1
«Арнольд».
Мутное пробуждение.
Мыслей у клубня не было. Он обходился бездумным узнаванием. Оно ни радовало, ни огорчало – почти. Вместо радости он довольствовался спокойствием, когда ничто не угрожало его цельности. Если же узнавание сопрягалось с ее памятным нарушением, он испытывал нечто вроде тревоги.
Арнольда он знал хорошо.
Нюансов и оттенков не различал. Арнольд мог ликовать, печалиться – все едино. Мог надевать что угодно – свитер, пиджак или расхаживать голым, и это не влияло на общее впечатление об Арнольде.
Но стебель дрогнул. Исключительно рефлекторно.
Арнольд находился в необычно приподнятом настроении. Он хлопнул клубня по бугристому плечу:
— Живем, картошка! Пляши!
Арнольд не вошел, он влетел; хлопнула дверь, и он заметался по комнате, выделывая нелепые коленца. Клубень бесстрастно взирал на него, плясать неспособный. Он считывал с Арнольда привычные сведения: каплевидный, среднего роста, с угольно-черной челкой и глубоко посаженными глазами, которые дико сверкали из темных ям. Арнольд швырнул на спинку стула бархатный пиджак, тоже черный. Тропический галстук полетел в угол. С ботинок сыпалась пыльная грязь. Арнольд остановился, запустил в шевелюру свою непропорционально большую, красную пятерню и пропустил меж пальцев слипшиеся пряди.
— Я получил место, картошка. Новая жизнь! Аванс!
Он выхватил из заднего кармана банковскую карточку и помахал ею перед клубнем. Этого предмета клубень не знал. Он стоял себе истуканом, сутулым и серым, с картофельным брюхом до колен, обезьяньими лапами, бесполый, коротконогий. Скособоченный нос торчал из пористой щеки, мясистые уши еле заметно пульсировали. Клюквенные бусинки глаз следили за Арнольдом, не мигая и ничего не выражая.
— Еще я выиграл в лотерею, картошка. Знаешь, сколько? Ну, откуда тебе знать. Много! Очень много! Ты себя не узнаешь, голубчик.
Арнольд сунул руку между ног клубня, провел. Чисто, гладко.
— Не горюй, старина. Наладишься! Мы весело заживем, я тебя научу…
Он вынул из буфета бутыль, зубами выдернул пробку и хорошенько приложился. Отрыгнул, шутовски прикрылся ладонью:
— Извини. Забегаю вперед, но тем не менее.
Опять подступил вплотную. Повел носом. Обнял клубня и впился в плечо. Клубень не шелохнулся, но снова отреагировал узнаванием. Тревога. Ленивая, привычная, безнадежная, но все же тревога. Сейчас его станет меньше. Он потерпит ущерб.
Арнольд практиковал сыроедение. Он выхватил из клубня солидный шмат. Брызнула кровь, потекла на елочку ламината. Арнольд отпрянул, энергично жуя; клубень стоял неподвижно. Арнольд вторично уткнулся в него и заработал челюстями, хрустнул хрящ, переломилась хрупкая ключица. Клубень тупо фиксировал происходящее, и только однажды не то в груди его, не то во чреве глухо ухнуло что-то, будто вздохнуло. В окно лился солнечный свет, и все представало выпуклым, ярким, окончательным. Арнольд переминался с ноги на ногу, сосредоточенно урчал и мысленно окунался в роскошь, которую позволит себе очень скоро, прямо сегодня начнет, и перво-наперво займется клубнем и стеблем.
Насытившись, он лег на кушетку, подобрал с пола стебель, затолкал себе в зад, присосал. Тогда уже клубень начал топтаться, и красный огонь в его глазках разжегся гуще.
2
Арнольд, как многие, начинал с чана. Опять же многие и оставались с чаном. Тогда, в начале, он был уверен, что путь в салоны ему закрыт. Простолюдины довольствовались стационарными инкубаторами, совмещая их с самогонными аппаратами. Арнольд хорошо помнил, какие сомнения испытал при виде своего первого инкубатора. Кто же мог представить, как разовьется этот почин. Древние, когда считали на счетах, тоже не умели вообразить ноутбук.
И первый соскоб он сделал тоже не откуда запросила душа, а по инструкции, с внутренней стороны щеки. Новая Продовольственная Программа придерживалась строгих гигиенических правил – на первых порах. Не прошло и недели, как в чане образовался Арнольд Номер Два, Дериват, бесцветный слизистый студень, весьма неаппетитный на вид, но исключительно питательный. При малой поливке, при самых скромных удобрениях, которые не стоили почти ни гроша, он поднялся, как тесто. И Арнольд, превозмогая себя, погрузил в него ложку, пока опара не перевалилась через край. Он быстро насытился и остался премного доволен собой. Правда, не удержался и добавил томатной пасты.
Еще ему не удалось избавиться от легкого раздражения. Студень, пусть и сугубо эпителиальный, был все же им, плоть от плоти Арнольдом. Да и никто не радовался, когда рассматривал эту дрянь и с нею соотносился. Надо же, это я. Это тоже я. Вот я какой еще, оказывается. Очень полезно и вкусно, но нельзя ли сделать это безобразие чуть более на меня похожим?
Так появились геномни. В подавляющем большинстве – частные, за исключением Главной Государственной, куда записывались за годы, бесплатно. Там были очереди, драки и в целом бездушное отношение. В геномнях же частных любое лицо могло за доступную ему лично сумму добиться от Деривата подобия. Той или иной степени. Чем дороже, тем больше смахивал на хозяина студень. Пресыщенные одинокие богачи выращивали из себя полных двойников, наделенных способностью к стремительной регенерации и лишенных критического восприятия жизни. Неизбежным стало и то, что дериваты начали применяться не только в пищевых целях, но и в прочих модальностях ублажения естества. Появились пары, соединенные стеблями: протагонисты и клубни. Насыщаясь клубнем, протагонист клубень же и питал, одновременно предоставляя ему клеточный материал. Образовавшиеся системы приближались по действенности к вечному двигателю, но требовали, конечно, некоторых добавок и не противоречили законам природы.
…Арнольд отвел клубня в геномню ближайшую, она очень кстати располагалась в цокольном этаже его же многоэтажки. Спускались медленно, Дериват еле-еле передвигал ноги. Стебель Арнольд переставил в ухо, и клубень периодически останавливался, вздыхал, усваивал ушную серу. Арнольд подгонял его, не желая показываться соседям на глаза, хотя стыдиться ему было нечего. По меркам среднего класса его клубень был очень даже приличный, умел ходить, имел простенькие органы зачаточных чувств. А стебель скрывался в чехле из натуральной кожи, но Арнольду, внезапно вознесшемуся, все это представлялось убогим.
В геномне он толкнул клубня вперед.
— Тариф «Премиум», — бросил.
Очкарик-приемщик мельком взглянул на клубня.
— Горчицу положить? Лук, острый перец?
— Не надо, — поморщился Арнольд. – Сделайте из него человека, пускай говорит что-нибудь.
— Интим-апгрейд?
— Да, по дамскому образцу, но сам пусть останется как я.
Приемщик понимающе кивнул и поставил несколько галочек.
— С мозгами поконкретнее. Я сделаю скидку, можно прокачать до дебила.
— Давайте, только без слюней. И чтобы на меня не накинулся.
— Наши не накидываются, — назидательно ответил приемщик. – У нас все строго, мы придерживаемся государственных стандартов.
— Без консервантов и сои, да, — подхватил Арнольд. – Знаем. Только по городу так и бродит маньяк. Это не считая всяких политических.
— Не беспокойтесь, будет нормальный. С восприятием не глубже развлекательных программ.
— Мне они, между прочим, нравятся, — заметил Арнольд.
Приемщик натянуто улыбнулся, ничего не сказал и продолжил строчить в бланке заказа.
3
Настройка заняла минут пять, Деривату что-то вкололи и заставили немного посидеть, а потом отпустили. Дома начался внутренний рост. Он отразился на внешности, и Арнольду стало немного неприятно при виде себя самого в скотской версии. Он откусил клубню ухо – чисто попробовать. Клубень обеспокоенно заворчал, и Арнольд хлопнул его по дряблой щеке. Продукт, однако, стал вкуснее. В нем появилась некая нотка, легкий привкус пищевого благородства. Арнольд, не имевший опыта сосуществования с развитыми клубнями, на всякий случай связал ему ноги до выяснения нюансов. Поставил напротив зеркало и уселся рядом. Да, сходство усиливалось на глазах. Жгучая челка, черные ямы орбит, чугунная челюсть, лошадиные зубы. Слабая грудь и могучий, женского сорта таз. На лице клубня все явственнее проступало очумелое выражение, и это был несомненный успех, если принять во внимание полное отсутствие каких-либо выражений в прошлом. Клубень разомкнул клубничные губы и выдал звук.
— Молчать, — приказал Арнольд.
Ухо еще не отросло, но второе дрогнуло. Арнольд привстал, подсунул под себя стебель. Подумав, распустил молнию и снял чехол. Стебель, ранее походивший на прозрачную кишку, обзавелся натуральной младенческой кожей.
Стебли были излишеством, Дериваты могли преспокойно без них обходиться. Хозяйские клетки, однажды угодившие в чан, он же инкубатор, отлично размножались сами, но потребителю захотелось пуповины. Некоторый резон в ней был. Хозяин непрерывно мутировал, а потому становился все менее похожим на некогда отщепившееся производное. Это не бросалось в глаза, но помнилось и чесалось, а стебель обеспечивал постоянную связь и загружал обновления. Наука это всячески одобряла, говоря, что чем глубже подобие, тем безопаснее и питательнее продовольствие. Ей вторила психология. Нашлось довольно много пользователей, которые считали, что без пуповины затея вообще лишается смысла. Здесь затрагивались мутные глубины, куда обыватель предпочитал не нырять, и только узкий круг азартных специалистов отваживался ковыряться в разнообразных проекциях, отождествлениях, катарсисах и психодрамах.
Клубень продолжал преображаться. Он вдруг поднял руку и отвел волосы. Арнольд не осознавал, насколько личным был этот жест, и оскорбился заимствованием – нет, кражей! – но клубень ничего не украл, это и был Арнольд с полным правом на авторские автоматизмы.
Грудь у клубня набухла.
— Ты не станешь возражать против платья? – осведомился Арнольд. – В каждом мужчине скрывается женщина. Мне давно хотелось сделать поблажку своей.
— Не стану возражать, — пропел клубень.
У него был неприятный голос, не женский и не мужской.
— А молока дашь?
— А ты?
— Надо же! – поразился Арнольд. – Еще не дебил, а уже шутить!
— Дебил я, дебил, — оскалился клубень. В доказательство он привстал с демонстративным намерением опорожниться.
— Только попробуй! – взвыл Арнольд. – Не здесь! Не смей этого делать, придурок!
— Ладно, — послушно ответил тот и сел обратно.
«Еще сбежит, — обеспокоился Арнольд. – Вон, всюду пишут, что их уже много бегает, не отличишь. И скоро власть захватят. Вранье, конечно. Никто не позволит, а все же черт его знает».
Он решил проверить клубня на вшивость.
— Откуси себе палец и передай сюда, — приказал.
Дериват напрягся, переваривая команду. Он сунул в рот мизинец – самый маленький, отметил Арнольд. Неужели сокращает ущерб?
— Откуси все!
Клубень резко сжал челюсти, подставил здоровую ладонь и сплюнул. Протянул Арнольду.
— Брось на пол, не люблю их.
Пальцы глухо стукнулись о клеенку, которую Арнольд предусмотрительно подстелил.
— Мы отправимся в приличное место. Там собирается светское общество, это салон Вишневской. Я собираюсь представить тебя, отныне ты дебютант.
— Дебютантка, — неуверенно уточнил клубень.
— Оно самое, короче говоря, — кивнул Арнольд. – Я не просил меня поправлять. Еще раз так сделаешь, и я распоряжусь присобачить тебе болевой анализатор. Знаешь, что это такое?
— Понятия не имею.
— «Понятия не имею», — передразнил Арнольд. – Экие обороты! Не уверен, что столь быстрое развитие пойдет тебя на пользу. Придется забрать у тебя немного мозгов. У меня для такого случая припасен горошек.
4
Салон Вишневской был первой ступенькой на пути в высший свет. Таких винтовых лестниц насчитывалось немало, и все они, как положено, к вершине становились узкими и крутыми. Арнольду, как только он освоился в новом служебном кабинете, выдали именной сертификат на десять визитов.
Делать оные полагалось пешком, сколько бы ни шагать. На променадах щеголяли клубнями. Стебли превращались в поводки, и рядом со знатью семенили, топали, скакали и ковыляли Дериваты разного уровня. Чаще всего это бывали если не полные двойники, то подобия – иной раз весьма отдаленные, ближе к животным, а то и вовсе причудливые, словно с другой планеты, но обязательно хоть чем-то, самой малостью похожие на хозяев. По бульварам вышагивали господа – кто фланировал, а кто дефилировал; знакомые останавливались и заводили приятные беседы, а их клубни общались между собой: переталкивались, кривлялись, обнюхивали друг дружку, покусывали, обменивались шутками и тычками в зависимости от развитости. У самых состоятельных они вступали в дискуссии, обсуждая новости политики и культуры. Случалось и передраться.
До Вишневской Арнольду было полчаса быстрого хода. Салон располагался в обшарпанном переулке с кое-как подлатанными старинными домиками, жилье здесь стоило дорого, а жильцы претендовали на духовное родство с былым дворянством. Припарковаться было негде, лакированные автомобили-гробы стояли вплотную. Казалось, что в старый драный чулок натолкали огромных колючих бриллиантов с крутыми яйцами Фаберже. Это было тем более странно, что приходили туда, как уже сказано, на своих двоих.
Арнольд вел клубня в поводу. Стебель, упрятанный в натуральную меховую муфту, искрился свежим снежком. Дериват был в дохе и дамской шляпке набекрень, обут же в новенькие валенки; сам Арнольд упаковался в бобры и обзавелся тростью с набалдашником в виде головного мозга, который был выполнен из слоновой кости со всем изяществом и как бы продолжался в спинной, саму трость. Поигрывая ею и сшибая с кустов снежные шапки, Арнольд достиг перекрестка, где его остановил жандарм. Коп, закованный в броню, напоминал огромного инопланетного муравья.
— Так что митинг, уважаемый, пройдите стороной, — распорядился он в вычурной архаичной манере.
Арнольд приподнялся на цыпочки и заглянул ему через плечо. За черным оцеплением в сквере колыхалась небольшая толпа. Торчали разноцветные флаги. Автозаков и снегоуборочной техники было больше. Невидимый оратор гремел в мегафон:
— Есть ли у них душа? Можно спорить сколько угодно, но их матери – это наши матери! Это ваши матери! И ваши отцы! Вы скажете – чан, а я вам отвечу, что и сами вы немногим отличаетесь от пшенной каши в наших печальных реалиях!
Раздались аплодисменты и возгласы: «Да!»
Арнольд покосился на клубня, и тот жеманно, как у него уже получалось, улыбнулся. Арнольд порылся за пазухой и вынул пригласительный билет, отпечатанный на золотой бумаге.
— К Вишневской, — сказал он коротко.
Муравей нехотя глянул, подумал.
— Только живо, — буркнул он. – Сейчас начнется спецоперация, и ваших претензий никто не примет. Бегом, пока по жопе не настучали!
Повторять не пришлось. Арнольд дернул стебель, и они с Дериватом затрусили по наледи, стараясь держаться подальше от зданий с кинжальными сосульками.
Мегафон же не унимался:
— В резолюции нашего митинга будет требование немедленного запрета на оскорбительное, дискриминирующее слово «клубень»… Я верю, мы станем свидетелями того, как эти люди – не побоюсь сказать «люди»! – приобретут естественное право быть полноценными гражданами великого города, великой страны, мира…
Тут кто-то выкрикнул:
— Позор!
Кому и за что позор, никто разбираться не стал. Возможно, то было условленным знаком. Оцепление громыхнуло щитами и ринулось в атаку. Сиамские близнецы в составе Арнольда и Деривата еле успели бочком, иноходью прошмыгнуть мимо навозного броневика с водяной пушкой. Сверкающие насекомые вмялись в толпу и принялись колотить ее палками. Кого-то поволокли за ногу. Кому-то оторвали клубень, которому тоже заломили не вполне еще сформировавшиеся руки – скорее, ласты – и погнали к транспорту. Автозак уже разинул нетерпеливую пасть и, казалось, присел, чтобы вместить поудобнее и побольше.
К Деривату метнулся тощий, бритый налысо оппозиционер с длинной шеей, в распахнутом полушубке на голое тело. В птичьем носу качалось кольцо. Он сунул клубню прокламацию.
— Брат!
Арнольд замахнулся тростью.
— Пошел отсюда! Пошел!
Мятежник отпрянул, втянул голову в плечи – и вовремя, его достала не трость, а полицейская палка.
Клубень тупо комкал листовку.
— Брось ее, идиот!
Арнольд погнал клубня прочь. Стебель туго натягивался, и делалось больно.
— А что он хотел… — начал клубень.
— Тебя, дурака, схомячить, — огрызнулся Арнольд.
— Он брат сказал…
— У тебя один брат, и это я. Нашелся родственничек. Может, и правда твоего племени – беглый! – Арнольда передернуло от отвращения. – Их, говорят, все больше, не отличишь…
— Он убежал?
— Молчи, а то прямо тут начну жрать, — прошипел Арнольд и поволок Деривата по тротуару мимо лепных особняков и желто-черных сугробов.
5
В среде господ первого уровня сложности было принято формировать свои клубнеклубы по образу салонов начала двадцатого века. Анахронизмов было не счесть: рояль, шубы, рябчики, кокаин, замороженная дюжина шампанского, художественное чтение своих поэм и пьес. Приветствовались полумаски и длинные мундштуки. Был жарко натоплен камин, тяжелые шторы изобиловали одеколонной пылью. Мороз дышал узорами на толстые оконные стекла, с черного хода вносили стерлядок. Играли в вист на зеленом, в папиросных ожогах сукне. Привечали старцев и тех, кто с ними соперничал в эпоху прогресса. Обязательно поминали несуществующий императорский двор.
Собрались Галактион Гора, отец Игнасио – в миру Ковырян Аверьянович – и собственно Вишневская, а также Арнольд, пара-другая стариков и несколько болезненного вида хлыщей при воротничках, галстухах и заранее проигравшихся в пух. Все, разумеется, были при клубнях. У Вишневской развился не просто клубень, а дебютант, который вырос до степени, обязывавшей представить его обществу. Остальные тоже располагали высокоразвитыми Дериватами, удостоившимися имен. Обычно клубней именовали по-домашнему, кулинарно: Творожок, Супец, Холодец, Баклажан. Однако люди состоятельные, сумевшие возвысить их до образа и подобия, сочиняли вполне человеческие фамилии и имена. Неизвестно, что было хуже. Галактион Гора, например, дал своему забитому клубню название «Сран». Именно так и призывал к себе в минуты голода и вожделения, не забывая подчеркнуть на людях, что это слово пишется с маленькой буквы.
Арнольд со своим отсталым клубнем моментально ощутил себя ничтожным.
— Очень рада знакомству, — произнесла Вишневская, закутанная в плед и сидевшая в кресле. Она была сухая, костлявая, с орлиным профилем и темным жаром, который, казалось, исходил от нее равномерно – от глубоко запавших глаз, складок лазоревого платья и лиловой сигариллы.
Арнольд поспешно приложился к ее горячей кисти.
— Изволите служить?
— Посильно, — потупился он.
— Имею удовольствие поздравить вас с повышением. Господа! – Вишневская ударила в ладоши. – Теперь, когда все в сборе, позвольте представить вам мое производное. Зовите его Бланманже.
— Как, сударыня? – проклокотал с дивана Галактион Гора. – Какую букву изволите ставить – неужто «я»?
— Вы хам, Галактион, — Вишневская махнула на него веером. – Стыдитесь! Я откажу вам от дома.
— Сран! – гаркнул Гора так, что от жилета отлетела пуговица. – Посторонись, голубчик, пусть пища войдет.
Дебелый увалень в малиновых портках, маячивший в дверном проеме, шагнул в сторону и пропустил в гостиную зализанного, тощего Деривата Вишневской. Бланманже сочился абстрактной радостью, граничившей с торжеством. Щеки, выбритые до синевы, соседствовали с перпендикулярным бюстом – буквально, ибо были погружены в него. При этом он ухитрялся неуловимо напоминать госпожу. Объеденные уши прирастали новой, еще младенческой по контрасту плотью.
— Душа моя, — обратилась к нему Вишневская, — садись к инструменту и покажи господам, на что ты способно.
Бланманже коротко поклонился, проследовал к роялю, заправски откинул фалды фрака, сел. Гора подал знак Срану, и тот, кривляясь, выставил на корпус фужер с игристым вином и бархатной розой.
Бланманже ударил по клавишам и чудным тенором запел:
— L’insana parola, o Numi, sperdete! Al seno d’un padre la figlia rendete…
— Божественно! – воскликнул отец Игнасио.
На него зашипели. Гости отставили бокалы, побросали карты, отложили сигары и папиросы. Бланманже самозабвенно выводил арию Аиды.
— Ma la mia prece in bestemmia si muta… delitto è il pianto a me, colpa il sospir…
На его лице постепенно утвердилось тупое выражение. Не находя силы переключиться, он уподобился автомату и длил свое по-прежнему виртуозное, но уже отчасти машинное исполнение.
Вишневская покопалась под юбками, высвободила стебель и метнула свободный конец в Бланманже. Шелковый хвост хлестнул певца по виску и шлепнулся на паркет. Госпожа подтянула его к себе и бросила снова. На сей раз метко, стебель угодил в ухо и присосался. Арнольда помимо воли пробрала томная дрожь, когда он представил, откуда тот тянется.
— Достаточно, голубчик! – сказала Вишневская, и руки Бланманже замерли в воздухе. Сверкнули запонки.
— Ах, как хорошо! – вздохнул кто-то.
Вишневская поманила пальцем:
— Поди сюда, милый.
Бланманже, чей взгляд стал осмысленным, осторожно переступил через стебель, не имея в этом нужды – просто поступь была настолько грациозной, что заслуживала лишнего. Желе приблизилось и плавно опустилось к стопам Вишневской, приняв поэтическую позу: согнуло в колене одну ногу, вторую вытянуло, грациозно подперло подбородок ладонью, затуманило глаза.
Арнольд покосился на своего клубня, готовый провалиться сквозь землю. Дериват ничего не воспринял и мало того – разразился глухим непристойным залпом. Все сделали вид, что не замечают ни его, ни Арнольда, один Галактион Гора шмыгнул носом.
— Сделай нам декларацию, мое славное Бланманже, — распорядилась протагонистка.
Дериват кашлянул, широко улыбнулся и застрочил на одном дыхании:
— Аз есмь андрогин нерожденный, питательное богосущество, меня вкушать, меня уестествлять; равно женский и мужеский, в потенции других полов тож; не черный и не белый, не хворый и не здоровый вполне; терпимый ко всему и нетерпимый ко всему же; соединяем пуповиной с мамой, дабы не отрываться от чрева, им питаться, его питать; открытый мужеским вторжениям и женским приятиям; душою чистый, благо ее не имеющий, но как бы причастный; активный в утверждениях и ниспровержениях, царственно претендующий и механически автономный…
— Мне бы такого! – вырвалось у Арнольда, который забылся в этом великолепии потенций.
Бланманже умолк и с ласковой улыбкой уставился на него.
Вишневская дернула стебель, и тот со щелчком отскочил.
— Ступай, мое счастье, — сказала она Деривату. – Туда, на стол. Время ужинать, господа.
6
За трапезой многие набрались, увлекшись настойкой из тайных соков хозяйки. От Бланманже остался костный остов с редкими ошметками алого мяса. Скелет унесли в чан, и Вишневская, извинившись, ненадолго уединилась с ним для пусковой запитки. Вернувшись, она обнаружила, что захмелевшее общество пустилось спорить о свободе воли и праве личности на самоопределение.
Осмелел и Арнольд.
— Говорят, — вставил он, — что иные клубни живут среди нас людьми…
— Живут-то, может быть, и живут! – хохотнул отец Игнасио и погрозил ему вилкой. – Только как живут?
— Беглые которые, — просопел Галактион Гора. – Читали, как потрудился наш маньяк?
— Не за столом, пожалуйста, — поморщилась Вишневская.
О маньяке, предположительно – клубне, судачил весь город. Душегуб и каннибал, эта фигура нападала на одиноких прохожих, чаще бедняков, и пожирала их с особой неаккуратностью.
— Вот все-таки душа, — кашлянул какой-то старик в бакенбардах и при многоугольной звезде на мышином мундире. – Возможно ли ее перетекание и дальнейшая самостоятельность? Ведь существуют бастарды. Этого отрицать нельзя.
— Такой же корм, — возразил Игнасио. – Вот мы покушали, вы видели скелет. Сейчас он обрастает плотью, клетками нашей уважаемой хозяйки. Очнется таким же, с прежней так называемой душой. Но ведь она, если была, уже отлетела к Создателю, она сейчас путешествует – как же тогда?
— Возможно, она еще не улетела далеко, — сказала немолодая дама, похожая на лошадь в мехах. – Не сомневаюсь, падре, что вы и сами разделяете поверье насчет трехдневной задержки души в земных пределах. Полетала – и возвратилась!
— Душа это вам не чайный пакетик, макать опять и опять…
Галактион Гора, совсем осоловевший, подтянул к себе Срана. Поднял стебель, показал обществу:
— Вот она, ваша свобода! Вся и вышла. Свободен, к примеру, только я. Могу быть кем хочу, когда помру – пойду, куда угодно, хоть к богу, хоть к черту…
— Не все согласятся с вами, любезный Галактион, — хихикнула дама. – Уже существует подполье. Оно набирает силу. Недавно, вы только представьте, меня заклеймили в одной беседе. Поначалу все шло хорошо – ну, я и высказалась. Чего мне только не понаписали! И буллинг мне приплели, и шейминг, и обесценивание, и абьюз! Нас ждут тяжелые времена…
— Я видел! – подал голос Арнольд, еще не растерявший неприятные впечатления от недавнего митинга.
Дама ломалась и паясничала; казалось, что жуткое будущее возбуждает в ней вовсе не страх, а сладостное предвкушение.
— По сути это опухоли, — каркнул из угла уважаемый военврач. – Рачок-с. Мы поедаем рачок. Дифференциация – да, очень разная, бывает чрезвычайно высокая, как мы только что убедились, но это не меняет дела. Иные опухоли тоже почти не отличаются от оригинала, однако при отсутствии препятствий к неукротимому росту… беда!
Все это время клубни присутствующих стояли в отдалении навытяжку, готовые по первому требованию предоставить себя для употребления в пищу. Однако в салоне затевалось другое.
— Гасим свечи, господа, — вкрадчиво молвила Вишневская. – Помойте клубни, кому пора, ванная комната прямо по коридору.
…Срывая с себя сорочку, Арнольд решил, что ошалел еще не полностью и подался к хозяйке с просьбой: хочу такого же, как у вас… Куда обратиться, как вам удалось? Мой – совершенный чурбан.
— Я сведу вас, — шепнула Вишневская. – Вы удивитесь, до чего там недорого. Это свой человек, он исключительно надежен и делает быстро…
7
Через два дня Галактиона Гору подкараулили в поздний час и выпотрошили так, что осталась одна оболочка, которую дворник принял за кем-то выброшенный мешок. Слухи о кровожадном Деривате всколыхнулись с утроенной силой. Жандармы встали на каждом углу и принялись грести всех подряд, в город вошла военная техника. Злодеяние записали на счет обнаглевшей фронды и принялись прочесывать подвалы и чердаки.
Арнольд узнал эту новость, находясь в элитной геномне для посвященных, куда пришел по рекомендации Вишневской. Дериват, еще недавно его радовавший, сейчас представлялся дегенератом, с которым стыдно выйти на улицу. Он так и заявил с порога, на что местный мастер, услужливый великан в дорогом кафтане, но с выдранными ноздрями, ответил пространной тирадой. Он заверил Арнольда, что после его реконструкции клубень сможет претендовать на литературную премию и звание народного артиста.
Арнольд расписался в закладной, не сомневаясь, что жилье не пропадет. Пара лет – и он благополучно рассчитается с долгами.
— Пошли, — пригласил Деривата мастер.
Когда он повернулся, Арнольд разглядел у него на шее подозрительный след. Такой оставался от стебля на принимающей стороне. Кружок был замазан тональным кремом, но зоркий Арнольд пришел в уверенность, что перед ним – именно клубень. Вольноотпущенный? Беглый? Не тот ли маньяк, о котором все говорят?
Он решил не вдаваться в эти тревожные подробности. В конце концов, почему бы и нет? Мастер скрылся за шторой, и вскоре из-за нее донеслись хлюпающие звуки, сменившиеся зубоврачебным жужжанием. Прошло полчаса. Когда клубень вышел, Арнольд ахнул. Перед ним стоял он сам, но какой! Ни широкого таза, ни уродливых впадин-глазниц – писаный красавец, орел, будущий сердцеед. Как бы не только сердце, поежился Арнольд, изрядно фраппированный столь очевидным превосходством.
— Какого он пола? – выдавил Арнольд.
— Какого хотите, — улыбнулся мастер. – Располагайте на здоровье!
Арнольд не сразу решился пристегнуть к Деривату стебель. Тот снисходительно подмигнул и подставился сам.
«Как же его назвать? Надо дать какое-то имя».
По дороге домой Дериват без умолку болтал обо всем на свете, стараясь пригасить оторопелое смущение Арнольда. Он рассуждал о звездах, тарифах, живописи, флоре и фауне. Дома собственноручно накрыл на стол, задернул шторы, убавил свет.
Потом сделал подсечку, Арнольд упал, и клубень отключил ему ноги. Для этого хватило прицельного удара по хребту. Дериват снес Арнольда в чан и переставил стебель.
— Пожалуйте в колыбельку…
Небольшая коррекция полностью примирила Арнольда с его новым положением, и к вечеру он, уже ведомый, а не ведущий, смог вторично наведаться к Вишневской – в логово клубней, отлично известное осведомленным людям и непонятное дуракам вроде Галактиона Горы.
© март 2021