пропали кружки, сменившись полулитровыми баночками. Эти баночки я недолюбливал из-за резьбы. В бороздках скапливалось то же пиво, которое круговращалось и практически неизмененным выделялось из высосавших его гурманов. Оно подсыхало, мешаясь с рыбными чешуйками, и смачивалось слюной для пущей легкости заглатывания.

Все это я не любил. Поэтому клал кружку в мешочек и отправлялся освежиться.

Однажды это чуть не стоило мне жизни.

Я пришел в один зал, где висел здоровый плакат с от руки нарисованным котом Леопольдом, который предупреждал: Ребята! Давайте правильно наливать пиво.

Чуть пониже шла огромная надпись: Граждане посетители! От вашего поведения зависит СУЩЕСТВОВАНИЕ пивного зала!

Я вынул кружку и торжествующе выпил из нее, победно взирая на повальную баночную безвкусицу. Потом, допив, уложил кружку в мешок. Тут-то на меня и накинулся кот Леопольд, которого озвучивала румяная горилла промежуточного пола:

— Кружку! Кружку ложи на место! Верни кружку! Держите его, он ворует кружку!

Она прекратила наполнять баночки и высунулась из окошка, заполнив его всё.

Я, пятясь, отступал к выходу и лепетал про дедушкино наследство. Наконец, побежал.

«Нас не догонят!» — вот какой был у меня девиз в те далекие времена. Теперь народ измельчал. Теперь его подхватили какие-то мокрощелки, которых я в том зале никогда и не видел, цена им три рубля.

 

 

Григорьевич

 

 

Меня всегда пугают именные питейные заведения.

Вот, например, на Садовой есть рюмочная «У Григорьевича».

Раньше бы этому Григорьевичу дали по ушам. Все было анонимно: Котлетная, Пельменная, Стаканная. И чувствовалась за всеми этими оплотами и приютами сонная Сила — аморфная, безымянная и бесконечная. Она была как море: ныряешь — и выныриваешь, хапаешь воздух, и снова ныряешь, в нее же. И серый горизонт.

А теперь появился Григорьевич.

Нет, между прочим, никаких сомнений в его реальном существовании. Скорее всего, это подлинное отчество хозяина. Реальный Григорьевич не спит, не ест и не пьет, он видеть не может оскаленных посетителей, которых ему удается осчастливить. Он озабочен налогами да бандитами.

Зато умозрительный Григорьевич становится фигурой собирательной. Он нечто намного большее, он слово с Большой Буквы. Хлебосольный Григорьевич образует отдельную метафизическую категорию. Он, не к ночи будь помянут, терзает покинутых жен, им пугают детей. Он караулит их кормильцев, притаившись, невидимый, под неоновой рюмкой. И после, угостившись на брудершафт с этими кормильцами, потирает свои волосатые лапы и медленно превращается в абстракцию.

 

 

Сад приутюженных тропок

 

 

Символом нынешних перемен для меня выступает ближайший парк — скромный оазис в промышленном окружении, носящий имечко не из святцев: «Памяти Жертв 9 Января».

Хороший был парк.

Я смутно припоминаю, что в нем была даже каруселя, на которой я ездил, а пруд был сравнительно чистый, с проволочной оградой, о которую я в пятилетнем возрасте разодрал себе горло, пытаясь прорваться за какой-то дубиной.

Ну, каруселю Советская Власть, измученная гонкой вооружений, не потянула. Это была роскошь.

Еще она не потянула сортир и летнюю эстраду. Но на качели, если их не красить и не чинить, хватало.

А потом все развалилось, и парк в том числе. Правда, даже в условиях начального капиталистического безобразия он сохранял известную прелесть. Эстрада заросла буйной зеленью и сделалась вполне живописной. Спортивных лесенок и колец нам с дочкой было достаточно, чтобы силой воображения преобразовать их в метро и путешествовать в разные волшебные места. В пруду, глубиною полметра, купались собаки вместе с порядком уже мутировавшими хозяевами. Укромные алкогольные уголки превращались в мужские клубы с допуском избранных дам.

Но вот начались изменения. В парк приехали многочисленные строительные вагончики, тракторы, бульдозеры и прочая рабочая сила. Пруд почистили, устроили лесенки, чтобы удобнее было пакостить, и его, разумеется, загадили моментально.

Полувековые деревья перепилили на дрова за нескромность. Вернули убогий бюстик Васи Алексеева, которого свергли в запале, и недовольные начертали, помнится, на осиротевшем постаменте: «дермократы, будьте вы прокляты». Бюстик революционной шпаны вернулся, отлитый заново, с особенно гадкими, сглаженными чертами. Надпись еще видна: ее не слишком затирали, соблюдая плюрализм и всенародное примирение.

Снесли кольца с лесенками, убрали качели. Посулили построить много хорошего для детей — ну, не помню уже, что им нужно: казино там, бар, и вообще сказочный мир. Не построили.

Раскатали дорожки, понаделали низких оградок, проехались катком по алкогольному гайд-парку, долбанули железной грушей по зданию администрации, проделавши там дыру в три человеческих роста, и уехали.

Теперь в нашем парке все гладко, ровно. Воет ветер. Пустынно и очень прилично, всюду вежливые газоны. Входишь и идешь, не задерживаясь. Быстро проходишь по вылизанным дорожкам. Выходишь на три буквы, повинуясь незримому указателю.

 

 

Тянитолкай

 

 

Было дело, мне попалась милая карикатура. Сидят на скамейке бабушки, а мимо идут детки. Бабушки показывают на деток, а детки — на бабушек. И все говорят: «Это наше будущее».

Как это верно.

Смещаются акценты, развивается мышление.

Я рос общительным ребенком (поначалу).

Любил бабулек всяких.

Однажды, когда я учился в первом классе, мне дали задание придумать десять задач на вычитание. Было десять яблок, взяли одно, осталось девять. Было девять груш, взяли одну, осталось восемь. На цифре семь я сломался.

Сидел и тоскливо глядел в окно, на скамейку, где грелись бабушки. Потом написал: во дворе сидело семь старушек. Одну старушку увезли. Осталось шесть.

Если во дворе никого подходящего не было, а я гулял, то приходилось прибиваться к этим старушкам. Я это делал охотно, у меня была похожая на них прабабушка, которая часами выслушивала мои разглагольствования. Я ей сказки рассказывал — свои и про Айболита.

Так что, понятно, я стал рассказывать про Айболита и тем, на скамейке. Стою в коротких штанишках, размахиваю руками — захлебываюсь! Дошел до Тянитолкая. Они смеются! Одна подается ко мне и шепчет в ухо поганым беззубым ртом: «Ну, а говняшки-то, говняшки откуда у него выкатываются?»

 

 

Зачистка и утечка мозгов

 

 

Вот какой был однажды скандал.

В одном конструкторском бюро любили зачищать электроды.

Для этого, как всем известно, существует очень вкусная жидкость.

Настало утро, когда начальник КБ не выдержал и всех предупредил: он якобы плеснул туда бесцветной отравой, чтобы положить зачистке конец. Так что если чего случится, то его хата с краю.

Нашелся смельчак, которому с отравой жидкость показалась даже вкуснее. Ничего особенного не произошло, но с работы пришлось уйти, да еще, представьте, лечиться. Несколько лет.

И вот он в очередной раз поступил в мою незабываемою больницу. Правда, не ко мне, а к моему товарищу — доктору С., если кто знает по основной хронике.

И доктор С. послал его к физиотерапевтихе, чтобы та ему выписала грязи и сон. И еще горный воздух, который не знаю, откуда на тамошних болотах брали.

Так вот инженер пропал минут на сорок. Доктор С. пошел узнать, в чем дело. Заходит в кабинет и видит: докторша втиснулась в спинку стула и сидит, белее белого. Пальцы сведены писчим спазмом, лицо расползается. Пациент же стоит, небрежно прислонившись к косяку, и с некоторой надменностью разглагольствует. Доктор С. сгреб его за шиворот и выволок, едва тот успел докончить фразу:

—… и вообще, я должен вам признаться, что являюсь участником всемирного комитета «Сексуальное Лицо Инквизиции».

 

 

Милиционер

 

 

Однажды я познакомился с Добрым Милиционером. Во всяком случае, он относился к породе людей — ну, не совсем современных, конечно, водились же некогда какие-то неандертальцы, синантропы, так вот он из них был. Не из числа, короче, горилл и гиббонов.

Мне было семнадцать лет, мы с приятелем выпили пива в скверике. Вышли под арку, на улицу, и тут меня цап! Поймал Милиционер. Он был молод и строг. Помимо пива, я не знал за собой никакой вины и пошел с ним, сильно подавленный. Приятель мой убежал. Он бежал по-особенному: медленно, но очень длинными прыжками, и поминутно оглядывался, потому что ему и убежать хотелось, и узнать, что со мной делают.

Милиционер завел меня в опорный пункт, надеясь, что там-то я, под впечатлением от увиденного, сознаюсь во всем. События, царившие внутри, я наблюдал впервые в жизни и стоял с разинутым ртом. Милиционер потоптался и, не дождавшись явки с повинной, вывел меня на воздух. Там он добродушно сказал мне:

— Знаешь, мне тут скучно ходить одному, так вот чтобы тебя не забирать, давай ты со мной немножко погуляешь!

Я сдержанно согласился. И мы с ним гуляли четыре часа — по Тверской, по Суворовскому проспекту, по улице Бонч-Бруевича, возле Смольного в одноименном саду. Милиционер не умолкал. Он рассказывал мне историю за историей про какого-то Колю-Колокольчика, которого, пьяного, провожали в армию. Иногда он прерывал рассказ, внимательно смотрел на меня и грозил пальцем со словами:

— А все-таки я чувствую, что за тобой что-то водится!

Часов в одиннадцать вечера он меня отпустил. Мы прямо-таки подружились. Пригласил зайти в милицейское общежитие, но я поостерегся. Надо мной висел зачет по анатомии, а поведение животных — большей частью, глистов — я уже сдал.

Все последующие милиционеры, с которыми меня пересекало, были болотными гадами.

Помню, они приняли меня в свои объятия, едва я вывалился из троллейбуса возле метро. Я еще и сделать-то ничего не успел, чтоб арестовывать. Завели в свою комнатку, велели поприседать с растопыренными пальцами. Но тут ввалилась целая куча вооруженных и возбужденных горилл, которые волокли леньку пантелеева; тот, получивший четыре пули в голову, сулил милиционерам нечеловеческие мучения в самом ближайшем будущем. «Иди на хер отсюда!» — сказали мне.

 

 

Палас

 

 

Иногда у нас в больнице образовывалось производственное собрание.

В маленькую комнату набивались сестры, отягощались сестрой-хозяйкой, да еще прихватывали меня, если успевали изловить.

Казначейша — оборотистая сестрица с товарно-денежными интересами — отчитывалась, сколько куплено мыла и наволочек.

Специально выбранный Секретарь все это записывал. Секретарями бывали сестры помоложе, еще не разучившиеся красиво писать. Они сразу становились немного серьезнее, чем обычно.

На вкусное оставляли вопросы, касавшиеся обустройства кабинета Заведующей.

Бывало, что в отделении заводились лишние деньги (карманные, халатные, неучтенные). Казначейша вечно вынимала их из разных мест. И вот решали, что купить: Штору или Палас.

— Палас! Давайте купим Палас! — глаза казначейши горели. — Я тут видела Палас! …

Я сидел, закрыв лицо ладонью. Наконец, не выдерживал и спрашивал:

— Ну зачем нам Палас? Ведь мы же на работе, мы не дома… На кой черт нам сдался Палас?

Казначейша чуть поперхивалась и набирала воздух в мясомолочную областную грудь. Сестра-хозяйка округляла глаза и шептала, нажимая на букву «о», испуганные слова про Заведующую, от каких сразу веяло чем-то отлично знакомым, из пьес Александра Островского:

— А она бОгатство любит! …

 

 

Люкс

 

 

Начитанный и грамотный человек нигде не пропадет.

Если какой грамотей закономерно угодит под нары, то и там ему светит завидная карьера. Глядь — а он уже лежит у кого-то под татуированным боком, романы тискает, развлекает. Потом еще бумагу какую напишет адвокату, или письмо Тосе Жоховой на деревню, чтобы не слишком там без коханого блядовала. Выстраивается очередь, все его уважают, зовут Профессором. А там уж и срок весь вышел, назначенный за спекуляцию марками.

Вот и я не пропадал, в больнице-то.

Мне тоже поручали составлять разные бумаги, потому что сами слогом не владели, а за мной, когда надо было, признавали умеренные литературные способности.

Как-то раз затеяли тяжбу с бытовым магазином. В магазине на какие-то шальные деньги был куплен маленький телевизор, чтобы поставить его в палату Люкс. Люкса в палате было столько, что дыхание перехватывало. А с телевизором сделалось вообще ни в сказке сказать. Это ж еще и психотерапия! Лежит себе больной со сломанной шеей, ниже которой у него ничего не работает, и смотрит на телевизор. И кажется ему, что они, если напрячься фантазией, товарищи по несчастью: у него говорящая голова без ничего, и у того, между прочим, тоже говорящая голова, только квадратная, но этим-то фантазию не смутишь, эка невидаль.

Но телевизор сломался, не затруднившись даже новости показать.

В него заполз таракан.

Казначейша нашего отделения взяла телевизор под мышку и понесла к продавателям. С претензией: вы, дескать, нам продали телевизор с готовым тараканом в жизненно важном узле. Но там, не будь дураки, ответили, что знать ничего не знают, а таракан в телевизоре, наш, с отделения, поэтому отвечать за него никто в их образцовом магазине не будет. Напрасно казначейша доказывала, что только вчера приходили с фукалкой и все полили, какие могут быть тараканы! Про фукалку в магазине слушали так, словно им рассказывали про тарелку, летающую на голом энтузиазме.

Поэтому пробил мой час. Мне сказали написать бумагу с грамотным обоснованием таракана. Для справки выдали черновик, который сочинили в бельевой комнате: это был страшный документ, уместившийся в пять с половиной строк. Ничего подобного мне больше не приходилось держать в руках.

И я старался! Ведь я был лагерный романист. Зачеркнул «а», написал «о»; рассказал ошарашенной публике про запятую, нашвырял угроз, выкинул обороты вроде «она мне сказала что не буду» и дал всем расписаться по очереди.

Колеса правосудия медленно провернулись, и тяжба поехала. Я успел уволиться, а с тараканом еще было неясно.

 

 

Олл Райт

 

 

Из монолога моей бывшей Заведующей (ныне лежит в сумасшедшем доме), который не попал в основную хронику «Под крестом и полумесяцем».

— Вы что же думаете — у нас иностранцы никогда не лечились?

(Я ничего не думаю. )

 

 

— У нас был один иностранец, американец. У него была травма шейного отдела позвоночника. Том его звали. Сначала он все нос воротил, все ему не нравилось. Ему отдельную палату выделили, все… преклонялись перед ним. Но ничего! И что же вы думаете? Я-то английский язык хорошо знаю. Войду к нему в палату и спрошу: ну, как себя чувствуешь? Он хмурится, но уже, гляжу, не такой, как сначала. А я ему: Олл Райт! И все в порядке.

 

 

Выход из тупика

 

 

Как подумаешь, сколького мы лишились за эволюцию, так начинает душить жаба. Хорошо бы генетикам вмешаться. Не нужно создавать никаких роботов, и никакой сверхчеловек тоже не нужен. Все уже есть! Наши зародыши стремительно проносятся мимо живописных станций под названиями «Червяк», «Рыба» и «Прочие Гады». И негде преклонить голову. А вот бы сойти, да поднабраться полезного — глядишь, и получится абсолютная неуязвимость, помноженная на долгожительство.

Новые гены вживлять не придется, достаточно избирательно реанимировать старые. И взять все самое хорошее.

От вирусов — непостоянство фигуры.

От амебы — пластичность.

От губок — губы.

От рыбы — жабры.

От таракана — мозги.

От ящерицы — регенерацию.

От птицы — клюв. И, черт с ними, крылья.

От слона — яйца.

От медведя — анабиоз.

Чудо, что получится. Самое классное надо взять, конечно, от лягушек. В медицинском институте этому не учили, но я вроде читал, что самец у них здорово как размножается: залез в купальню и прыснул там под себя, а все вокруг уже беременные. Ни тебе цветов, ни стихов на ушко.

Войдет такой субъект, всем вышеназванным оснащенный, в метро и, допустим, покашляет. И пожалуйста: весь вагон ждет головастиков.

Если он еще и маньяк, то хрен такого поймаешь.

 

 

Резонанс

 

 

Любому ребенку с яслей известно, что между патологоанатомом и трупом устанавливается особая связь. Они общаются. Я не думаю, что доктор (? не уверен) общается с душой, потому что душа уже улетела. И также не думаю, что он общается с мертвым телом, потому что бессмысленно. Скорее всего, он обращается к остаточной жизни, которая сохраняется в ногтях и волосах, покидая их в последнюю очередь. Он как бы слизывает эту жизнь, словно капельку героина с кончика иглы.

Это общение происходит без слов. Оно заметно по особому взгляду и размеренной мимике.

Однажды я видел, как в судебно-медицинский морг привезли двухнедельный труп цвета малевического квадрата и такой же загадочный. Он был лысый. Глаза были выпучены, рот свернут в приоткрытую удивленную дудочку.

Доктор взял циркулярную пилу для черепа и на секунду завис над ним. Он перешел к нему без паузы, на вдохе, а выдыхал еще у предыдущего стола, где только что закончил работу. Доктор чуть сдвинул брови и тоже вытянул губы в трубочку. «Ну, ты какой, — говорило его лицо. — Ну, что же… » Следя за ним, я понял, что он копирует выражение лица клиента, настраивается с ним в резонанс.

«И даже тобой, таким хорошим, я сейчас займусь, — читалось в лице доктора. — Я оценю твою особенность синхронизацией наших ротовых трубочек».

Все, несмотря на маски, отшатнулись, когда состоялся разрез. Из черепа вылилось нажитое: даты, люди, среднее образование, первый поцелуй.

Начинка сменилась. В череп засунули нижнее белье усопшего. Натянули обратно лицо, которое содрали, словно колбасную шкурку. Поиграли ножом. Пошли дальше.

 

 

Наложение щипцов

 

 

Больница, в которой я служил Отечеству, была горазда на разные штуки. Эта ее особенность обеспечивалась продвинутым кадровым составом.

Кадры, как известно, решают все — кому жить, кому помереть.

В феодальную больничную вотчину попал, по несчастному стечению градостроительных обстоятельств, родильный дом. Он стоял на отшибе, вечно пустовал, и о нем вспоминали редко.

Но пришлось вспомнить.

В одну прекрасную, но холодную зиму туда привезли мою знакомую, о чем я узнал только после того, как ничего нельзя было поправить. Знакомая-то хорошая, жалко, такая немного тургеневская барышня.

Ну, родить-то она как-то ухитрилась, несмотря на оказанные услуги.

Зато потом новорожденного окружили заботой.

В палате новорожденных было сильно холодно, и дежурная акушерка встревожилась. Ее огромное сердце было так велико, что для мозга, не считая нижних отделов спинного, места уже не осталось. Она решила согреть малышей. Это благородное намерение она реализовала при помощи щипцов для завивки. Подложила поближе, чтобы теплее было. О дальнейшем ожоге шеи и головы, которым и было-то два часа от роду, она сообщила только утром, на конференции.

В городскую реанимацию за 40 километров малютку доставили только к обеду.

На следующий день в больнице срочно собрался Совет Безопасности. Издали приказ 227: ни шагу назад. Было решено молчать и стоять на смерть. А роддом вообще закрыть на хер. Одно расстройство с ним.

Малютка выжила, заработав колоссальный рубец.

Больнице выставили иск на двести тыщ, но руководство нарядилось в белые и рваные одежды. Оно завело нечто вроде «люди добри, поможите пожалуста, сами-то мы местные». Короче, денег в больнице не нашлось, что, между прочим, было правдой, потому что потом, как я узнал, кассиршу и бухгалтершу обвинили в хищении именно той суммы, которую прочили малютке.

Правда, больница клялась обеспечить бесплатное лечение на всю оставшуюся жизнь, но это не проканало, потому что все умные и всё понимают. Всем было ясно, что лечение, как и сама жизнь, при таком подходе не затянется.

Недавно мне рассказали, что суд завершился. Безжалостное правосудие выкусило из больницы тридцать тыщ рублей.

Плюс бесплатное лечение.

Малютке благополучно сделали вторую косметическую операцию. Обошлось в шесть тыщ карманных без чека, за «очень дорогой шовный материал».

 

 

Пособие по руководству для неимущих

 

 

Однажды меня позвали на мероприятие под названием «Как по-легкому срубить деньги в Сети». Это неинтересно. Я и слушать не стал.

Я могу рассказать про очень модный нынче способ срубить деньги в Реале. Все, что вам потребуется — желание и время.

Вы приходите в больницу и говорите, что ударились головой. Вы смотрите сущим бараном и не понимаете, чего от вас хотят, как будто не сами явились, а были доставлены, и вас раздражают идиотские вопросы. Вас спрашивают:

— Вам очень больно?

Вы смеетесь, как петросян: это ж кость!

— Вас тошнило?

— Две недели назад, утром в понедельник.

— Вы потеряли сознание?

— Вы, доктор, сами с ума сошли такое говорить.

Короче говоря, вас отпускают с миром и дают бумажку: ушиб головы. Вечером вы принимаете несвежий вид и отправляетесь в другую больницу. Вы обеспокоены и напуганы. Вы рассказываете, разумеется, что ударились головой.

— Вам очень больно?

— Не то слово.

— Вас тошнило?

— Восемь раз и еще вытошнит, пока я на вас гляжу.

— Вы потеряли сознание?

— Я в него и не приходил, как Веничка Ерофеев.

Вам выписывают сотрясение мозга и кладут в палату, под наблюдение. Через три дня вы покидаете эту больницу с железным документом и замечательным настроением. Идете и подаете в суд на первую. Просите 10 тысяч долларов и моральную компенсацию в форме орального секса с участием главврача.

За то, что там не поняли вашего Сотрясения.

Дело в том, что этот удобный диагноз ставится на основании жалоб. Молоточком ничего не видно. И рентгеном не видно. И анализом мочи из пальца (где-то был такой бланк) не видно. Кое-какие признаки, конечно, есть, но все это чушь.

В больничке, где я трудился, таких дел стало много, и главный врач уже натер себе рот.

Сам-то я всегда действовал осторожно. Я никогда не писал про ушиб головы. Я всегда писал: Сотрясение. И отпускал под подписку о невыезде. Однажды мне даже угрожали по телефону, как в кино: требовали отменить Сотрясение, а то кого-то там хотели посадить. Стреляли в спину, сыпали в водку мышьяк, пускали в форточку ракету-стингер. Ну, меня не согнешь.

 

 

Альтернатива

 

 

Вспоминаю лето. Давнее.

Пошли мы однажды с дочкой, два годика ей было, погулять. И увидели коз, а ребенок козу тогда еще не знал. Мы и поспешили за ними, а тут гроза. Мы еле успели спрятаться под навес магазина и долго там торчали. Дочка пила лимонад, я пиво, и все было хорошо.

Оказалось, однако, что дома страшно переволновались. Куда они, дескать, запропастились — не напился ли этот гад пьяным, не потерял ли ребенка. Подходим к даче, а там уже отчим мой мечется, собирается в спасательную экспедицию, да жена стоит заплаканная.

Дальше у меня с отчимом состоялся пояснительный разговор:

— Где вы были?

— Там козы были, мы и пошли!

— А если бы там бляди были, вы бы тоже пошли?

 

 

Чужой среди своих

 

 

Иногда люди сходят с ума так, что почти здоровы. Видно, что они хотят чем-то поделиться с миром, на что-то пожаловаться, о чем-то рассказать, но им либо не хватает выразительных средств, либо они этими средствами неправильно пользуются.

Постоянно кажется, что вот еще самую малость — и такому человеку помогут, исполнят его невыносимые желания. И он сразу поправится, и пойдет созидать.

Однажды я завернул в харчевню с подачей хазани-чанахи. Возможен был и легкий ланч с портвейном.

В этой чанашной бесчинствовал какой-то человек в расстегнутом пальто и сбившейся шапке. Лицо у него было такое, как если бы ему только что показали передачу «В мире животных», которой он поразился и возмутился на всю жизнь. Человек перемещался порывистыми, очень широкими шагами.

— Дайте мне есть! — кричал он, шурша денежной бумажкой.

— Пожалуйста, — испуганно отвечали повара. Они торопливо показывали ему разложенный товар. — Вот возьмите мясо, вот салат…

— Дайте мне хлеба! — изумленно орал человек, расхаживая вдоль окошка.

— Вот хлеб, берите! — просили его добрые женщины.

— Я хочу есть! Дайте мне есть!

Человек отошел от хлеба и заметался по залу. Помелькав какое-то время, он решительно взялся за стул и подсел к какому-то мужчине, который кушал суп.

— Ну, всё, — сказал человек и грубо придвинул к себе чужое второе.

Мужчина продолжал есть, не глядя на соседа. Но, едва тот вонзил вилку в это второе чужое, аккуратно отложил ложку и с видимым облегчением встал. Он молча схватил несостоявшегося едока за пальто, поволок к двери и вышвырнул в мир, наружу, где тот заблудился навсегда.

Но что-то же в нем кипело! Он что-то знал. И не сумел объяснить.

 

 

Тетя Ася приехала

 

 

Незадача. Никак не могу вспомнить, идет ли дело об одном случае помешательства или о двух разных.

Так или иначе, события разворачивались в родильном доме. Вообще, странное дело: санитарную книжку вынь да положь, или что там у них, санитарок— буфетчиц — осмотр стоматолога? венеролога? мазок на дизентерию влагалища? понятия не имею. А главного специалиста не приглашают.

Короче, была в том роддоме сотрудница, которая вынула пинцетом резиновый катетер, замоченный в ядовитом тазике, и, бегая шалыми глазами, задала вопрос:

— Скажите, это ПЛАГИАТ?

Нет — скорее всего, там были разные случаи. Потому что история с Плагиатом не знаю, чем закончилась. А все остальное произошло с санитаркой, которая вряд ли умела бредить словом Плагиат. Да. Точно разные случаи.

Вот прибежали в избу дети и говорят замогильными голосами:

— Ася варит замки.

Действительно: санитарка Ася — тезка и праматерь рекламной чистюли — наполнила таз замками, которые поснимала со всех подсобок, залила водой, посыпала порошком и поставила кипятиться.

Главное, однако, не в этом. Главное в том, что ей простили эту процедуру. Наверное, решили: кто без греха, пусть первый бросит… ну, дальше понятно. Пусть, в общем, работает дальше.

И она стала работать дальше.

Она была арестована психиатрами в тот момент, когда шла в палату новорожденных с кипящим чайником в руках, чтобы всех там ошпарить. После долгого размышления она пришла к выводу, что это дети с немецкой подводной лодки.

 

 

Осуществление диагностической мысли

 

 

У меня иногда бывали очень сложные больные.

В начале 90-х я лакировал свое докторское искусство при кафедре нервных болезней 1-го мединститута, в ординатуре.

Кураторша у меня была, доцент. Над доцентом — три профессора. И больных тоже три — ну, четыре. Не жизнь, а сказка.

И лечилась у меня одна бабушка. Ослепительная и добрая, как масленичный блин, да еще постоянно ходила в вязаной шапке, которую никогда не снимала, даже на ночь.

Я этой бабушке выставил длинный диагноз, который, если подсократить, означал старческое слабоумие.

Прихожу, бывало, в палату, а больные подмигивают:

— Алексей Константинович! Марья Ивановна хочет вам песню спеть.

Марью Ивановну дважды просить не надо. Сияет и поет:

— Молодой человек, пригласите танцевать! …

Однажды пришли к ним с обходом: необъезженные доктора, тертая профессура. Я сложил кисти в замок и завел за спину, по привычке. И вдруг чувствую, как меня сзади пальчиком по пальчику: трень! трень! Оборачиваюсь, а там Марья Ивановна сидит. Улыбается.

Потом, недели через две, кураторша меня призвала и спрашивает:

— Слушай, а ты голову у нее видел? Я подумала: а что это она все в шапке ходит? И велела снять. А та смеется! У меня там рог, говорит, растет.

Оказалось, что под шапкой у бабушки была опухоль с гусиное яйцо. Росла себе изнутри, продавила макушку и поперла дальше. Доброкачественная.

В поликлинике так и ходила бы в шапке.

А тут все-таки наука. На то и кафедра, чтобы в таких вещах разбираться.

 

 

Первое

 

 

Слушать моего московского дядю — сплошное удовольствие.

Однажды ему не хватило водки, а взять было уже негде. В те времена права человека постоянно нарушались.

Нечего делать! — дядя устроился на диване и стал вместе с нами смотреть музыкальную передачу. И комментировать ее, обязательно. Взахлеб.

На песню Наташи Королевой или, может быть, какой-то другой любимицы прядильно-ниточных и банно-прачечных комбинатов, которая пела «Первое «хочу», первое «нельзя»… «, дядя отреагировал так: загулил и рассказал:

— Я тоже пришел в столовую один раз и говорю им: Первое хочу! А мне отвечают: Первое нельзя! Но я-то дурак, их не слушаю, что нельзя, и купил это Первое. Утром не пошел на работу, вызвал врача. Она приходит и спрашивает: «Стул был?» Я говорю: «Да». Она мне новый вопрос: «Сколько?» Я отвечаю: «Один». Она: «И только-то?» Объясняю: «Да. Но зато с двенадцати ночи и до шести утра».

 

 

Книгопродавцы

 

 

Я не очень понимаю, с какой-такой радости вдруг накинулись на Маринину и Донцову, которых за 15-миллионные тиражи увековечили прямо на тротуаре золотыми прокладками. Это всего лишь мелкий фрагмент общегосударственной ситуации.

Книготорговые отношения вообще показательны. По ним о многом догадываешься.

Вот, на выбор, три эпизода, которые я непосредственно наблюдал.

Первый состоялся году в 93-м и поразил меня накалом покупательского негодования. Собственно говоря, это был не совсем покупатель, он просто подрулил к лотку и протянул халявную лапищу пошшупать силиконовую сисищу на обложке Плэйбоя. Плэйбой тогда только возник, и сисища была всем в диковину. Лоточница лопнула:

— Пятьдесят! Пятьдесят за просмотр!

Сластолюбец отпрыгнул и зашипел:

— За просмотр — пятьдесят! Совсем ополоумели, твари! Скоро за подход будут брать! Суки проклятые!

И быстро ушел, распираемый яростью, придерживая через карман взбесившийся генетический материал.

Вторая сцена тоже была ничего. Там тоже был лоток, в котором работала молодежь. Подошел кто-то знакомый, завел разговор, который по ритму и сиплым междометиям напоминал рэп.

Потом попросил:

— Дай говна какого почитать!

— Гы, гы! Дай ему «Сварога»! (Бушков)

— Точно! Дай ему, пусть читает!

А третья сцена разыгралась в подземном переходе. За тамошним лотком прижились и орудовали субъекты, к которым я давно уже присматривался. С такими лицами куму стучать, а не прекрасное доносить до наивного люда. И вдруг у них кто-то что-то украл — и взял-то всего пустяк, не больше той же марининой. Меня поразила отлаженность подземного судопроизводства: приговор еще не успели вынести, а уже привели в исполнение.

С продавцов слетела сонливость:

— В угол его! В угол! — крикнул первый, перелетая через лоток.

Преступник уже и так был в углу, где его жамкал второй.

Трендюля загремели на весь вестибюль. Три по уху и один в глаз, плюс поджопник. Вор, приволакивая ногу — очень интеллигентный мужчина, между прочим — побежал в метро. А я прикидывал: вот в лавке Смирдина, например, куда Пушкин захаживал, что бы случилось в такой ситуации? Куда бы двинул этого мерзавца господин Смирдин?

Да и глупость совершенная было думать, что народ понесет с рынка Гоголя и Белинского. Он их несет НА рынок.

Как тот достоевский герой, который, внимательно дыша и глядя «Льдинкой», показал моему родственнику полную сеточку и осведомился:

— Братья карамазины не нужны?

 

 

Тарасик

 

 

В Колтушах, в институте Павлова, работал мой отец. Он был нейрофизиологом и занимался, среди прочего, обезьянами из лаборатории Фирсова. Если кто помнит, был такой документальный фильм, «Обезьяний остров». Его-то герои и жили в Колтушах, и даже Фирсову откусили пальцы за науку и процедуры классического обусловливания.

Я этих обезьян хорошо помню, любовался на них в огромной клетке, специально воздвигнутой в тех же Колтушах, на свежем воздухе (это они были в клетке, а не я, я был снаружи).

Обезьян было четыре. Главным считался Бой, который сидел паханом в углу и молчал. Но видно было, что при надобности он всем устроит ослепительный «Ащ». Чита и Гамма вели себя сдержанно, они смахивали на студенток-отличниц, уже хлебнувших горя. Ходили сдержанно, в глупостях не участвовали. И, наконец, был Тарасик, записной весельчак, который без устали трудился на публику. Мочился из-под потолка водопроводной струей, насиловал автомобильную шину, прыгал, ухал, кривлялся.

Замечательный был.

Сейчас не вспомню — может быть, это и не обязьяны были вовсе, а местные какие-нибудь, столько лет прошло.

 

 

Масленица-2003

 

 

Пошел я на Масленицу. Взял дочку и отправился в Парк имени 30-летия ВЛКСМ, чучело жечь.

Я вынужден был признать, что в эфире нечто разливается. Что-то я не припомню таких гуляний. Такой, можно сказать, массовой народной потехи. Раньше бывало потише.

Там и радостей-то было немного: горка, карусели, ларек с блинами, какой-то опасный мед из бочонка, лошадка, блаженный концерт, санки. Нет, вру: получилось много, но только никуда не пробиться. За блинами стоять надо час. За каруселями — два. За лошадкой — полчаса. Вот мы за ней и постояли. Покатались.

Но дело не в этом: все вокруг было пропитано какой-то угрюмой и вместе с тем ожесточенно-праздничной атмосферой.

Жутковатые массовики затеяли кулачные бои. Образовались стихийные ринги, не протолкнуться. Для самых маленьких — отдельный аттракцион: кто первым сорвет с другого шапку. Пообещали в мегафон, что будет стенка на стенку, но мы уж не пошли, потому что крики раздавались слишком страшные.

Рядом торговали славянской литературой про языческих богов и рецепты, как печь блины, плюс сказки онежских жителей, лесных и речных.

Ходили какие-то всё, непонятно, кто.

Не поймешь, что такое вышагивает — то ли матрешка, то ли блин переодетый, то ли наложница бога Перуна. Круговорот пива. Повсюду колышется странное раздражение, непонятная недоделанность — вроде как все замечательно: и горка есть, и карусели хорошие, и опять же лошадка, но как-то оно зыбко, хочется большего, тучи над городом стали, в воздухе пахнет грозой. Да и погода неплохая: солнышко там, завтра выходной, а все-таки пробирает ветром.

Короче говоря, сильно сложный конгломерат: Прощеное Воскресенье, Жертвенное Чучело, 8 марта, милиции много, шашлычок горит, все черно-белое. И чувствуется, что черным на белом эти события по нраву, разве что маловато будет, тоскливый азарт в глазах, ненатуральный хохот с прогибом кзади, руки чешутся. В башке — сплошное укрепление вертикали, готовность номер один.

 

 

Караоке

 

 

Само по себе Караоке — дело, находящееся за гранью добра и зла. Владимир Ильич ошибался, когда называл кино самым важным искусством. Конечно, Караоке тогда еще не было, но гений на то и гений, чтобы все предусмотреть.

Я, например, считаю, что глупо и расточительно ограничивать Караоке музыкально-песенными опытами. Надо это занятие как-то присобачить к тому же кино. Пусть народ кроит сериалы «Остановка по требованию» и «Вечный зов» по своему вкусу. Глаша и Коля пусть поженятся, а Прохор с Демидом пусть исправятся. Или к книгам: специальные выпускать, с пробелами. Берешь Дашкову-Бушкову и пишешь главными героями всех знакомых. Автором — себя. Я бы и конституции такие шлепал, и думские законы, пускай продаются в ларьке. Куда интереснее и полезнее сканворда.

Когда перед Парком Победы устроили аттракцион с Караоке для всех желающих, за Караоке выстроилась огромная очередь. За правом самовыразиться, хотя в магазинных очередях это удается гораздо лучше. Дальше нужно напрячься и представить: в очереди царила животная ненависть к тому, в чьих руках оказывался, наконец, микрофон. Дорвавшийся до раздачи счастливец самозабвенно пел. Но никто его не слушал, каждый его проклинал и желал ему подавиться и умереть. Каждому не терпелось спеть свою песню.

 

 

Прораб Перестройки

 

 

Околпачить меня — проще простого.

В 1989 году в кабинет, где я томился, влетел запыхавшийся человек. Дело было в поликлинике. Лицо у этого человека было такое, будто он ежесекундно изумлялся.

Меня спасло то, что больничный, по сотрясению мозга «со слов», ему открыл мой смежник неделей раньше. Товарищ явился с твердым намерением продолжить лечение.

Это был гений. Я не думаю, что он жив. Иначе он бы стал Президентом если не страны, то хотя бы государства. Может быть, он ими и стал, сразу обоими, благодаря удачной пластической операции, которая ему, разумеется, ни стоила ни гроша.

Мы подружились через пять минут.

Как, вскорости, и вся поликлиника.

Он всем и каждому раздавал Чейза, тогда еще недоступного и желанного, для радостного прочтения.

Нащупав во мне либеральную струну, он назвался журналистом, который пострадал за инакомыслие. Вот почему у него нет паспорта. У него есть только справка с химии, потому что перестройка буксует.

Сотрясение мозга — штука настолько тонкая, что, заработав себе такую запись, можно изображать все, что угодно, были бы способности. У моего нового друга такие способности были. Кроме того, у него, благо свободного времени образовалось (моими стараниями) много, появились и возможности.

Не зная в городе никого и ничего, придумав себе местную прописку, он, лежа в больнице под моим чутким наблюдением, успел усугубить себе диагноз, условно жениться, демографически взорваться и основать малое предприятие «Нептун».

Он взял к себе в штат всех своих друзей, моих друзей, и меня самого. По его замыслу, предприятие должно было выпускать садовые домики для застройки Клондайка. Все хотели ему верить. Все развивалось по фильму «Подвиг Разведчика». Окружающие надеялись заготавливать щетину, но нашему шефу и генеральному директору был нужен славянский шкаф, о чем он скромно помалкивал.

Мои сомнения в гармонии, которую якобы образуют мое дохтурское образование и садовые домики, генеральный директор отмел сразу. Он пообещал сделать меня главой садово-парковой санитарной службы и дал поручение посетить горздрав и выяснить, можно ли выпускать ядовитые доски в десяти метрах от родильного дома.

Я был не то чтобы так уж глуп, но мне хотелось, чтобы следователи, роясь в документах «Нептуна», нашли там среди прочего мой честный отчет о невозможности такого строительства. А то получалось, что я зря получал зарплату. Генеральный директор, сутками носившийся по городу с разными бумагами и печатями, сумел обосновать домики технически и получил кредит в 200000 рублей, по тем временам весьма солидный, который мгновенно пустил на зарплату сотрудникам и себе.

После чего, сунув мой доклад в папочку, исчез.

Одному из моих приятелей, которого он взял к себе на должность главного инженера, повезло напороться на копию приговора, которую тот таскал с собой, в одной пачке с бумагами на садовые домики.

Генерального директора судили не за диссидентство. Его законопатили на химию за мошенничество и восточное многоженство, не подкрепленное алиментами.

Ни в одном из подписанных договоров сей субъект, мозг и сердце могучего «Нептуна», не фигурировал лично.

Фигурировала его условная жена, ее сестра, которую, как я подозреваю, и посадили, ибо это она значилась генеральным директором, а не он, фигурировали многие другие люди.

Сам же Перводвигатель просто не мог ни в чем фигурировать.

Ведь у него, напоминаю, не было паспорта.

 

 

О мистике

 

 

Петербург стоит на болоте, а под болотом — черепахи до самой Мистики. Замученные царем Петром.

Получается зыбкость в квадрате, и опереться не на что.

Понадобилось мне послать документы на Украину, авиапочтой. С документами вышла путаница, и я посылал дважды. Тут-то и выяснилось, что дважды в одну реку не ступишь. А если бы сразу все получилось, то я бы так и ходил, прекраснодушный.

В пятницу я пришел на почту и мне сказали, что конвертов на Украину нет.

Я пошел в соседнее отделение. Там мне сказали, что с авиапочтой я погорячился, потому что из этого отделения самолеты на Украину не летают. Я не стал спорить и заплатил 88 рублей.

Через два дня меня понесло в свое, родное отделение, с новыми документами. Конверты на Украину были. И самолеты на Украину летали. И взяли с меня 42 рубля.

 

 

Пу-цу

 

 

Однажды ко мне приехал в гости хороший человек из Германии. И вспоминал, как я ему когда-то иголки ставил.

А я и не помню!

Кому я их только не ставил.

До сих пор в башке сидит: 9 полуоборотов по часовой стрелке — это бу, а шесть полуоборотов против — это се.

Бу — подается энергия, се — изымается. Нас даже учили, что половой акт — это очень мощное бу.

Смотря для кого.

Я больше всего любил пень-бу, пень-се. Это когда не знаешь, как лучше, и просто втыкаешь, да пощелкиваешь пальцем. Переводится как «ни то, ни се».

Вот что я хорошо помню, так это как воткнул пень-бу, пень-се отчаянному и рисковому Жене Горному, одному из отцов Рунета. Куда-то в область холки-загривка. И забыл! Я вообще часто забывал снять, да. Сидим мы так, выпиваем по чуть-чуть. Уже часа полтора прошло. И вдруг у Жени глаза округляются, как у какого-то зверька из мультфильма; губы вытягиваются в дудочку, а брови сдвигаются: у-у-у! что это там у меня такое?

Я полез к нему за шиворот — и точно, пень-бу, пень-се там! Уже волдырь образовался.

Я скорее выдернул занозу, потому что будет плохо: вытечет ян, а за ним следом — инь. И получится состояние «ни яна, ни иня», инь-ян пу-цу.

У меня ин-ян пу-цу часто бывает.

 

 

Коржик

 

 

Это было очень давно. Я прогуливал школу и пошел в кино посмотреть южно-азиатский фильм про тамошнюю черную жизнь.

В фойе было пусто, я пришел первым.

Потом туда явились еще двое: Он и Она, молодые, хорошие. Подобным людям надо ходить на фильм «С любимыми не расставайтесь» или «Не могу сказать прощай». Он в этом случае волнуется, понимая, что фильмом таким подготавливает Ее к созерцанию звезд и восприятию Светлого. Или наоборот: все Светлое Она уже восприняла и теперь хочет посмотреть фильм.

Девушка ела коржик.

Молодые присели на банкеточку, не касаясь друг дружки и глядя в разные стороны. На их лицах читалась наивная робость, приправленная нарождающейся независимостью.

Аленушка укусила коржик, и юноша зарычал. Не поворачивая головы, он гаркнул:

— Ну хватит жрать!

Та не отреагировала. Сыпались крошки; с совершенной индифферентностью она глядела перед собой и жевала дальше. Молодой человек не менее бесстрастно рассматривал выставку детских рисунков.

 

 

К одному спору

 

 

Публика спорит о предпочтительности инетной и бумажной литературы. А вот скажу-ка и я что-нибудь.

По-моему, смешиваются две вещи: качество Произведения и характер Носителя.

О первом говорить не будем. Ясно, что в Инете всякой дряни больше, чем на бумаге, но это только потому, что самого Инета больше, чем бумаги. А Вещь — она везде Вещь.

С Носителем сложнее.

Всякое сознание желает воплотиться. Оно ищет бессмертия и думает найти его в материи, что естественно, ибо другого оно и не знает.

Конечно, это не относится к Духовному сознанию. Ангелы в материю не хотят. Духовное сознание стремится как раз к развоплощению, но мы все большей частью люди бездуховные, нищие духом, и это хорошо, потому что наше Царствие Небесное.

Поэтому мы хотим воплотиться и остаться навсегда.

Бесы воплощаются в Президентов и кинематографических Чужих.

А творческое сознание — в бумагу, холсты и памятники. Это как-то надежнее, чем сомнительный Инет, это нечто материальное. С Инетом сравнительно просто: вырубили свет, отрезали телефон — и нет Инета. С бумажной книжкой посложнее, тут нужен пожар.

Спросите любого писателя, что он предпочитает: ПСС на 10 сайтах или книжку тиражом в 5000? Я думаю, он выберет второе.

Книжку можно, как говорят продавцы в электричках, «подержать в руках, полистать и даже приобрести». В конце концов, эти книжки можно продырявить железным прутом и держать на стеллаже, как затеял один умник. О нем еще в старой Литературке писали. Не поленился, просверлил все собрания сочинений, нанизал на штырь и вогнал в стеллаж. И никому, стало быть, не дает почитать: никак.

 

 

С широко залитыми глазами

 

 

Ну никак не получается про литературу.

Я посмотрел фильм Кубрика «С широко закрытыми глазами». Там все, как в жизни, очень правдиво.

Сидит, например, доктор Том Круз в кабинете и говорит:

— Мне нужно уйти. Попросите доктора Миллера принять больных. И позвоните в гараж, вызовите мне машину.

Я тоже так делал! Все в точности так и было!

Часа в три я спускался в приемный покой и говорил, что пусть моих больных дальше принимает кто угодно. Потому что мне нужно уйти отсюда, немедленно. Дела у меня никакого, правда, нет, а уйти нужно.

Потом я звонил в гараж.

В гараже жил автобус, который возил нас всех в город, домой, и из города, на работу. Но не всегда. Он был хронически болен либо своей автобусной, либо шоферской частью. Поэтому я звонил в гараж узнать, не идти ли мне прямо на электричку.

— Будет автобус?

— Брр-хрр… Будет, будет!

Проходит час, автобуса нет. Кинематографический фон меняется. «С широко закрытыми глазами» превращается в «Волгу-Волгу». Я плюю на телефон и иду в гараж сам.

Там стоит автобус, завалившийся безнадежно.

Рядом шаркает какой-то.

— Мне же сказали, что будет автобус!

— Хрррр… хххойй его знает, хто те сказал… сюда смотри — видишь?!

 

 

Дело

 

 

Купил я книжку Шендеровича «Здесь было НТВ». И читаю ее.

Книжка правильная. И никто меня не переубедит.

Тут я сделаю довольно неуклюжий ход и расскажу одну историю. Мне не хотелось ее рассказывать, но придется. Навеяно не только книжкой, но и ЖЖ, и прессой, и всеми прочими стихиями, в которых часто бушует — простите, дамы, — Яростная Пиздёжь.

История моя про то, Как Всё Бывает, Когда Дойдет До Дела.

Несколько лет назад я ехал в метро. Было поздно, двенадцатый час ночи. В вагоне со мной соседствовало человек двадцать. Напротив, чуть левее, расположилась довольно спокойная компания молодых людей: три штуки. Я бы не взялся сказать, кто они и откуда. Лет по двадцать пять — тридцать, одеты солидно — в пальто и шапки, без наворотов, не слишком дорого, но и не бедно. Один был с палочкой, сидел в середке. Я решил, что он инвалид какой-нибудь южной кампании, а двое других — его бывшие однополчане.

Тут в вагон вошел сильно датый дядя.

Он, продвигаясь к дальнему, угловому сиденью, имел несчастье задеть среднего молодого человека, с палочкой, и сбить с него шапку. И не заметить этого. А борзо так сесть, куда хотелось, и захрапеть.

Шапку медленно подняли, с интересом осмотрели и небрежно отряхнули. Надели обратно. Посидели в молчании, выдерживая паузу. Потом товарищ потерпевшего встал. Сунув руки в карманы, он прошел к дремавшему дяде и, ни слова ни говоря, провернувшись на одной ноге, взмахнул другой. До уровня собственного плеча. И врезал каблуком в нетрезвое ухо. Оно встрепенулось, да и глаза раскрылись, и весь тот дядя мигом проснулся, что-то бормоча, но следующий удар пришелся ему прямо в рот. Уже вторым каблуком. Молодой человек вращался, как балерина. Действие разворачивалось в полуметре от меня. Из дяди потекла кровь. Молодой человек вел себя, словно его завели ключиком или вставили в задний проход самый-пресамый хороший энергайзер. Ноги так и мелькали. Дядя мычал, плохо понимая, что происходит. Пьяная анестезия немного его выручала. Молодой человек наносил по его черепу все новые и новые удары. Ботинки у него были, как мне показалось, особо утяжеленные, с железом.

Пальто дяди окрасилось красными соплями и слюнями.

Вагон молчал. Там ехали разные люди, различного физического достоинства. На них никто не обращал ни малейшего внимания. И они сидели тихо. И я сидел тихо.

Наверное, я не должен был сидеть тихо. Верно? Ведь нас же со всех сторон учат не проходить мимо, когда кого-то бьют. Правда, мое заступничество привело бы к единственному возможному результату. Это было очевидно. Но что за недостойные соображения, правда?

Меня ничуть не парализовало, я совершенно трезво оценивал свои возможности.

Молодой человек, утомившись, сел к товарищам.

Моего присутствия эта троица, конечно, вообще не принимала в расчет и даже не осознавала его. Смею надеяться, что напрасно.

Поезд подъехал к моей станции. Я встал. Встал и дядя. Шатаясь, он подошел к дверям. Троица переглянулась. Мастер ближнего боя улыбнулся и сделал руками приглашающий жест. Все трое встали. Средний, опираясь на палочку, старался не отставать.

Я понял: мужику не жить.

В следующую секунду я уже мчался по эскалатору. Мужик только заходил на него, не подозревая, что ему наступают на пятки.

Очутившись наверху, я подскочил к дежурной и, задыхаясь и оглядываясь в страхе, что меня вычислят, велел ей срочно звать ментов, потому что дядьку, что едет за мной, уже убивали, а сейчас убьют совсем. Лента эскалатора ползла пустая, но я отлично знал, кого она везет, пока невидимого. Дежурная нажала на кнопку, загудел зуммер. Я не видел дальнейшего: выкатился на улицу и быстро на чем-то уехал домой.

В общем, похвалиться нечем.

К чему я это все развожу? Получилось довольно путано. Возможно, мне не стоило проецировать единичный эпизод на общегосударственную ситуацию.

Я хочу сказать, что когда дойдет до Дела, вся Яростная околополитическая Пиздёжь моментально умолкнет и сделает на караул, который устал.

Вот и весь Шендерович.

 

 

Здравствуй, племя младое

 

 

Я вообще побаиваюсь маленьких детей.

То есть я их очень люблю, но совершенно не знаю, как с ними обращаться. Со своей умел, у нас с ней всегда был изумительный контакт, а вот с чужими трудно бывает.

Однажды, помню, родилось дитё у моей одноклассницы. Прошло какое-то время, и меня позвали посмотреть.

Жена уехала первой, а я уж собрался следом. По дороге зашел кое-куда, подготовился, осмелел.

В торжественном, но приподнятом настроении прибыл. Приятельница мне дверь-то отворила и шасть на кухню, где с моею женой разговоры разговаривала.

А я, как полагается, к коляске. Завис над нею и козу делаю: ути, стало быть, ути. Хорошо выходит! Все идет гладко, ситуация под контролем, владею.

И я так довольно долго развлекал младенца, покачивался, губы вытягивал, щеки надувал.

Тут молодая мама выходит, и дитё у нее на руках.

В коляске-то не было никого. Одеяльце только постелено.

 

 

Грибы и лоси

 

 

От народа отрываться нельзя. Говорю это с убежденностью вампира, которому для комфортного болезненного существования время от времени нужно припадать к здоровым источникам. Прокусывать хрупкие народные шейки, чтобы насиропиться пьянящей невинностью. Правда, те шейки, к которым случалось присасываться мне самому, хрупкими не были. Не очень-то их прокусишь. Если подобраться сзади, там дыбились задубевшие загривки, слабо вымытые. Если спереди — рискуешь подавиться окаменелым адамовым хрящом или застрять клыками в кожаных черепашьих складках.

Короче, это были шофера. Или шоферы? В общем, водители.

Один водитель был дядей Лешей, для меня — Алексеем Ивановичем. Увы! пристрастие к отчествам и выканью выдавало во мне вампира. Я, как всякий вампир, слушал и поддакивал. Алексей Иванович развозил меня по зачумленным квартирам, когда я работал в поликлинике. От него я узнал много интересных вещей. Например, про деревню под Кингисеппом, в которой не знают грибов.

— Представляешь, — рассказывал Алексей Иванович, — остановились мы там, жрать на хуй блять нечего, пошли в лесочек — порядок! Насобирали во по такой корзине! ладно, думаем, сейчас мы их, — Алексей Иванович бросает руль и упоенно потирает ладошками, — сейчас мы ихЁ! на сковородочку, с лучкомЁ, под водочку! Приходим в избу: на, хозяйка, принимай! А она воротит нос: мы, говорит, их не знаем. Чего вы блять не знаете, говорю, это же грибы. Не знаем мы никаких таких грибов, — пожимают плечами хозяева. — Мы их и не берем никогда, ногами давим, да плюем на них. Ну, мы сковородочку попросили, картошечку настригли…

И Алексей Иванович подробно описывает, как он принес в это темное село Благодать.

Вроде бы и ничего особенного в этой истории нет. Не знали же у нас когда-то картошки, табака, виагры.

Но ведь и я не догадывался, что бывает деревня, где не имеют представления о грибах. Безвестный и скромный Алексей Иванович выступил Колумбом, Миклухо-Маклаем и даже кем-то еще, не очень хорошим, потому что грибы вокруг Кингисеппа, говорят, радиоактивные после знаменитого облака. Там, откуда оно приплыло, про грибы слышали, но ничего не знали о цепной реакции.

Был еще один шофер, уже при больнице. Этого я не помню, как звали. Отвозил он меня раз в город, на каком-то грузовике. Сначала ругал наш больничный автобус за то, что тот ломается. А у него, дескать, ничего не сломается, никогда.

— Так и попросились бы на автобус, — подсказал ему я.

— Я бы взял автобус! — серьезно ответил он так, словно говорил о невесте из высшего света. — Только на хуй мне это нужно? Пусть сами ебутся!

Потом завел речь про лосиную охоту.

— Этот чудик с нами еще ходил!

Я, понятно, не представляю, о ком речь, но обходимся без уточнений.

— Мы блять помирали! Рожает же пизда дураков! Спрятался в яму, прикрылся ветками. Ждет лосЯ. Как же, придет он к такому! Потом блять ка-ак вмандячил из двух стволов и бежит! Кричит: я убил два лосЯ! Мы ему говорим: ни хуя ты не убил! …

 

 

Вихрь-Антитеррор

 

 

Однажды у нас на даче сбежал бык.

Это происшествие разбудило одну местную бабушку. Бабушка уже давно жила без коры и мало чем себя проявляла. Уйдет, бывало, в лес на три дня, травки покушать, так никто и не беспокоится.

Но тут известие о быке всколыхнуло в бабушке некий архЕтипический — а может быть, архИтипический — страх. В ее гаснущем уме бык связался со стихийным бедствием вообще, и бабушку очень расстраивало, что никто не относится к событию с той серьезностью, которой оно заслуживает.

Она суетилась, ковыляла по двору кругами, сводила брови и таращила глаза. Еще она бормотала и грозила пальцем.

Бабушка приняла меры.

Она отломала прутик и заперла на него тяжелые ворота: просунула его в железные дырочки, замок от которых давно потерялся.

Я потому вспомнил эту историю, что до меня долетели очередные больничные новости.

В нашей больнице решили приготовиться к терроризму.

Там в заборе была дверца. Через нее обитатели общежития — то есть основной медицинский состав — проникали на служебную территорию.

Эту дверцу заварили.

 

 

Благославляется сия колесница

 

 

Видел однажды очень хороший автомобиль.

У него над приборной доской — три иконки, выложены в ряд: Николай Чудотворец, Спаситель и Николай Угодник. Так похожи на клавиши, такие компактные и ладные, что я посчитал их действительно клавишами. С соответствующими опциями.

Угодник — от ментов, Чудотворец — от братков, а Спаситель — по воде ездить. Если юзер продвинутый, то есть с хорошим размахом пальцев, то можно жать на все три сразу.

Правда, настоящему конкретному человеку на такой тачке ездить в падлу, потому что в порядочных тачках есть еще четвертая кнопка, для шансона.

А это так, дешевка.

 

 

Размножение Волкодава

 

 

У меня сейчас получится сразу про книжку и еще Мемуар.

Однажды некое издательство, называть которое ни к чему, пригласило меня к участию в сложном Проекте. Я, человек издателями не избалованный, прогнулся в разные стороны и побежал разбираться, в чем дело.

Оказалось, что дело — в Марии Семеновой и ее романе «Волкодав». Я этого романа, разумеется, читать не стал ни в коем случае, потому что в метро, накануне прыжка Волкодава в толпу просвещенной публики, ознакомился с рекламным отрывком, из которого все стало ясно о таланте авторши, ее стиле, направленности ума, а также о содержании всего произведения в целом.

Когда появляется Волкодав, он, конечно, повертевши срамными частями тела на восхищенном подиуме, начинает размножаться. Возникают новые произведения: «Друзья Волкодава», «Дети Волкодава», «Отцы Волкодава», «Конец Волкодава», «Возвращение Волкодава», «Умерщвление Волкодава» и «Воскрешение Волкодава». Конечно, размножение Волкодава — функция, как минимум, парная, и госпоже Семеновой никак не справиться с таким делом в одиночку. Поэтому госпожа Семенова привлекла к увеличению поголовья нескольких голодных самцов-специалистов. И отвлеклась, занявшись дальнейшим планированием семьи, а рабочая сила тем временем трудилась, не покладая детородных орудий. В результате на свет появились недоноски, точных имен которых я не помню. По-моему, их звали «Слуги Волкодава» и «Мир Волкодава». Третий еще барахтался в утробе, находясь в состоянии отксеренного плода, но уже подавал признаки первого шевеления: бил ножкой и распространял вокруг себя нестерпимый токсикоз.

Госпожа Семенова, когда увидела потомство, осталась им недовольна.

Она принесла в издательство сорок листов бумаги с убористым двусторонним текстом. Это были претензии. Они касались деталей славянского быта — ну, в частности, госпожа Семенова утверждала, будто в десятом веке никто слыхом не слыхивал об уране и каких-то ракетах. Лично я не вижу в этом ничего особенного, ибо в Мире Волкодава возможно всякое.

Так вот: от меня требовалось вступить с госпожой Семеновой в теснейший контакт и, с учетом сорока листов претензий, переделать дефектных деток.

На мое осторожное напоминание о том, что двое близнецов-бастардов уже солидно растиражировались, мне пожали плечами.

— Так и будут продаваться два варианта, первый и второй?

— Так и будут.

Волкодав был настолько актуален и срочен, что меня пообещали даже взять в штат на время работы. Месяца на четыре.

Я с трудом поборол этот соблазн. Живородящий контакт с госпожой Семеновой с целью облагородить породу Волкодава требовал от меня полового гигантизма, которым я не страдаю.

 

 

Боря

 

 

Обрывки минувшего.

Боря, наш дачный домохозяин, — приличный человек, потомственный горожанин. Ездит на работу с портфелем, раскрашивает не то рюмки, не то матрешек.

Утро начинает с фужера водки.

Размягчение мозга у Бори давно завершилось. В желудке и черепной коробке мягко плещет одинаковая жидкость.

Его покойная теща очень ценила зятя. Хвалила его перед нами, постояльцами: «И Боря то, и Боря сё, и такой-то он хороший, и можете не верить, но он за всю жизнь ни разу меня на три буквы не послал».

И кричит: «Боря! Боря! Куда ты дел ножик?»

«Да пошла ты на хер», — отзывается Боря.

И теща идет. Она с достоинством поворачивается к нам исполинским задом и молча уходит.

А так — так Боря вообще сидит с самого утра на веранде.

В кресле. И в трусах.

Рядом — фужер.

На лице — абсолютное прекраснодушие, остолбенелая безмятежность.

Сверху спускается мой отчим. Боря, умиротворенно и уверенно:

— Всё у нас с тобой, Игорёк, будет.

— Что, Боря? Что у нас будет? ? ?

— А всё.

… Теперь это в прошлом. Пару лет назад Боря спалил дачу дотла.

 

 

Звонок другу

 

 

Когда моему ребенку надоел Тетрис, из Тетриса вынули батарейки и вставили в игрушечный сотовый телефон, который я купил еще летом, подвергаясь жесточайшему прессингу.

По силе действия этот телефон немногим уступает железному барабану, который мне опрометчиво купил в детстве дядя и который (барабан, а не дядя, дядя жив) просуществовал ровно до моего тихого часа, а потом пропал.

Сотовый телефон испускает ликующие звуки, последовательно имитируя свинью, петуха, собаку и прочих абонентов. Очень, между прочим, ловко схвачена самая суть этого устройства.

На этот телефон наступил кот, когда я не ждал.

— Алё! Как дела? — заорал телефон.

Кот шёл соблазнять новую толстую кисточку, очень пушистую. Он рассчитывал вступить с нею в противоестественную связь. Поэтому он мрачно оглянулся на приветливый телефон и пошел дальше.

Телефон разразился ему вслед восторженным кудахтаньем.

 

 

Ненужные вещи

 

 

Переводная детская энциклопедия «Про Все На Свете».

Толстая.

Уровень обсуждения плохо соответствует терминологии. Такое впечатление, будто даунов обучили основам ядерной физики и теперь рассуждают. Я знаю, откуда ветер дует, со всеми этими картиночками. Это все протестантская ересь под девизом «делай с нами, делай как мы».

Особенно отличился, конечно, раздел раннего сексуального воспитания. По-моему, это не просвещение. Это обзор технических моментов. Где непосредственная детская пытливость? Где наивная радость узнавания?

Я вот знаю про мальчика, который, вытаращив глаза, взахлеб говорил маме: «Ты знаешь, а у девочек там вовсе не писи! А знаешь, что? У них там не писи, а просто маленькие жопы!»

Не надо никаких энциклопедий, дети сами разберутся.

Я же разобрался в конце концов. Поначалу, конечно, решил, что всю эту канитель придумал мой приятель, известный пакостник. Но потом, методом болезненных проб и ошибок, убедился в его правоте.

В крайнем случае, помогут старики.

У моей знакомой — трое детей, девочка — меньшая. Вот купают ее как-то раз, а средний сзади топчется. И спрашивает у деда: а где же у нее пиписька?

Старец задумался.

И, наконец, застенчиво объяснил:

«Не выросла еще».

А энциклопедия очень скучная, после нее и размножаться неохота. И вообще детям сейчас про другое надо.

Пришел за дитём в школу; дитё мне говорит: «А нас сегодня авакуировали. Бомбу искали. »

 

 

Молодые львы

 

 

Я соскучился по высоким молодым людям в черных пальто.

Мне их не хватает. Они оживляли город.

Правильно говорят: что имеешь, того не ценишь. Я их, правда, не имел — скорее, возникали контрпоползновения, но я всегда очень ловко уворачивался.

Эти люди появились осенью 94 года. Они наводнили улицы, и мне казалось, что это вечно один и тот же человек, который начал дробиться и отражаться в капельках питерского тумана. Он излучал уважительный восторг и назойливо заражал прохожих разными идеями. Одет он был в расстегнутое черное пальто, волосы торчали продвинутыми стрелочками в соответствии с модной тогда моделью. На плечи падал мокрый снег. Непогода не производила на молодого человека никакого впечатления. Он поймал меня и попытался продать игрушечное канадское пианино.

Я сморозил глупость:

— У меня нет детей.

— Прекрасно! — уверенно улыбнулся молодой человек. — Но у ваших-то знакомых есть!

Он вынул из-за пазухи разноцветное пианино и заиграл гадость.

Я бросился бежать. Молодой человек прощально взмахивал руками, как ворон крылами.

Распродав все пианино, молодые люди сколотили маленький капитал и сделались мормонами. Теперь они перемещались парами, в черных же парах, с опознавательными табличками и в темных очках. Закалившись в процессе торговли музыкальными инструментами, они перестали улыбаться и переходили к делу с механическим бесстрастием.

— Вы читали Библию?

— Да.

— Но вы, конечно, хотите еще лучше знать Библию?

Меня не покидало ощущение, что они гомосеки. Шагают, бывало, на свою явку — сосредоточенные, сдержанно улыбаются, рукой отмахивают шаг, рукава закатаны, пиджаки на плечах. Совершенные гомосеки!

Вообще, очень опасная Церковь.

Мне рассказывали про одного гинеколога. К сожалению, профессия этого доктора ничему не научила. Он познакомился сразу с двумя девушками из племени мормонов, после чего проникся, преисполнился и вознамерился присоединиться.

Он соблазнился многоженством. Но вскоре выяснилось, что многоженство гинекологам не положено.

Так что он еле вырвался.

Напрасно ему обещали, что в случае мормонства в специальной секретной скале высекут его имя, место работы и год окончания медицинского института.

Кричали об этом вслед.

 

 

Городу 300 лет: 300ЛЕТ — 200300

 

 

Странной цифрой 200300, которая начертана на щите, дело не ограничивается.

К сожалению, есть и картинка.

На этой картинке Петропавловская крепость и прилегающие строения представлены в виде электрокардиограммы. И, если кто не понимает, написано: Пульс города. Или «Пульс твоего города», не важно.

Я, как врач, предупреждаю, что от подобной кардиограммы даже такому водопроводчику, как губернатор Яковлев, должно стать не по себе. Это очень плохая кардиограмма.

Лучше бы им сделать энцефалограмму, а контурами взять Смольный, Мариинский дворец или Морскую Резиденцию. То, что получится патология, никто все равно не поймет. Во-первых, на энцефалограмме черт-те что бывает. Во-вторых, патологию еще отразить надо, своими мозгами. А как ее отразишь, когда все болеют.

Нормально будет, дело говорю.

 

 

Убийца Кирова

 

 

В 90-м году мне впервые случилось пообщаться с зарубежными русскими. Не с какими-нибудь свеженькими, а с махровыми, так сказать, нашего славного Отечества ни разу не нюхавшими.

С первым я начал общаться прямо в поезде, на пути в Берлин. Этот уже понюхал и спешил обратно. Мы с приятелем, задыхаясь от невысказанного диссидентства, смотрели тому господину в рот и ловили каждое слово. Господин, самого заурядного вида, беседовал с нами снисходительно и добродушно. Он называл себя потомком какого-то есаула. И ехал, как и мы, в Париж.

Мы, правда, с приятелем сильно выпили, пока общались.

Я не помню, но приятель утром рассказывал, что в тамбуре всякое подобострастие с меня постепенно сползло, как шкурка со звериного детородного органа, и миру явилась оголенная Истина. Я, мол, когда потомок есаула мне надоел, отбросил его руку и буркнул: «Ну ладно, мужик, хорош».

Короче говоря, грядущий хам проявился.

А в самом Париже нашу компанию затормозила какая-то пыльная старушка с навсегда озабоченным и скорбным лицом.

— Русские, — пропела она без интонации, — откуда вы…

То есть даже вопроса не было слышно.

Мы сказали, и услышали, что Горбачев — еврей. Вообще, мы чувствовали себя, как чувствуют, наверное, новички в камере, куда попали, не зная понятий, но Люди-то вокруг понятия знают и видят насквозь, чего человек стоит.

То, что мы из Союза, мгновенно угадал Убийца Кирова.

Он так представился. Он объяснил, что все его так зовут из-за фамилии «Николаев».

— Чего такие смурные, пошли пиво пить, — бросил он нам весело, едва увидел на каком-то парижском углу. Мы не были знакомы, но сообразили, что так здесь, наверное, принято.

— Сразу видно, что советские, — улыбнулся Убийца Кирова при переходе улицы. — Стоите и ждете, пока машина проедет. Это у вас в Союзе машина важнее человека!

Мы пришли в кафе. Убийца Кирова развалился на стуле.

— Вот здесь умирал Алданов, — сказал он загадочно, показывая на чистенькую новенькую банкеточку в углу. Я вежливо кивнул. Банкеточка внушала подозрения, Алданов умер, если мне не изменяет память, в 1957 году.

Мы ощущали скованность и глупо улыбались. Убийца Кирова решился и вытащил из-за пазухи разноцветный и грязный денежный ком.

— Челаэк! ! — вдруг запрокинулся и страшно заорал Николаев.

— Тут с ними только так, — пояснил он.

— Это дьявольский город, — признался он через минуту.

— Ну что, поехали или разбежались? — спросил он чуть позже.

Мне очень хотелось поехать. Я чувствовал, что вот-вот познакомлюсь с дьявольской стороной города. Но мы жили в очень приличной католической семье. И мы побоялись, что общение с дьяволом оставит на лицах безошибочный отпечаток.

Поэтому мы расстались, пусть Киров еще поживет.

Он и так стоит загаженный голубями невдалеке от моего дома. Беспомощно простирает руку, чего-то просит, а всем плевать.

 

 

Проходной двор

 

 

Я был знаком с гитаристом Юрой Наумовым, который соорудил группу «Проходной двор».

Да и я, если разобраться, явился в жизни Юры одним из многих проходных дворов, по которым он скитался в поисках лучшей доли.

В 1984 году Юру выудил откуда-то мой покойный приятель, который вечно откапывал на помойках всякую сволочь, но тут ему повезло найти настоящую жемчужину.

Юру только что выгнали из новосибирского университета за нахальную песню про свиней и непочтительное рисование негров. Он забросил за спину двенадцатиструнную гитару и явился в Питер. Играл он так, что мы забывали про все на свете.

Кроме гитары, Юру ничто не интересовался. Знакомясь с женщинами, он сразу назывался импотентом; не пил, не курил и не ширялся. Гитара была ему сразу и куревом, и харевом, и бухаловым.

Юра появлялся в компании барабанщика, которого не помню, как звали, и Кэт — знаменитой питерской бляди и наркоманки. Ей в свое время, я слышал, удалось заразить триппером не только Рим, но и Сайгон. Барабанщик был безнадежно влюблен в Кэт, которая вероломно играла с ним и называла «Маськой». За это Юра сказал ей, что если еще раз услышит, как она называет барабанщика Маськой, то он, Юра, лично свернет ей шею.

Юра пел песни, читал восхитительные колхозные и криминальные поэмы, которые вряд ли где есть — по-моему, он так и не положил их на музыку. Охотно и с готовностью рисовал злополучных негров, от которых и вправду несло зоологией за версту. Еще он рисовал онанистов, заставляя их заниматься простенькой мультипликацией.

А не менее злополучную песню про свиней спел, когда пришел ко мне в гости. Юра забросил на магнитофон катушку с фоновой записью барабана и баса, и начал петь.

Незабываемо.

Настроен был сугубо антисоветски.

В те годы я глючил: разгуливал в шляпе и длинном сером пальто.

— Не знаю, не знаю, Лёха, — приговаривал Юра. — Любовь к таким польтам — она… — и качал головой. — Счастливого Пленума!

Теперь и не узнает, наверное. Мимо пройдет.

 

 

Серёня

 

 

Серёня был у нас в студенческой группе.

Огромный, низколобый, угрюмый и мудрый земляным нутром. И еще звериным. Так что у него, получается, было два нутра.

Идеальной эпохой для Серёни была бы, я думаю, Гражданская война. Ничего лучше лагеря Махно человечество для Серёни не придумало. Пограбить, да запить самогонкой — вот и вся красота.

К четвертому курсу наши доценты не так, чтобы очень его воспринимали. В смысле, воспринимали не всерьез. Спрашивали мало. На ответах не настаивали.

Стряслась у нас однажды терапия. Мы уже доковыляли до четвертого курса и расхаживали в халатах по праву, а не так, для порядку.

Завели нас, помнится, в кабинет, рассадили и стали зачитывать толстую историю болезни. Монотонно. Жалобы при поступлении. Жалобы по жизни. Жизнь, как она есть. Свинка в положенном возрасте, навсегда. Осмотр при поступлении. Осмотр в отделении. Кардиограммы с первой по двадцать первую. Рентген. Анализы.

Молчание было кладбищенское. Даже мухи молчали.

Серёня сидел в оцепенении, уставясь на свои бесполезные руки. Ему было так себе, он еще не пил пива.

Мертвая тишина.

Наставник наш между тем дошел до места:

— В крови больного был обнаружен антистрептолизин…

И тишина нарушилась.

Серёня, которого никто бы не посмел заподозрить в малейшем интересе к предмету рассказа, вдруг хищно и азартно выдохнул себе в пах:

— О.

… Серёня славился простотой подхода к любому делу.

Дочка у него была, двух лет. Мы его спрашивали:

— Серёня, как же ты? Тебе, наверно, тяжело. Ведь с ней гулять надо!

Серёня мутно смотрел и пожимал плечами:

— А чё с ней гулять: в лужу посадил — и домой.

Вообще, он был покладистым и добрым, готовым поддержать здоровую мысль. Как-то раз я засиделся у него до позднего вечера. Наконец, засобирался домой; Серёне захотелось меня проводить. Мы не шибко соображали, вышли довольные. На улице я увидел приближающуюся женскую фигурку и сразу предложил Серёне познакомиться «с этой прошмонденью» (увы и ах, я так и сказал) и пригласить ее в гости.

Мое предложение встретило полное понимание Серёни. Он изготовился очаровывать.

Правда, с этой фигуркой домой пришлось идти ему одному. Через десять шагов оказалось, что это была его жена Верка, возвращавшаяся домой после вечерней смены. Она молча взяла Серёню и увела его от меня.

 

 

Славные годы

 

 

Наше студенчество хорошо излагало:

«Муж здоров, умер».

«Половая щель — по средней линии. Правая губа небрежно заброшена на левую»

«Ампула прямой кишки зияет. Вдалеке виднеется стул».

 

 

Срочные клады

 

 

Проспект Стачек, место для меня родное и привычное, начал занимать мое воображение года с 93-го.

Тогда его начали ремонтировать: впервые на моей памяти.

Приехали фантастические заграничные машины, и работа закипела.

Об этом событии сообщили в CNN, тем же сообщением зарядили очередной «Вояджер», предполагая поразить инопланетное воображение.

С тех пор проспект ремонтируют постоянно.

Причем не так, чтобы капитально, а роют какие-то ямы.

Сначала мне казалось, что дорожные работники просто доросли до восприятия «Острова сокровищ» и теперь ищут Клад.

Но потом усомнился.

Чтобы найти Клад, вернее было бы разрыть сразу все и спокойно найти.

25 марта 2003 года меня осенило. Я стоял и щурился на новую яму. И вдруг догадался, что они не ищут Клад, а прячут его.

Прятать приходится часто, потому что Клад постоянно пополняется из федерального бюджета.

Благо проспект Стачек — правительственная магистраль. А скоро — юбилей города, и Верховный Главнокомандующий уже пригласил на него притихших и напуганных инопланетян, чтобы сдержанно принять у них подобострастный парад.

 

 

Красная Книга Мертвых

 

 

Я знал человека, который убил стаканом утку.

Человек с товарищем культурно сидели на берегу пруда. Утка выползла из воды и стала на них крякать.

Серой Шейке велели уйти по-хорошему, но она, видно, галлюцинировала и записалась в народную дружину, так что крякала дальше.

Тогда один из отдыхавших бросил в нее стакан и убил.

Я потом пробовал повторить этот опыт с крысой, но та только рада была.

Мы не один, а три стакана в нее бросили, и все без толку.

 

 

Международный Мемуар

 

 

Я, собственно, вообще ничего такого сказать не хочу.

Просто вспоминаю, как всегда.

В 1981 году я жил напротив общежития прядильно-ниточного комбината. Нас даже водили на этот комбинат, чтобы мы там восторженно и профессионально сориентировались. В нас видели будущих мотальщиков. Но мы не слишком пропитались этим соблазном, и комбинату пришлось прибегнуть к дешевой зарубежной силе.

В одно прекрасное утро я выглянул из окна и увидел шеренгу понурых и тощих гномов, одетых в серое и грязное. Казалось, что это мыши, а то и вши. Ничего личного, как принято выражаться. Какое создалось впечатление, про такое и говорю.

Выяснилось, что это вьетнамки, которые приехали выполнить свой прядильно-ниточный интернациональный долг.

Они смотрелись совершенными зэками.

Ходили строем, глядели в землю.

Потом освоились и стали в неимоверных количествах закупать кастрюли, тазы и холодильники. Почта стонала под грузом чудовищных отправлений.

Принарядились в брючки-блузочки, обнаглели. Держались особняком и русских не подпускали, потому что русские, конечно, очень большие, и дружба народов получится сильно болезненной.

Однажды мы с приятелем попытались завязать лирическое знакомство. И выкрикнули, изображая многообещающее гусарство, единственное, что знали по-вьетнамски: название ихней газеты, «Куан Дой Нян Зан». Кукольного вида красавица оглянулась и на чистейшем русском языке ответила:

— Мы не понимаем по-русски!

С тех пор они, по-моему, изрядно размножились.

Я не против. Но только вот что: во дворе дома, где я живу теперь, восточного вида девочки презрительно удивляются тому, что моя дочка не разговаривает по-азербайджански.

Это уже новая тема, которая, конечно, никакого отношения не имеет к вьетнамцам. И к их приезду. И к размножению. Абсолютно никакого.

Удивляются, смеются, и мальчик Рустамчик ходит такой, маленький, но очень упитанный, как колобок. А точнее, как его дядя, с которым он гуляет, потому что мамы у Рустамчика нет, недавно задушили, после папы, которого я даже слышал, как убивали в 1999 году, я проснулся от выстрела: его застрелили из пистолета на углу проспекта Стачек. Говорят, что он держал все местные магазины и продавал в них наркотики после семи часов. На дерево, возле которого его бизнесу был положен конец, приколотили кладбищенскую дощечку, и она провисела целый год, в цветочном окружении.

А потом пропала.

Горе, короче говоря.

 

 

Символы Бедности

 

 

У нас во дворе гуляют Символы Бедности.

Во всем мире Символам Бедности положено рыться в помойном баке.

Они и роются. Товарный знак отрабатывают.

Я не хочу сказать, что все это ерунда. Какая-нибудь бабушка, очень возможно, и вправду ищет хлебушек.

Но только сдается мне, что подавляющее большинство роется в баке, потому что нравится.

Я часто вижу, какие сложные вещи они оттуда тащат. Какие-то радиодетали, схемы с болтающимися проводами, дощечки.

Такое с голодухи-то и не придумаешь взять.

Потом конструируют безумные машины для воздействия на соседей космическими лучами.

В доме напротив как раз живет один человек, который давно жалуется. Он ученый, ночами не спит, книжки читает. Во всем доме, бывает, огни погашены, а у него лампочка горит.

Я с ним однажды познакомился, и он сразу сказал, что КГБ обрабатывает его психическими лучами.

Но это, конечно, не КГБ. КГБ обрабатывает целую страну единым чохом, на черта ему этот ученый.

Это помоечный пенсионер-радиолюбитель что-то изобрел, а в патентном бюро его, как и полагается, послали на хер.

Так что все гораздо сложнее, чем кажется. Речь идет о философии, образе жизни, внутренней склонности. Парижские клошары, например — это ж отдельная категория существ, гордых и независимых. Один к моей жене, помнится, подошел на Северном вокзале. Очень галантный, настоящий француз. Ногти черненькие, в глазах чертики. Сеточку держит в руке, а в ней — бутылка красного вина и длинная булка торчит. «Мадам не откажется со мною позавтракать?»

Это не Символы Бедности.

Символ Бедности — это я. Полез сегодня в карман, пересчитал мелочь и ужаснулся.

 

 

Хумма

 

 

Возможно, что судьба улыбнется, и мне поручат переводить Всемирную Историю.

Это очень хорошо. Я очень люблю Всемирную Историю — в основном, по причине смутной неудовлетворенности, корни которой уходят в отрочество. Мои исторические познания, видимо, неполны. Я могу судить об этом по учебнику для 7 класса, который хорошо помню.

Он начинался с описания жизни первобытных людей. Поскольку история была не всего мира, а только шестой его сухопутной части, то эти славные племена водились, вероятно, где-то на Волге или в Подмосковье.

Основной фигурой в том поразительном повествовании был Хумма.

Дословно я, конечно, не вспомню, но там было написано примерно так: «Горит костер. Его окружили древние люди в звериных шкурах. Они греются и вспоминают удачную охоту. Но чу! Трещат сучья, скрипят деревья! «Хумма идет, Хумма! Идет огромный Хумма!» — слышатся крики. Люди вскакивают… »

Вскоре выяснялось, что под Хуммой разумеется мамонт.

Меня еще тогда завораживала документальная лихость, с какой пересказывалась эта давняя история. Я никак не мог сообразить, какие мозговые цепи включились в сознании авторов, чтобы произвести умозрительное фонетико-лингвистическое подобие тогдашних речевых оборотов. Я восхищался их уверенностью в звучании и самом существовании Хуммы.

Дальше Хумме, как и следовало ожидать, приходил заслуженный конец, из чего делался дальнобойный исторический вывод: «Кто с мечом (с бивнями, с хоботом) к нам придет, от меча (бивней, хобота) и погибнет». И разворачивалась собственно история государства, которая после такого начала не могла не оказаться победоносной и поучительной.

А преподавала нам эту историю одна молодая учительница. Уже тогда нам было видно, что к умственной деятельности она совершенно не приучена. Сейчас, оглядываясь, я думаю, что это еще снисходительно сказано. У нее было лицо деревенской Барби, скрытое под толстенным слоем белил, румян, помады и туши.

Входя в класс, она застывала на пороге, молча созерцала происходящее и надрывно, с сентиментальным пафосом изрекала:

— Наглые…

Потом она переходила к уроку, который состоял в чтении глав про Хумму и его вочеловечившихся продолжателей, недружественных нашему народу.

Однажды она шла по проходу между партами, и мой сосед, вдруг возбудившись, взял и харкнул ей прямо на юбку. Попал в эрогенный пояснично-крестцовый отдел.

Который, чувствительный к прикосновениям, ощутил передаточную пульсацию плевка и мгновенно сомлел.

Томно и мечтательно улыбаясь, она завела наманикюренную руку за спину, стала медленно поворачиваться.

Я уткнулся в книгу и стал зачем-то подчеркивать Хумму в качестве сразу подлежащего, сказуемого и определения.

 

 

Канарис

 

 

Если я правильно понял, в наших школах постепенно возвращаются к самому главному: военно-патриотическому воспитанию.

Это очень хорошо, потому что иначе образование будет неполным, и школьные годы не будут вспоминаться как нечто прекрасное и неповторимое. Я, например, каждый день вспоминаю своего военрука. Это был маленький морской колобок в чине полковника, которого за его подводный образ службы дали прозвище Канарис.

Я уже знаю, что стоит заговорить про военруков, как сразу со всех сторон полетит: «А у меня! … А у нас! … » Потому что тема неисчерпаемая. Но, смею заметить, такого Канариса, какой был у нас, не было ни у кого. Никто же не станет отрицать возможность уникальных явлений — рогатого поросенка, скажем, или беременности в доме престарелых. Вот и Канарис рулил, как принято выражаться.

Во-первых, он плохо разбирался в падежах, родах и прочих мудреных штуках. Например, он говорил: «метание ручного граната», «отравляющие газы особенно опасны в лесной момент оттаивания снега», «главная корабельная старшина» и «марш перед боевой знамя части» (это разновидность поощрения). У меня была целая тетрадочка, куда я все писал, но она потерялась.

Если ему говорили про «скрещивающийся огонь», то он, обладатель двух собак, поправлял нас: «Скрещиваются только животные». А если ему называли «подглядывание» в качестве одного из методов разведки, то он возражал: «Подглядывают только в туалете!»

И строгий был. «Баранов! Сейчас я тебя вызову, сниму штаны¦» А тот ему, неблагодарный, в ответ: «Вы мне не симпатичны!»

Во-вторых, он по собственному почину выпускал стенгазету «Патриот Родины», куда писал белые стихи:

«Получат отпор любые агрессоры,

Откуда бы они не исходили».

«Мы шли сквозь дым и пожарищ».

«Над мирным небом стран социализма

Царят мир и счастье на земле».

Кульминацией военно-патриотического образования была поездка на стрельбище в Дибуны.

Она так и врезалась мне в память: маленький автобус; Колобок-Канарис, затянутый в кожаное пальто, сидит к нам лицом. Толстые ножки расставлены, ширинка расстегнута, в ширинку вложены перчатки.

А мы хором поем: «Наши жены — пушки заряжёны!»

Хорошо!

Пора все это вернуть.

 

 

Глупости

 

 

Есть одно распространенное заблуждение. Оно гласит, что всякие глупые вещи мы совершаем по молодой дури.

Когда я учился во втором классе, я запихнул себе в нос пуговицу.

В пятом классе я сделал из зонтика парашют и прыгнул с крыши помойки.

В седьмом классе я изготовил огнемет из парфюмерного баллончика.

На втором курсе медицинского института я разогрел на водяной бане закупоренную банку голубцов и ударил в нее консервным ножом.

А потом глупости вдруг кончились.

Стало ли их меньше? Не думаю. Они заматерели, напитались солидностью. Называются — Жизнь.

 

 

Семейный Мемуар

 

 

Мой дядя не кто-нибудь, а двухметрового роста приборостроительный инженер в очках, немного похожий на Шостаковича.

Образ его жизни вынуждает меня подводить некоторые итоги. Что поделаешь, за все приходится платить.

В восьмидесятые годы и в начале девяностых дядя, как только случался август, исправно расставался с ненавистной Москвой и приезжал к нам на дачу, попить в карельских лесах. Отчим мой старательно угадывал дядины нехитрые желания и всячески им потакал.

Угодивши в лес, дядя скучал и томился.

Особенно моя матушка, то бишь егойная сестра, наказывала его за вчерашние подвиги. Подвергала, как он выражался, остракизму. Так, например, они с отчимом не слишком запомнили путч 1991 года и вообще плохо поняли, что произошло. Зато потом, гуляя по лесу, дядя муторно сокрушался:

— Пугу жалко. Жалко Пугу! Нечем Пугу-то помянуть, да. Помянуть бы Пугу! Да нечем.

Потом срывался на хвойно-лиственный промискуитет:

— Погулять так… подрочить на березку…

Вообще, он часто грезил о заблудшей овечке, которую, подобную Аленушке, найдет нечаянно в какой-нибудь в дремучей чаще и примется утешать. При виде женщины дядя неизменно интересовался:

— А когда мне уже можно начинать с ней дружить?

Если его дразнили — спрашивали, к примеру, хороши ли в Москве невесты, — дядя мог и рассердиться. Он отвечал так:

— Рука твоя невеста… она же жена, и радуйся, что все так хорошо.

Однажды мы сжалились и привезли из города нашу подругу, немного полную, но боевую. Дядя, когда мы явились на пляж, как раз выползал из озера и глупо смеялся.

— Мы тебе овечку привезли, — шепнул я ему, когда выдался подходящий момент.

— М-да! Кес-ке-се гарсон руж! … — обрадовался дядя фразой, которую почему-то произносил по любому поводу, не вникая в смысл. — Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины? … Я люблю заблудших овечек! Но я не люблю заблудших коров… к тому же почти что стельных…

 

 

Космическая Одиссея

 

 

Лет тридцать назад в нашем дворе стоял пивной ларек.

Покойная бабушка относилась к нему с несоразмерной ненавистью.

«Пить хотят! — цедила она сквозь зубы. — Всех бы на ракету, да в космос!»

Отряд космонавтов не возражал. Космопорт осторожно жужжал сотнями голосов. Многие лежали на своих вещах в ожидании жидкого пайка. Слепые и хромые космические барды-бродяги били по гуслям, выкрикивая бессвязные космические междометия.

И вдруг ларек пропал.

Он стартовал ночью, и взял на борт всех: двор опустел. Все произошло едва ли не в точности, как в романе Житинского «Потерянный Дом».

Ларек не вернулся на Землю. Шли годы; за это время уже успели подрасти новые поколения звездоплавателей. Пока они довольствуются тем, что обивают пороги вербовочных пунктов, которые организованы в кафе «Ева» и «Флаг-Мэн».

Но одному ветерану все-таки повезло с возвращением. Он долго скитался и многое повидал. Ему случалось видеть страшные и черные дыры. Он высидел сорок Чужих, развел костер на Солярисе и сочетался гражданским браком с Кассиопеей. Космические споры, разносящие по галактике углеродную жизнь, сыпались из него, как медная мелочь. Между прочим, они и впрямь были на нее очень похожи.

Никто не посочувствовал Одиссею. Его Телемака растоптали «быки», а Пенелопа послала звездного волка в собственную рифму.

Я видел, как он лежал на проезжей части, слегка задетый современной, непривычного для него вида, машиной. Он томно ворочался и хрипло пел про Зеленые Холмы Земли.

— Хрен его знает, откуда он тут взялся, — раздраженно приговаривал водитель машины. — Эй, мужик! Тебе плохо, мужик?

Как ему объяснишь? И плохо, и сладко, потому что — Земля.

 

 

Венец Природы

 

 

Шила в мешке не утаишь.

Сидел я на диване и смотрел фильм про аллигаторов. Диктор мне объясняет, что к аллигатору нельзя подходить сбоку, только спереди, потому что так он не видит.

— Ему рот мешает! — говорю я с дивана.

А жена как клюнет монитор, прямо носом! Сидит и умирает: смеется.

— Чего смеешься-то, — спрашиваю.

— Знаешь, как ты это сказал?

— Ну, как?

Она давится:

— Высокомерно.

 

 

Правда Жизни

 

 

Посмотрел на сон грядущий кино «Апрель», и чаша моего терпения переполнилась.

Меня никогда не покидало чувство, что наш уголовный кинематограф, со всеми его дикими сериалами последних лет, отличается какой-то особенной, самобытной гадостью, которой нет в западных аналогах. В чем тут дело — я никак не мог уловить. Вчера, наконец, понял.

Фокус в том, что при общей неправдоподобности сюжета эти фильмы нашпигованы, можно сказать, документальными эпизодами.

Зрителя тычут носом в Правду Жизни.

Сыграть такие эпизоды артистам, которым нет нужды особенно прикидываться, чтобы изобразить уголовника — надо просто играть себя, свое обыденное поведение — сыграть такое для них пара пустяков. Возможно, они в натуре и не артисты. Гоша Куценко, например, совсем не играет, а живет. Сыграть милиционера в недавнем «Антикиллере» у него не получилось. А вот в «Апреле» прямо расцвел, как будущий «подснежник».

Абсолютная достоверность происходящего внушает тягостные мысли. Выходишь на улицу и оглядываешься по сторонам: где они прячутся, вчерашние персонажи? наверное, следят!

В западных фильмах этого нет, там сплошные условные болваны, и всем все ясно.

Поскольку другого кино нам почти не показывают, постольку Правда Жизни настойчиво навязывается мне в качестве подоплеки всех прошлых и будущих событий. Отсюда и мое раздражение: это не вся Правда Жизни! Не вся. Она вообще другая.

Правда Жизни вот в чем: сегодня я проснулся, надел тапочки, прошлепал на кухню. Разбил коту яйцо (sic, куриное), сварил себе пельмени. Собрался побриться, но раздумал. Посмотрел из окошка на унылый лесоповал, который там давеча устроили местные орки. Выхлебал кофе из полулитровой кружки. Нашел в кармане десять рублей. Принял таблетку от кашля.

Вот так, суки, меня голыми руками не возьмешь.

 

 

Именной Мемуар

 

 

В имени, как известно, есть мистика.

В минуту имянаречения родитель напрягается и улавливает тонкую подсказку специально выстроившихся звезд. Голая физика с волшебной причинной подкладкой.

Потом оказывается, что имя нечто означает. Я вовсе не хочу говорить о каком-то универсальном значении всех марий да иванов. Толкование субъективно. Не знаю уж, что там открывалось Павлу Флоренскому, когда он писал свои «Имена», но я его выкладки жевал-жевал — нигде не аукнулось.

Профессор Журавлев, с которым я работал, излагал понятнее, но он хоть что-то разъяснял, когда бывал в настроении.

Но тоже субъективный идеализм выходил.

Я и сам не раз наблюдал, что Марины, скажем, — с открытым характером, а Юли — себе на уме, но пользы от этих выводов не было никакой. Что с того, что я знаю, кто дура, а кто твердолобая? Помогло это мне? Ни капли.

А потом я подумал, что если имя что-то значит, то уж имя-то вместе с фамилией значат еще больше! Уточнение получается! Или расширение! Из этого следует, что полные тёзки похожи друг на дружку еще больше, чем обычные. В чем-то не очень уловимом, конечно. Вот здесь я понял, что вся эта теория — глупость и жажда прекрасного, потому что у меня был такой тёзка, Лёша Смирнов.

Этот Лёша Смирнов был из тех, к кому лучше не подходить. Жесткий парень. Из тех, кто зарежет, но не больно. Мне было 17, а ему 20. Я бы с ним и не водился, да жизнь-баловница нас сталкивала.

И вот он разухабисто женился, а я как раз учился на первом курсе Мединститута. Лёша заставлял молодую варить себе манную кашу в четыре часа утра (из армии недавно вернулся, еще не все привычки выветрились). И боялся последующего деторождения — так слоны побаиваются мышей. А потому попросил меня рассказать, в какие-такие особые сроки ему разрешается свободно и безвозбранно совокупляться. Он решил, что я в этом разбираюсь.

Я ему и сказал, с точностью до наоборот. Мы тогда все больше глистами занимались, а до интересующего Лёшу вопроса еще не дошли. Промолчать было нельзя, и я рассудил по наитию. Глисты, Лёша — какая разница, все мы Земляне. Лёша послушал умного человека, совокупился и не обрадовался.

— Чё делать-то? — зависал он надо мной. — Уже третий месяц пошёл!

(В 1982 году аборты как-то не слишком приветствовались).

— Она мне говорит: ударь меня ногой в живот, — советовался со мной Лёша. — А я ей велел прыгать со шкафа. Как ты думаешь, что лучше?

Я к тому рассказал, что ничего общего. Мало ли, что мы тёзки.

 

 

Непочтительный Мемуар

 

 

Эпизод, не попавший в основную хронику.

Нашему больничному отделению полагался нейрохирург.

На фиг, конечно, был не нужен, но иногда возникали вопросы. Потому что народ у нас лежал после операций на бедном хребте и часто хотел узнать, не надо ли еще что подрезать или пришить. Ну, и нам бывало интересно: а вдруг надо?

Так что наша заведующая отделением выудила дефицитную фигуру: свою подругу-ровесницу.

О моей заведующей я уже много рассказывал. Нейрохирургическая подруга была ей под стать, хотя, конечно, сильно не добирала по части старческого слабоумия и олигофрении, тянувшейся еще с младенческих лет. Она была не просто нейрохирург, а профессор, в которого вырасти очень просто — не сложнее, чем в заведующую. Никаких особых открытий эта профессорша, насколько я знаю, не сделала, а за операционным столом стояла очень давно, когда еще на пролетках ездили.

Поэтому они с заведующей уединялись и общались.

Зайдешь, бывало, а они сидят друг против друга и молчат. Смотрят в противоположные окна. Между подругами — вафельный тортик, разрезанный. И очки положены.

Консультация происходит.

Однажды профессорша не сумела найти какие-то снимки. Мечется, как дитя, в трех соснах позабытое и на съедение волку оставленное. Я вытянул из стола ящик, поставил перед ней, словно корыто — ройтесь, мол, они все тут, а если нет, то нет и в природе, потому что все, что в мире существует, собрано в этом ящике. И она рылась, нашла, ушла.

Вошла заведующая, в состоянии животной ярости:

— Профессору снимки не можете подать! Профессору снимки не можете поднести! Профессор приехал и должен искать!

Вышла, трахнувши дверью.

Я, подавленный, пошел курить в клизменную.

Там стояла и тоже курила процедурная сестра, Истинная Заведующая Отделением. Кивнув на дверь с намеком на ученую гостью, осведомилась:

— Зачем уёбище приехало?

 

 

Тюль

 

 

Скажешь так слово, как я недавно совсем по другому поводу сказал слово «тюль», и воспоминания всколыхнутся — вполне по-прустовски, на манер его азбучного печенья, которое навсегда застряло в зубах.

Наша заведующая отделением, как я уже говорил, купалась в роскоши. У нее был Палас, а потом появилась и Новая Тюль, как у людей. Дело в том, что однажды в отделенческом казначействе образовались лишние деньги. И довольно приличные. Хватило как раз ей на Тюль и на толстый карниз с гремящими колечками.

По этому поводу даже было маленькое собрание, где казначейша доказала на своих возбужденных пальцах необходимость удовлетворения заведующей Тюлью. Потому что все другое — стиральный порошок и мыло — уже имеется в коммунистическом избытке. .

Конечно, были недовольные: моя коллега, например, доктор М., женщина южная и жаркая, с ядовитым дыханием. Наши столы стояли впритык. Я тоже старался дышать, но что значит какой-то перегар в сравнении с южным суховеем! Жалкая клюшка против посоха Сарумана.

М. перегнулась через стол и зашипела мне в лицо. Я не помню порядка сказанных слов, но ручаюсь за их содержание и общий стиль. От перестановки слагаемых сумма не меняется.

— А вот скажите, Алексей Константинович, это дело — покупать ей Тюль? Херню вот эту? — больно щупает подаренный заведующей календарь. — Поганки! Уроды тряпочные! — Нервный смех с быстрым восстановлением самообладания. — Она же не соображает ничего. Хотите сделать отделению приятное? Спросите! Спросите, что купить! А я скажу. Я скажу! Нужно продать эту Тюль и купить в ординаторскую зеркало. — Суховей заворачивается в спираль. — А что? Ну, что?

Казначейша переминалась у двери и улыбалась, глядя в пол. Улыбка у нее была, как после непристойного предложения.

Через два дня в ординаторскую быстро вошла заведующая отделением.

Она села, явившись как рок, уподобляясь созвучной птице и бурча внутренними одноименными аккордами.

— Это вы сказали продать мою Тюль? — спросила она.

— Да! Да! А что? А почему я должна свою пасть затыкать, как бобик? .

Заведующая поджала губы:

— Очень красиво! Очень!

— Послушайте…

Вставая и уходя:

— Очень красиво! . .

 

 

Обеденные мысли вслух

 

 

Обеденный перерыв.

Бешеная, неистовая доктор М., наворачивая обедик, каким-то образом ухитряется одновременно кричать и шипеть:

— Да? Да? Вы так думаете? Ну, тогда вот что я вам скажу — раз так, то и плевать! Давайте вообще будем голыми ходить по отделению! Все! Давайте! …

Дежурная сестра, вполголоса, задумчиво глядя в тарелку:

— А почему бы и нет?

 

 

Чудесный костюм цвета сливочного мороженого

 

 

У Рэя Брэдбери есть рассказ » Чудесный костюм цвета сливочного мороженого».

Пусть и у меня будет.

Собственно говоря, рассказывать не о чем. У заведующего травмой был высокий сократовский лоб. Если верить, что Сократ грешил не только мужеложеством, но и пил запоем, то сходство с ним можно продолжить. Чтобы никто и ни о чем не догадался, завтравмой носил подо лбом гигантские темные очки. Я часто норовил зайти сбоку и рассмотреть профиль: что же там за страсти, под очками. Но они у него были какие-то гнутые, не видно.

Завтравмой жил этажом ниже нашей старшей сестры, и та ежедневно рассказывала об их пререканиях. Последние принимали характер монолога, потому что вечерний завтравмой уже не мог участвовать в коммуникативном акте и мешал пройти по лестнице. Он загораживал проход, стоя в коленно-локтевой позе и глядя под себя. Бывало, что и не только глядя. И наша старшая сестра его очень ругала, потому что благопорядочно шла с собакой, гулять. Но он продолжал подавать животному скверный пример.

Вот, пожалуй, и все.

Ах да, про костюм.

На исходе моей докторской повинности и невинности он познакомился с какой-то молодой дурой.

И пришел на работу в ослепительно белом костюме, белой широкополой шляпе, в галстуке гавайского настроения и, конечно, в очках. Широко улыбнулся:

— А я теперь всегда такой буду!

Все пришли в замешательство.

Осторожно сказали:

— Ну, пожалуйста.

 

 

Инь и Ян

 

 

Инь и Ян встретились в вагоне метро.

Я только не понял, кто из них кто.

Для удобства будем считать, что Ян пошел справа. Это была женщина. Почему я решил обозначить ее как Ян, будет видно из описания Инь. Ян постоял, чинно выдерживая паузу, а после вздохнул и завыл: люди-добрие, поможите пожалуста, нас тут собралось на вокзале всего сорок четыре чижа, царь-царевич, да король-королевич, сапожник, портной и Черт Иваныч с рукой за пазухой.

Едва Ян закруглился с перечислением невезучих соплеменников, как слева нарисовался Инь. Это был герой Бэрроуза: высокий молодой человек с длинными волосами, в очень грязной футболке и гнусных штанах. Молодой человек был при дудочке. Дослушав про незадачливых чижей, обосновавшихся на вокзале, он объявил, что сейчас сыграет для общего удовольствия. Голос у Иня был как у сильно простуженной первоклассницы и, когда Иня посадят, этот голос обязательно поможет ему определиться в тюремный птичник. Либо ему что-то отрезали за неуемную любовь к музыке, да он не унялся, либо уже кто-то из слушателей вогнал ему одну дудочку в горло, но вогнать — не наступить, и он ею поет.

Инь, приплясывая, двинулся по проходу; он весело играл на дудочке. Навстречу ему проталкивался Ян, воплощенное горе. Никакого противоречия: в каждом Ине есть чуточку Яна, и наоборот.

Посреди вагона Ян, наконец, столкнулся с Инем нос к носу.

Это были Лед и Пламень, Пепел и Алмаз. К сожалению, они не слились в космической гармонии; они разошлись. Инь заплясал дальше, а Ян приумолк и мрачно свернул к дверям. Может быть, эта пассажирка не знала чижей и просто продавала ручки, я не разобрался, но тем хуже для нее.

 

 

Постскриптум

 

 

Все, к дьяволу.

Я выволакиваю из чулана машину времени, цепляю на брючину бельевую прищепку, чтобы не затянуло в цепь; усаживаюсь, кручу педали.

Мне далеко не надо — лет на сто назад. Чтобы поспеть к 200-летнему юбилею города.

Там я окунаю перо в мушиный суп и пишу записку директору гимназии или даже самому директору попечительского совета. В слоге тогдашних времен я не мастер, соответствую приблизительно. Надеюсь, что «лакеи швабрами не заколошматят» за такие письма.

Итак:

«Сознавая вполне всю опасность, которой августейшие особы подвергаются в день празднования юбилея, и глубоко сожалея об общем падении нравов, каковое падение вылилось в богопротивные действия смутьянов и бомбометателей, сим довожу до Вашего сведения, что намерен заблаговременно и без пререканий вывести мою дочь, малолетнюю Александру Смирнову, за черту городских поселений за четыре дня до указанного торжественного события, дабы сия малолетняя своим праздным пребыванием на улице без должного надзору не подавала повода к подозрению в злоумышлении на бомбометание в августейших особ с целью посеять страх и смуту. Особо подчеркиваю мое глубокое понимание и чувство гражданского пафоса, каковые чувства были внушены мне высоким распоряжением Градоначальства о срочном и полном удалении из города малолетних отроков и отроковиц, которые, в противном случае, будут задерживаться на месте своего непозволительного пребывания и доставляться в учебные заведения на предмет изоляции и установления личности».

Дата. Подпись.

Постскриптум: суки.

 

 

Тревожный Мемуар

 

 

Бывает, что ты избегаешь какой-то страшной опасности, так никогда и не поняв, в чем она заключалась. Знаешь лишь одно: побывал на краю.

Так было однажды, когда я вошел в троллейбус, а какой-то человек из него вышел. Вид у человека был такой, словно его покусали, но он достойно отбился. И он вдруг заметил меня, стиснул зубы и погрозил мне кулаком. Да еще что-то прошипел, вроде как «сука». Тут был не скоротечный транспортный контакт, я где-то видел этого типа. И он меня тоже знал. У него были ко мне какие-то претензии.

Я так и не выяснил, что это было. Понимал только, что повезло.

А еще был таинственный случай, когда мы с приятелем сидели в пивном баре «Янтарный». Давно это было, году в 85-м.

Напротив, как водится, маялась разговорчивая душа.

Слово за слово — новый знакомый стал соблазнять нас ночной работой. Сейчас я уже точно не вспомню, но речь там шла о невиннейшем ремонте трамвайных путей.

«А чего? — удивлялся наш собеседник. — Давайте, какие проблемы! Пришли, взяли ломики, ковыряетесь себе… Сделали — получили… »

Мы дружно молчали и вежливо кивали.

«Ломиком их, ломиком, » — не унимался тот.

Потом, вздохнув, допил пиво и встал:

«Ну, ладно, — сказал он, прощаясь. — Вижу по лицам: мы ребята умные, нас не наебешь».

? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?

Страшно.

 

 

Все там будем

 

 

Приподнял я нынче одну хреновину — и заболела спина.

Эхе-хе.

Был у нас такой друг дома: дядя Витя, 70 лет. И жена у него была, тетя Шура.

Пришли они однажды к нам в гости. Народу собралось много; дядя Витя, сидючи за столом, по-всякому блистал и поигрывал мускулами.

Хорохорился, похвалялся. Выпил, конечно, порядочно.

И вот засобирались они домой. Тетя Шура гордится: Витёк, мой Витёк.

Нагнулся дядя Витя завязать шнурки, а разогнуться уже не сумел. Так и стоит. И тетя Шура стоит рядом. Плюнула и презрительно так говорит:

— Витёк, Витёк… херок! …

 

 

Гигиена Труда

 

 

В нашем медицинском институте имелась редкая и дорогая вещь: Электронно-Вычислительная Машина. Этой машиной владела кафедра Организации Здравоохранения и Гигиены Труда.

Нам ее показывали и не разрешали трогать. Она занимала целый этаж и была похожа на много черных шкафов с ящичками.

Понятно, что этой кафедре она была страх, как нужна. Кафедра вообще славилась разными изобретениями; патентов и дипломов нахапала столько, что стенды поставили, специальные. У нас выставлялось где что: на кафедре анатомии — отрубленные головы, а на кафедре гигиены, значит, патенты. Например, ее заведующий Кротов изобрел аппарат для отлова микробов из воздуха или еще для каких-то с ними операций — забыл, слава Богу. Мы называли его: «кротометр».

Так что Машина не стояла без дела.

Она бы чуть-чуть поднатужилась — и точно сумела бы организовать наше здравоохранение, но тут, будь они неладны, начались реформы. А на одну протирку такой Машины сколько спирта уходило! Короче говоря, экономического медицинского чуда мы так и не увидели. Пришлось опираться на устные рекомендации, которые тоже были очень неплохие, особенно в том, что касалось больничных. Наша учительница рассказывала нам, как опасно выдавать больничные задним числом. Она, по молодости, однажды выдала такой больничный. И, разумеется, оказалось, что человек, которому она так опрометчиво закрыла дни, кого-то убил или, еще хуже, изнасиловал, а потом обокрал, оговорил, обидел и поджег. Я этот случай прекрасно запомнил и никому больничного задним числом не давал. Зато передним числом — сколько угодно. Не жалел. Ходил ко мне, помнится, один молодой человек. Дышал абсолютным здоровьем, румяный, улыбчивый, черный, полненький, азербайджанец. Спина у него «вступила», как выразился его переимчивый и жадный до русской речи язык.

Ну и чудесно, стал я его лечить: выписал больничный раз, другой, третий… Продлил — тоже раз, другой, третий. Мне уже неудобно не дать, потому что давал же раньше!

Он приходит ко мне, сияет, бутылку Хванчкары достает, дарит.

— Я, — говорит, — домой летаю, у меня там дела, вы уж извините, можно мне на продление больничного не приходить?

— Сложно, но можно, — отвечаю. — Летаете, значит, домой?

— Да, — радуется. — Вино оттуда, настоящее, прямо из Карабаха!

Свой гигиена наводил.

 

 

Ориентирование

 

 

Ориентирование бывает сексуальное, на местности и профессиональное.

Сексуальное ориентирование у меня протекало со скрипом. Я надменно считал, что всю эту чушь выдумал один мой товарищ, гораздый на пакости. Но потом меня как-то сразу осенило, и все сделалось хорошо.

Об ориентировании на местности я, если соберусь, расскажу как-нибудь потом.

А о профессиональном можно и сейчас, немножко.

Эта мысль пришла мне на ум в минуту раскаяния и уныния.

Не то в девятом, не то в десятом классе нас повели ориентироваться на ближайший деревообрабатывающий завод. Там, между прочим, вполне могли бы удастся и две другие ориентации, то бишь на местности и сексуальная. Но не удались.

Заводик был жалкий, чумазый. Там трудились кубышки-ягодки, очень наливные — страшно подумать, чем.

Мы мрачно двигались от конвейера к конвейеру. Возле одного задержались, привлеченные ручным трудом: кубоженщины вытирали тряпками какие-то черные бруски.

— Чего ж вручную-то, — буркнул кто-то из наших.

— А вот! — восхитились работницы, читательницы одноименного журнала. — Вот и приходите к нам! Придумаете какие-нибудь… эти самые… щетки, щетки!

От недостатка слов они, приветливо и зазывно улыбаясь, начали делать энергичные жесты, как будто уже не терли, но что-то проталкивали, прочищали какое-нибудь загаженное колено. Они были искренни, они ждали нас и верили в нас.

Увы!

Я не пришел к ним на завод и не придумал им щеток.

Вместо этого я предпочел профессию не только беловоротничковую, но и вообще такую, где вся одежда белая, не только воротнички, да и на нее наплевал ради совсем уже отвлеченных занятий.

А мог бы устроиться по-людски. Пошел бы в армию, получил там специальность: шофера. И благодарность от командования. Письма оттуда писал бы, в трамвайное общежитие. Женился бы на клаве и зажил просто, без вывертов.

Черта с два. У Шукшина есть такой рассказ: «Чужие». О пропасти между царем и простым народом. Я, конечно, не царь, но еще хуже, тоже чужой. Я, знаете ли, если честно разобраться, если копнуть, откуда вот это ёрничество, это подъелдыкивание, ни слова в простоте, так выйдет очень понятно: Враг.

Я — Враг Народа, если кто не понял.

Со мной бороться надо.

Избавляться от меня.

 

 

Ориентирование-2

 

 

Я вот думаю, что дохтура у нас так себе не только потому, что замужем и кур покупают по дороге к больным. Они у нас такие еще потому, что их в институте заставляют, например, ориентироваться на местности. Даже с занятий снимают. Я понимаю, что это нужное дело, потому что потом встречал дохтуров, которые совершенно не ориентировались на местности, даже в пределах больничного двора. Но что-то при этом страдает.

Мне вообще не очень ясен смысл спортивного ориентирования. Я не вижу в нем ничего особо спортивного. Этим спортом даже на Олимпийских Играх не занимаются, а жаль, я бы его прицепил к марафону с доставкой на дом греческого факела.

Курсе на втором у меня образовался небольшой должок по физкультуре. И мне сказали приблизительно, как у Гашека: выбирай, слон, — в рыло или три дня усиленного ареста? Я выбрал нечто среднее, сел в электричку и поехал за город участвовать в спортивном ориентировании. Поскольку это происходило со мной впервые в жизни, я плохо оделся. На мне были маленькие тупые ботинки с высокими каблуками, которые я про себя называл копытцами. Я воображал, будто стану гулять по дорожкам и спрашивать у прохожих дорогу. Но вместо этого нас разбили на два отряда, вручили карту и пожелали победить.

Знаете, что меня поразило? Не то, что мы ринулись в самую чащу, в лес, прямо с уютного пятачка, на котором стояли. Меня поразило единодушие, согласованность этого броска. Мне показалось, что он был неожиданностью для меня одного, а мои однокашники только и делают, что ориентируются. Опять я что-то где-то пропустил, подумал я сокрушенно.

И понесся, стуча копытцами, по майскому лесу. За четыре минуты мы перемахнули через четыре оврага, забрели в чужой огород, одолели два забора, убежали от собак, нагрубили хозяевам, промочили ноги. Не пойму до сих пор, как это все вытекало из карты.

На пятой минуте я остановился и, благо уже неплохо ориентировался, повернул назад и пошел на станцию.

А многие так и не вышли, и я их встретил только потом, уже работая в больнице; они одичали в этом лесу, они безумно оглядывались, вертя головами поверх белых халатов, напряженно ориентируясь во времени, месте и окружающих событиях.

 

 

Накопительная Пенсия: хорошая прибавка

 

 

Возле сапожной мастерской мне бросилось в глаза объявление: покупаем волосы. Волос им хотелось самых разных, до трех кило, в том числе седых. Пять тысяч рублей, между прочим, пообещали.

У меня, конечно, моментально разыгралась фантазия. Я начал воображать три кило седых волос. Потом стал думать, на что их пустить, и представил себе какого-нибудь старого, глубоко интеллигентного деятеля искусств с седой гривой — дирижера, живописца или просто папу карло. Как этот деятель обеднел со своим смычком, которым без толку водит по шарманке; как явился на донорский пункт, как его стригут. Потом из пожилой шевелюры этого лауреата вяжут носки, а я их покупаю и лежу в них, когда зима.

Постепенно я вошел во вкус. Сел в маршрутку и стал рассматривать пассажиров с их волосами, прикидывая, чего бы из них понаделать. Наконец, напоролся глазами на даму, расплывшуюся напротив, вполоборота. У нее был изумленно-обиженный узкий лоб, очки и губы бантиком. Ее волосы быстро склеились в умозрительный ком и прыгнули мне в горло.

Теперь мне ясно, что означает расхожее слово «укачало». Никого не укачивает. Не в качке дело.

Думать надо, прежде чем фантазировать.

 

 

Поллит. Ру

 

 

С нашим народом можно сделать все, что угодно. Ход отечественной истории зависит лишь от того, кому это угодно сделать.

Был один такой случай, когда выбирали Президента, в 2000 году. Может быть, я уже где-то рассказывал эту историю, но хоть убей, не помню, где и когда. Пересмотрел старое — пусто. Не знаю, расскажу еще раз.

Вообще, я на выборы не слишком хожу. Но тогда не пошел, а просто побежал, потому что сильно страдал с утра, а школа, где все это событие происходило, преобразилась в народный буфет. Поэтому я быстренько справил малый долг и спустился в школьную столовую. Там за ночь уже расцвело общество изобилия. Товаров было много, а населения, повыбитого прогрессом, — мало. Я, да какой-то дед с палкой. И мы с ним устроили эстафету поколений.

Дед, успевши купить, что ему было нужно, сидел и отдыхал от купленного за столиком. Я подсел, оздоровился и пришел в общительное настроение.

— Ну что, отец, — я обратился к нему довольно фамильярно. — За кого голосовали?

— За Зюганова, — довольно чмокнул дед, вспоминая выпитое. — А вы?

— За Явлинского.

Дед удовлетворенно кивнул:

— Тоже ничего!

 

 

Смена декораций

 

 

Самым любопытным в преступлении, о котором я расскажу — весьма, между прочим, дерзком — была метаморфоза, поразившая вполне солидное учреждение.

Случилось это событие в 1992 году, когда я валял дурака в ординатуре при Первом Меде. Кафедрой нервных болезней там заведовал профессор Скоромец — надеюсь, что он, случись ему эта запись невозможным сюрпризом, не станет на меня обижаться. Большой умница этот Скоромец, много книжек написал, и даже мне одну подарил, с надписью «дорогому Алексею Константиновичу», про нервные нарушения при диабете. Все руки не доходят прочесть. Но к делу: однажды у нас состоялся очередной обход. Пока мы обходили болезненные владения, в пустующую ординаторскую прокрался циничный негодяй, для которого не существовало святых понятий. Пользуясь естественной занятостью докторов, он начал воровать телефон. Его сообщница, тоже погибшая душа, караулила в коридоре. Из ее внешности и приготовленной авоськи был ясен весь их дальнейший план: продать телефон в пивной ларек, который был совсем рядом, и мы к нему часто ходили, да и профессор Скоромец, я подозреваю, ходил, но никому же и в голову не пришло снести туда чужой телефон.

Вдруг вора заметил один молодой доктор и заломил ему руку за спину.

И реальность сместилась, дрогнув.

Явился профессор Скоромец. Зловеще кивая, он указал на преступника пальцем:

— И всё, всё, что украли, на него повесить!

Не могу не процитировать Данила Корецкого: «Респектабельный владелец сети городских казино исчез. Вместо него материализовался бывалый урка, оттянувший на лесоповале почти пятнадцать лет и одним своим видом внушающий ужас любому зеку».

 

 

С миру по нитке

 

 

… на улице я повстречался с одной бабулей.

Грузная, обремененная сумкой, она дошла до поребрика (дело было возле помойки, так что язык не поворачивается произнести «бордюр»), притормозила. Осторожно переступая, она свела брови, обратила ко мне пустые глаза и озабоченно-сосредоточенно сообщила:

— Потихонечку…

И я вот все думаю: что в этом самом «потихонечку» было? Какое послание? Почему ей захотелось поставить меня в известность о своем потихоночном перемещении в пространстве?

Может быть, она по привычке напоминает себе вслух о собственном существовании, подтверждает его и радуется удачливости своего бытия.

Может быть, она бессознательно вампирит, используя меня в качестве фотоэлемента и желая хоть на миг закрепиться в стороннем отображении. Похищает крупицу внимания.

Так и живет в отражениях заднего плана.

А со мной вообще повезло. Обратилась, сама того не зная, прямиком в ателье по пошиву виртуальных распашонок.

 

 

Ботанические мысли

 

 

Мое любимое растение — кактус. Он неприхотлив, нам комфортно вдвоем. Кактус является ботаническим аналогом не знаю кого — вероятно, верблюда. Плеваться ему никак, и он колется. В нем заметно продуманное несовершенство.

Раньше в доме были другие растения; в горшках на подоконнике у меня росла любопытная троица: дуб, кипарис и лимон. Дуб куда-то пересадили, и я не знаю, какая сейчас под ним существует свинья — может быть, она перетирает на мясо желуди, а может, уже явилась с бензопилой, захотевши благоустройства. Кипарис и лимон скончались от обеспеченной старости.

Одно время я владел одинокой лилией. Лилия маялась в несоразмерно здоровом горшке на кухонном буфете, над плитой. Однажды, особенно надышавшись жареной картошкой, она даже расцвела единичным цветком, первым и последним. Потом я года два вглядывался в нее, как вглядываются в лицо умирающего.

А кактус удобен тем, что с ним не поймешь, живой он или мертвый. И чего с ним не делали — из горшочка выдрали, лапой побили, зубами вгрызлись. Ничего! Воткнул его обратно, стоит. Смотрит на меня пластмассовыми глазками. Может, и мертвый уже. Ну, чем богаты.

 

 

Вай-Болит 2003

 

 

Через несколько дней: сооружение Центра Танатотерапии в моем дворе успешно продолжается.

Идут отделочные работы.

Завлекательную табличку сняли и переместили в предбанник, за первую дверь.

Мне, должно быть, повезло наблюдать и самого хозяина: доктора Танатоса. Это был восточный человек, похожий на гориллу, слегка и без любви ухоженную. Одетый в песочный костюм с металлическим блеском, засунувши руки в карманы, он молча стоял и смотрел в глаза другому существу, на вид — урожденному в Южной Азии. Существо, украшенное вязаной шапочкой, сидело в дверях, на корточках, ничего не делало, улыбалось и тоже смотрело в глаза доктору Танатосу.

Хозяин гипнотизировал его, словно удав. Отрабатывал навык и готовился к приему.

Центр Танатотерапии, еще не открывшись, постепенно распространяет свое влияние на всю округу.

В магазине, что неподалеку, работают и хозяйствуют мрачные соплеменники Директора. В конфетном отделе — типа Вэнэра, в колбасном — типа Гурген.

Продали мне колбасу под названием «Ностальгия По Молочной».

Что нужно добавить в колбасу, чтобы птицы и звери шли от нее прочь развратной походкой?

Похоже, что этот Центр будет пользоваться бешеной популярностью, потому что его открытия ждут не дождутся и усердно готовят себя в клиенты. Об свежевыкрашенную стенку уже расколошматили не только шампанское, но и многое еще. Кое-что не разбилось, лежит целое.

Шесть баночек из-под боярышника, которые катком не раздавишь, выстроились в чинный ряд. Видимо, непроизвольно случился предсмертный пир.

 

 

Библейский Мемуар

 

 

Сегодня (21 апреля 2003 года, последняя неделя перед Пасхой) я расскажу одну историю, которая началась два года назад, то есть намного раньше, конечно, на самом-то деле, а завершилась только позавчера, да и в том нет уверенности.

Пусть это будет моим скромным вкладом в предстоящие Пасхальные торжества.

Итак: я уже говорил, что имею удовольствие знать писателя Олега Постнова. Мы познакомились очень давно, году в 87-м, но виделись крайне редко. Вообще почти не виделись, потому что Постнов живет в сибирском Академгородке.

В декабре 2001 года он, наконец, объявился у меня, и мы славно посидели. А через пару дней, когда Постнов уезжал и стал недосягаем, у меня объявилась Библия.

Про эту Библию я слышал не один раз. Она была старая, конца позапрошлого уже века, и хранилась у — страшно выговорить — мачехи моего отчима. По каким-то непонятным мне старческим соображениям та решила от нее избавиться. Носила в букинистический магазин, но Библию почему-то не взяли, обозвав малоценной (то ли Библию, то ли мачеху). Тогда мои родичи пристали ко мне: не нужно ли? Ну, везите, пожал я плечами. Тем дело обычно и кончалось: разговорами. Но тут ее взяли и привезли. Огромный разваливающийся фолиант, кило на шесть. Открываю. И вижу фиолетовую дореволюционную надпись: Сия Библия принадлежит Николаю Александровичу Постнову.

Сказать, что я удивился — ничего не сказать. Связался с Постновым, тот отнесся несерьезно, уехал. Библия осталась лежать у меня. Более инородного предмета мне в жизни не попадалось. Чужая, чужая вещь! Мне даже некуда было ее положить, пришлось поставить ребром не на полку, а на самый стеллаж. Не открыл ни разу, предпочитал свою, новейших времен.

И вот Постнов объявился снова.

Я вынес ему Библию, и он охнул. Однако та волшебным образом влезла в его маленький по виду портфельчик, и тот, стараниями другого великого литератора, Клубкова, даже застегнулся.

(Вообще, картина того, как два столпа российской словесности, Постнов и Клубков, мчатся сквозь ночь к закрывающемуся метро, отягощенные, но, безусловно, направляемые и поддерживаемые Библией, заслуживает отдельного фотографического описания. В другой раз).

Постнов позвонил мне крайне удивленный. Оказалось, что Библия принадлежит его двоюродному прадеду. Более того: по семейно-историческим причинам он и не мог бы ее получить иначе, чем через меня, потому что в противном случае Библию давно бы сожгли. Как она очутилась у мачехи отчима, неизвестно. Та и сама не помнит. Он уже звонил домой и всех там привел в шок и трепет.

И этого мало: он ведь принес эту Библию, без которой, чужой и домой рвущейся, в моей комнате сразу сделалось хорошо, в дом, где делил временную питерскую квартиру с двумя товарищами. Товарищей, людей бывалых и трезвых, охватил священный трепет. Наломали вдруг вербы, отказались съесть уже готовые пельмени, вспомнив про пост. Просветлели лицами. Короче говоря, что-то через меня прошло такое-этакое, что-то мне случилось через себя провести. А дальше не знаю, что будет.

Каждый этап этой цепочки, сам по себе, отдельно взятый — ничем не примечательное, материальное, событие. А вместе — вроде бы и чудо. Вообще (повторюсь), чудо творится из реальных молекул. Чудесны, по-моему, не явления, а сочетания явлений.

 

 

Новые приключения винтиков и шпунтиков

 

 

Кто сказал, что циркониевые браслеты не работают?

Да отсохнет его язык.

Все прекрасно работает.

Например, моя заведующая отделением, она же бабуля, не только верила в разные медицинские сувениры, но и требовала, чтобы все другие в них тоже верили.

Магнит для нее был «технической», прогрессивной вещью. Тайной природы, которой наука уже вот-вот овладеет.

Однажды я, помню, неосторожно пожаловался на сильный кашель.

— Дайте сюда вашу руку! — приказала заведующая.

Я, помедлив, не без испуга протянул ладонь — и точно: в нее легла черная метка.

— Зажмите в кулак и держите десять минут! — распорядилась бабуля.

— Чувствуете тепло? — спросила она, не успел я сосчитать до десяти.

— О да, — согласился я. Магнит исправно нагревался в руке, и я нисколько не покривил душой.

Потом, избавившись от магнита, я поблагодарил бабулю и сообщил, что мне просто чудо, как хорошо сделалось.

Между прочим, она и сама хорошо нагрелась с этими магнитами, еще до нашего знакомства.

Как-то раз увидела их в подземном переходе, чуть ли не даром. Любого калибра, для всех болезней, адресные: в том числе для полостного сокрытия — анальные, вагинальные, мозговые.

Купила все, получилось полкило винтиков и шпунтиков. Рассовала что куда, чуть ли не за щеку.

Они же были все-таки магниты.

Едва откачали.

Но я так думаю, что просто надорвалась.

 

 

Кремлевская Таблетка

 

 

Иногда я попадал в совершенно патовые ситуации.

Пошел я однажды на вызов. Поехал, точнее, на машине.

Меня попросил терапевт.

— А там чего? — спрашиваю.

— А там дед упал.

Смотрю в карточку: все сходится — упал, без сознания. Дед. А то всякое случалось.

И вот, стало быть, приехал я в маленький домик, где жил старик со своею старухой. Деревянный домишко, огородик с редиской. За стеной дышит какая-то неустановленная скотина, помои для нее стоят в гигантском ведре, прямо на дороге.

Обогнул помои, вошел.

В сенях пошатнулся, в горнице взялся за косяк. Дедуля ходит в валенках, девяносто годков ему. Бабуля сидит на кровати, в исподнем, ей столько же.

Видит меня и умиленно восклицает:

— Котинька! … Сладинький! …

А по полу куски дерьма раскиданы, их личного. Повсюду, с босыми и обувными отпечатками.

— Котинька! . .

— Что случилось? — спрашиваю у деда. — Вы вроде как упали?

— Да я не больной, — машет дед. — Я старый…

И пошел куда-то прочь, бормоча на ходу: я старый, я старый…

— Так, котинька! — взвилась бабонька, делая безуспешную попытку встать.

— До свидания, — быстро попятился я.

До чего же горестно живут люди! И экскременты свои они варварски разбросали только от сильной нужды и безграмотности, а были бы покультурнее и в достатке, тогда купили бы, например, Кремлевскую Таблетку. И было бы аккуратно.

На самом деле мне, конечно, было бесконечно жаль этого деда, и бабку жалко, и даже доктора, из-за которого я все это и рассказываю, потому что никак не пойму, зачем он меня к ним послал. А про таблетку я вспомнил сам не знаю, почему, но раз уж она явилась незваной, то я про нее скажу еще два слова.

Эта таблетка — совсем не таблетка, а маленький полуробот, который, словно заправский Радищев, путешествует из пищевода в прямую кишку, а потом обратно. По дороге, не меняя лошадей, питается шлаками. Я видел семью, в которой такая Кремлевская Таблетка была одна на всех. Всякий раз, после успешного круиза, ее отмывали под краном и ели опять, по очереди.

Чтобы правильно есть Кремлевскую Таблетку, нужно быть кремлевским мечтателем, но мечтать поскромнее, конечно.

Между прочим, таблетка очень дорогая. По-моему, в Кремле сейчас разрабатывают особую программу. Если все получится, то к 2010 году каждой семье достанется хотя бы одна такая таблетка.

 

 

Праздник Букваря

 

 

В школе, где моя дочка-первоклассница праздновала Праздник Букваря, завуч сказала буквально следующее:

— Вы столько много нового узнаете…

Мне, собственно говоря, не хочется брюзжать не по делу. Дети выступали замечательно. Читали многосерийное стихотворение с такими строками:

 

Там, где утром спозаранок

Светит зайчик золотой,

Смотрят ласково из рамок

Ломоносов и Толстой.

Смотрят прямо на Серёжу,

Мудрым взглядом говоря,

Что они когда-то тоже

Начинали с Букваря.

 

 

Я, к сожалению, не умею писать стихи. Поэтому не судите строго мой вариант, в котором я попытался пересчитать краеугольные ребра отечественного просвещения:

 

Там, где весело и строго

Распевает козодой,

Выходили на дорогу

Ломоносов и Толстой.

Вышел месяц из тумана,

Длинный ножик серебря:

Было рано, очень рано,

День Седьмого Ноября.

 

 

Карамелька

 

 

В автобус погрузились старушки, штук пятнадцать. Я ничего худого не хочу сказать. Жить каждому надо, а ехать — тем более. Деться некуда, и я слушаю. Рассказывает старенькая бабушка двум таким же, очень вдохновенно:

— Все умерли!

Те не верят:

— Неужели все?

— Все, все умерли!

Пауза.

— Катя умерла…

Пауза.

— Вера умерла…

Пауза.

— Юра напился пьяным и с окна выбросился…

— Он с какого был года?

— С тридцать седьмого. А Катя — с сорокового…

— Надо же!

— Тетя Маруся себе все комнаты отписала. К ней потом подселили соседку, но умерла, и все тете Марусе досталось.

Слушаю, мысленно сравниваю со знаменитым блокадным дневником. Ничего не изменилось, никакой разницы.

— А тетю Марусю поселили в дом хроники…

Как это точно. Как правильно.

Хроника, она же жизнь, карамелькой кажется только сослепу. Надо зрить в корень — часа через полтора я в этом сам убедился. Возле метро ходила еще одна старушка, очень похожая на рассказчицу. Она таскала на себе два щита с призывом покупать конфеты, и сама, для наглядности, тоже была одета конфетой.

 

 

Капкан для Бешеного

 

Хорошо, что у меня нет машины.

Никогда не было и не будет, даже если была бы.

Я бы с этой машиной точно и круто попал на ТВ, ПК, квартиру и Бабки. Лучше мне остаться беспомощным пешеходом, который давеча, при попытке пересечь ночной проспект, простоял там минут пятнадцать. И, покуда стоял, нафантазировал себе огнедышащую трубу на правом плече, которая посылает заряд за зарядом в уплывающие огоньки фар.

Машина из человека прямо тигра какого-то может сделать.

Не самые, но очень страшные минуты в своей жизни я пережил, когда сидел в «жигулях» у тестя.

Лет десять назад.

Еще и прицеп был сзади, с мебелью. Тесть перекрыл проезд, оставил меня посидеть и отправился домой, на двенадцатый этаж.

А ко мне, как к единственному одушевленному существу в салоне, сразу возникли претензии. Будь там не я, а пудель, скажем, претензии были бы к пуделю. Меня обязали играть главную роль в инсценировке германовского романа «Я отвечаю за все».

Я и про руль-то знал, что он круглый, и всё, но публика вокруг совершенно осатанела.

Когда тесть вернулся, он увидел, что толпа уже взяла «жигуля» под микитки и гадает, каким бы манером его перевернуть: на попа или раком.

А я сижу внутри и злобно гавкаю оттуда.

 

 

Иметь или Быть

 

 

У Марселя Эме есть один очень милый рассказ: «Трость». В нем говорится о волшебстве заурядных вещей. Любая мелочь может полностью преобразить своего владельца. Достаточно пустяка, будь это та же трость, обручальное кольцо, нарукавная повязка или значок «За Дальний Поход», чтобы миру явился совершенно другой человек.

Я помню, как однажды вез своей бабушке палочку. Вез я ее в двух троллейбусах и метро. Волшебная вещь! Разумеется, я не мог упустить такой случай и начал активно пользоваться этой палочкой. Опирался на нее, делал измученное, но полное достоинства лицо; стискивал зубы и прерывисто дышал.

Как и ожидалось, мой вид сильно изменился. Мне сразу же уступили место, и я немедленно сел, и сидел, скрестив на палочке руки, с умиротворенным и довольным выражением.

Повсюду передо мной расступались, норовили поддержать, сочувственно рассматривали.

Но я раскрою один секрет: природа и без палочки наделила нас всем необходимым. Мы просто забываем этим пользоваться.

Один мой приятель-доктор, гора-человек, мало того, что уселся в трамвае, так еще и выставил наглую ногу в проход. Мгновенно наметилась вредная бабушка, которая зависла над доктором, кому, быть может, жизнью своей обязана, пусть он и занимался обычным искусственным оплодотворением. И начала разоряться про молодежь, да заслуженную старость. Приятель мой слушал-слушал, а потом, ни слова не говоря, встал и пошел по проходу, волоча за собой ногу, так и не разогнутую.

И что же сделали с бабкой?

Кошмар.

В крематорий тебя! — орали. Понабились, ополоумели, на печке пора сидеть дома с внуками, инвалида сожрала.

Палочка, как и прочие знаки различия — всего лишь напоминание о забытых резервах.

 

 

Гаудеамус

 

 

Меня всегда тянуло в разную самодеятельность — то в школьную, то в институтскую. Из амбиций, конечно, но не только из них — еще и ради контраста. У Достоевского в «Записках из мертвого дома» есть место, где рассказывается о каторжном спектакле. И Достоевский, умилившись и окрылившись, говорит нечто вроде: «Нет, можно ведь и здесь жить» (цитата неточная, но по смыслу правильная).

И вечно у меня оставался какой-то осадок после этих мероприятий.

Поэтому, наверно, я так и не сумел полноценно влиться во все эти бригады-отряды. Держался особняком, из-за чего получался уже полный идиотизм, и затея теряла смысл.

Дело, понятно, было в дозированной крамоле, искательном заигрывании с сильными. Песни типа «Мой любимый, родной ЛМИ» всегда вызывали во мне судорожное передергивание, как будто я — свежевыстиранный носок, и меня выжимают. Какой он, к дьяволу, любимый и родной, когда меня в этом ЛМИ имели всеми противоестественными способами? Притворное умиление поросячьего братства, где братья не без опаски посасывают свинью, склонную к свино же пожирательству.

Неплохо, опять-таки, и над собой посмеяться, повеселиться с жюри заодно над собственной нерадивостью, раздолбайством, разгильдяйством, неуспеваемостью — попутно слегка задевая снисходительно-покровительственный Олимп, да и самому жюри оказывая уважительные оральные услуги.

(Все это удачно переползло в КВНы. )

Группа у нас, между прочим, подобралась циничная, в ней такие обычаи не прививались. На четвертом курсе нам выделили кураторшу: чудесную тетю с кафедры гигиены, по-настоящему хорошую, не сволочную, вечно молодую душой, искренне преданную идеалам учебного товарищества. Она честно пыталась устраивать с нами неформальные чаепития, приглашала делиться с ней сокровенными мыслями, но мы не особенно делились, потому что сокровенные мысли у нас еще те были. Себе-то признаться страшно.

Когда мы сказали тете, что у нас есть любительский кинофильм о жизни группы, та восхитилась и немедленно организовала закрытый просмотр, после урока. Зарядили проектор, сели смотреть. Фильм в минуты веселости снимал угрюмый Серёня, человек с простонародными ухватками и первобытной направленностью ума. Сперва все было про группу, кураторша благожелательно улыбалась. Мы посмотрели, как специальная, инвалидная физкультурная группа, в которую вошли все наши самые здоровые лбы, бросает стограммовые мячики. Было приятно, ощущение братства и памяти на долгие-долгие годы курилось и ковалось. Но после физкультуры проектор вдруг стал показывать самого Серёню. Снежные поля, снежные леса: улыбающийся Серёня идет с ружьем. Привокзальный шалман: крупный план. Стойка с ценниками: крупный план. Бутылка портвейна: крупный план. Наплывает стакан, в стакан льется жидкость. Довольный Серёня протягивает руку…

В кинозале прыснул гадкий смешок, наша наставница расстроенно заерзала.

Но не сдалась! «Ко мне и через много-много лет приходят мои ученики, — говорила она и добро смотрела на нас. — И нам всегда есть о чем поговорить. Бывает, я посоветую что-то, объясню, помогу… »

Никто, никто не пришел к ней через много-много лет.

 

 

Весенний Марафон

 

 

В нашем районе с похвальным усердием празднуют День Пожарника.

Никакие другие дни не празднуют, а этот не забывают.

И постоянно устраивают Марафон.

Я сначала не мог понять, хоть убейте, какая связь между Днем Пожарника и Марафоном. Но потом догадался, что Марафон — всего лишь полезное упражнение в бегстве.

Сегодня отдельный дедуля под номером 248 перекрыл движение на проспекте Стачек.

Все уже давно убежали, а он все шел — именно шел, немного спортивным шагом. На вид ему было годков под восемьдесят, он шел при седой бороде, пронумерованный и оттого значительный.

«Скорая помощь» медленно оттесняла дедулю к тротуару и гостеприимно распахивала дверь, но дедуля продолжал ковылять.

Сзади ползла и мигала серьезная милиция.

А проспект опустел, занятый сугубо дедулей и его обеспокоенным эскортом.

В этой ситуации я тоже не сразу разобрался. Сперва я решил, что дедуля — внучатый племянник Порфирия Иванова, написавшего наставление о зимней ходьбе босиком под названием «Детка».

И вдруг меня осенило, что дедулю надо в первую очередь тренировать спасаться. Потому что в сводках происшествий то и дело читаешь: «на месте пожара после совместного распития спиртных напитков обнаружен труп семидесятилетнего мужчины… восьмидесятилетнего мужчины… девяностолетней женщины… »

Готовь сани летом, как говорится!

Хорошо бы этого дедулю выпустить еще на День Медработника, с полным повторением антуража.

 

 

Кулибин

 

 

Каждым народом владеют демоны. Паразитируют, науськивают, ведут носителя к своей недостойной цели. Но действуют слаженно, дружно, вызывая к жизни ту или иную организацию общества.

Наша беда, а может быть, и спасение, в том, что нашим народом владеют РАЗНЫЕ демоны. Им никак не договориться между собой, всякий тянет на себя кусочек бездуховного одеяла. Поэтому ничего внятного не получается, и все, может быть, обойдется. Иначе вышло бы полное светопреставление, потому что у нашего народа колоссальный потенциал. Единодушное служение какому-то отдельному бесу привело бы к фантастическим достижениям культуры и техники.

А пока этим творческим потенциалом пользуются мелкие бесы. Наполняют население, кто в лес, кто по дрова, злобной и сильной волей.

Знал я когда-то одного молодого человека, моего тезку — знал очень плохо, в этом мне повезло. Если бы этого Лешу пожирал какой-нибудь высокоидейный бес, он бы придумал, скажем, летающую тарелку или открыл богатырское антивещество. Но в бесах согласия не было, и возобладала совершенная шпана. Леша стал наркоманом и благополучно сел.

Посидев, он вышел и каким-то невероятным провидением устроился работать медбратом в больницу, в травматологическое отделение. Подпускать его к наркотическим препаратам было строго-настрого запрещено, однако Лешу подпускали, потому что деваться было некуда. Допускали, правда, в присутствии доктора, под пристальным контролем. Потому что Леша прекрасно умел запаивать ампулы, нагревая их зажигалкой, в сортире. Предварительно отсосавши вкусное и напрудивши невкусное — например, димедрол.

И дело выглядело так.

Поручают, стало быть, Леше сделать наркотический укол. В сопровождении доктора Леша идет в процедурный кабинет. Под строгим взглядом доктора отпирает сейф ключами, врученными ему на три секунды. Вынимает ампулу. Насасывает шприц. Ампулу, по инструкции, в присутствии того же доктора накрывает газетой и раскатывает в порошок молочной бутылкой. Идет по коридору, воздевши шприц к небу. Доктор топает рядом. Входят в палату. Там уже обнажилось хамское операционное поле, жаждущее укола и не въезжающее в высокую наркотическую идею. Леша вонзает иглу. Давит на поршень. Шприц пустеет. Доктор удовлетворенно кивает и уходит. Леша тоже удовлетворенно кивает и тоже уходит, к себе.

Операционное поле, поделенное природной щелью надвое, мучается. Оно не получило укола. Ему больно. Оно не понимает, в чем дело.

И никто не понимает.

Потому что Леша заранее высверлил в поршне полость и прикрыл его шторкой на крохотной, расслабленной пружинке. Раствор, будучи введен под сильным давлением, переходит в поршень и не переходит в больного.

Бес облегченно вздыхает и шепчет Леше ласковые слова.

 

 

Демиурги

 

 

Поздний вечер, метро.

Полный вагон рыбаков.

Финский бульон-залив еще не до конца переварил ледяную корку зимнего жира. Рыбаки сидят до последнего.

Мне их сильно не хватает, этих рыбаков. Несколько лет назад, когда я каждое утро садился в поезд, эти странные люди с громоздкой экипировкой были для меня бесплатным триллером. Удовольствие от созерцания этих фигур, как и от всякого триллера, строилось на контрасте и радости за личный комфорт. Я даже забавлялся, вспоминая не помню, чью, обидную песню про жен, встречающих рыбаков, которых доставили прямо со льдины на чрезвычайном вертолете. «Кормилец спустился с небес», — вот как пелось в той песне, не без высоколобого сарказма. А жены стоят внизу с разинутыми ртами.

Меня не покидало подозрение, что это какие-то особенные люди. Придешь на залив и видишь вдали множество черных мушек. Сидят неподвижно, не пьют и не курят, хотя, конечно, как-то же они пьют и курят, потому что иначе теряется весь смысл. Каждый сам по себе, никакого общения, никакого обмена продуманными мнениями и видами. И едут-то в поезде молча, лишь рыкнут изредка что-то универсальное, размытое семантически. Как будто из камня высечены, да и близко уже к тому по текстуре кожи с проникновением в податливый, восприимчивый к оледенению мозг.

Вчера я решил, что они, может быть, демиурги.

Они никого не ловят. Они зависают над водами и творят Рыб.

Они сосредотачиваются, и Рыбы образуются из ничего.

Но дело, вполне возможно, обстоит совершенно иначе, наоборот. Не исключено, что это сами Рыбы охотятся на рыбаков. Потому что эпоха Рыб к маю месяцу заканчивается, и наступает эпоха Водолея. Льдину отрывает, и вот уже Рыбы густеют косяками, ждут, когда им удастся выделить из ловцов чистый Духовный Экстракт.

Не знаю, короче. В быту такие люди ничем не выделяются.

Был у нас физиотерапевт — милейший, невысокий человечек, немного хроменький, и даже машину себе купил такую же трогательную, «Оку»; выходит однажды за ворота, а ее хулиганы перевернули, и вот он стоит весь беспомощный, кричит одиноким голосом человека. И, представьте, туда же — рыбак оказался! Сам мне рассказывал, как отправился с железным ящиком за далекие горизонты, по талой льдине. В конце апреля было дело. Солнышко к полудню припекло, захотелось демиургу назад, а берег-то вот он: близко, да не укусишь! Лед уже почти весь растаял! И пришлось ему петлять два часа, выбирать местечко потверже. Уже спешит, и ножку-то хромую приволакивает; уже в каждой полынье ему по серой раковой шейке мерещится, но не сдается, ибо в сердце у него — пламенный рыбный мотор. Так и ходил он по водам, аки посуху, но вышел, иначе как бы я узнал.

 

 

По многочисленным заявкам

 

 

Когда я жил с родителями в коммуналке, была у нас в соседях достаточно доброкачественная старушка, Марья Васильевна. Безобидная. Позволяла себе только самое основное, а сверху — ни-ни. Ну, в сортир, бывало, идет и задирает халат до подмышек уже в коридоре. А то еще поставим мы варить варенье; заглянем в кухню, потихонечку, а Марья Васильевна там стоит и быстро-быстро пенку жрет, ложка так и летает. Но чавкает негромко, с деликатностью.

Марья Васильевна любила посмотреть кино.

Идешь мимо комнаты и слышишь оттуда жалобный мат-перемат. «С кем это она?» — удивляешься. А она одна. Сидит, а валидол перед ней лежит. Смотрит, как Антона Савельева ведут расстреливать: четвертую серию Вечного Зова. Причитает, оглянувшись на нас: «Это что ж делается? И никого же нет!»

В другой раз явилась в кухню в полном недоумении. «Как же это, — спрашивает у моей матушки. — Артиста показывают, который вчера был умёрши, а он живой сидит!» И действительно: в телевизоре сидел Евстигнеев. Накануне, после неудачной инкарнации, он выпал из окна в виде профессора Плейшнера.

Когда в фильме «Противостояние» главный герой окликнул второстепенного, позвав его по имени «Игорь Львович», Марья Васильевна замерла, подождала чуть-чуть и вышла к нам вконец разочарованная. «Сказали Игорь Львович — и не показали», — пожаловалась она. Для ясности скажу, что Игорем Львовичем зовут моего отчима, которого Марья Васильевна всегда уважала и боялась.

Получается, что наше кино исправно бьет в самую точку и не промахивается. Я всегда думал: кто такой Гостелерадио, что все время заказывает фильмы? А потом понял, что это и есть, наверное, Марья Васильевна, потому что кому же заказывать, как не адресной группе?

Однажды, правда, телевидение хватило через край.

Показало документальный фильм про Высшее Китайское руководство. Там сильно художественно, метанимически и метафорически, рассказывалось, как Мао покоцал все свое окружение. Про то, как на челне было всякой твари, а остался один Кормчий.

Марья Васильевна вышла бледная, покрытая сырыми пятнами.

Она была так разгневана, что даже не стала ни с кем говорить.

Держась за сердце, она бормотала: «Раком бы всех подвесить».

 

 

Неуверенное послесловие

 

Перечитывая написанное, я поймал себя на невольном хмыканье: точно! Было такое! Надо же! Совсем из головы вылетело!

Письмо не помогло.

Я напрасно старался.

Старая черепаха памяти втягивает лапы и погружается в непроницаемый сон.

 

 

© февраль -май 2003