Автор: Алексей Смирнов

Избу качнуло, и Галлямов открыл глаза. Ходики показывали половину второго ночи, за мутным окошком было светло. Галлямов спал одетым круглый год, не видя в раздевании надобности. Со слабым стоном он сел, затем поднялся с топчана и чуть не упал. Согнувшись, он схватился за табурет, немного постоял. Подышал сквозь кривые редкие зубы, облизнулся сухим языком. Прошлепал к окну. Сырой картонный пол зачавкал под шерстяными носками, тоже влажными, тяжелыми и пропитанными микроскопической жизнью. Картон был уложен внахлест и закреплен где гвоздями, где саморезами. Вокруг топорщилась, бугрилась и горбилась всевозможная утварь, остро пахло Галлямовым и прочей органической химией, в которой выпячивался ацетон.

Полюбовавшись зарей в окно, Галлямов вышел на крыльцо.

Рассвело ясно, на севере. Стояла мертвая тишина. Луна горела, но, казалось, отпрянула. Рассвет был ровный, зеленоватый, яростный. Он застыл, не собираясь перетекать в день. Неподвижно высились черные зонтики борщевика. Галлямов медленно улыбнулся. Он вернулся в избу, включил доисторический телевизор. Тот в лучшем случае показывал одну программу, но сейчас не показал ни одной. На экране воцарился пестрый шум. Телевизор продолжал существовать у Галлямова, поскольку его не удалось продать. Галлямов оставался обладателем и такого же древнего радиоприемника. Он покрутил колесико – те же шорохи, и только однажды пробились возбужденные возгласы на чужом языке; скоро их тоже не стало.

Галлямов лег на топчан и глубоко, с облегчением вздохнул. Лицо у него сделалось почти безмятежным. Привычная боль угнездилась в складчатом загривке и дальше не растекалась. Галлямов скосил глаза на болотные сапоги, которые, заре благодаря, отчетливо виднелись в углу. Десять километров, четыре часа неторопливой и упрямой ходьбы. Еще столько же – пролежать до выхода в путь. Это большая удача, что сапоги накануне вернули. С положенным довеском, но весь довесок Галлямов уже употребил внутрь. Ему остро хотелось проверить, весь ли, хотя он точно знал, что это именно так, но вдруг. Останавливала лишь перспектива подъема.

Галлямов сдавал сапоги напрокат. Тариф не менялся: пузырь. Такие роскошные сапоги были одни на всю деревню в десяток пришибленных домов. Дорога, хвала осенней распутице, безнадежно раскисла, и добрести до продуктового ларька без такого рода обуви стало решительно невозможно. Галлямов и сам не помнил, откуда она у него; это было приобретение из другой жизни, о которой не осталось воспоминаний. Поселившись в деревне давным-давно, он кормился грибами и ягодами; сам их не ел – продавал. А заодно тащил в утиль любое железо, какое подворачивалось, и так в одиночку продал целую железную дорогу, заброшенную узкоколейку – рельсы, гайки, костыли. И все благодаря волшебным сапогам, потому что никто другой, их не имевший, не мог добраться до этого сокровища.

Но пришел черный день, когда и железо кончилось. Галлямов тогда обулся и, мучимый нехорошими предчувствиями, отправился в дальний поход. Дорога в тот раз была особенно вязкой; он падал, проваливался, увязал, однако шел, гонимый хрупкой надеждой на чудо. Добрался до райцентра, до ларька, и там ему, конечно, ничего без денег не дали. Галлямов остался ждать и просидел до вечера. Никто из местных не посочувствовал ему; никто из соседей не пришел на подмогу, потому что никак. Глубокой ночью, добравшись с грехом пополам до избы, Галлямов ожесточился и принял решение открыть бизнес. На следующий день он начал сдавать сапоги. Расчет окупился. Его невзлюбили уже предметно, грозились зарубить и поджечь, однако аренду терпели, добросовестно наливали, а если случалось пить вместе, то даже располагались к нему, качали головами и злобно нахваливали за смекалку.

…Утешенный долгожданной зарей, Галлямов нечаянно задремал, а когда очнулся, на дворе посветлело вообще. Но сверкающий рассвет никуда не делся. Он, казалось, гудел; замерев и прислушавшись, Галлямов подумал, что нет, это глухо, едва различимо гудит внутри его личного естества. Черный лес не освещался сиянием и стоял как бы отдельно, или это рассвет горел обособленно от всего прочего. Галлямов потоптался в сапогах; проверил, не забыл ли сточенный поварской нож. Навесил брус на покосившуюся дверь и сошел с крыльца. Дорога начиналась сразу, калиток и плетней ни у кого в деревне не было. Галлямов погрузил руки в карманы, втянул голову в плечи и заскакал шахматным конем, огибая топкие лужи. Над рыжей травой стлался туман. Молчали птицы, молчали собаки. Серые избы торчали кочками, и нигде не курился дым.

Он углубился в лес. Сказочные ели мрачно взирали на его вычурные прыжки. Дорога быстро превратилась в кривую ленту бежевой грязи с изрядной примесью глины, поверх там и сям разливалась вода. Колея, оставленная месяц назад случайным нетрезвым трактором, давно растворилась. Галлямов шел уже час; выпорхнула сорока – и шлепнулась в месиво, не долетела. Галлямов постоял, посмотрел на нее, тревожно подумал, что может и не поспеть, а то еще будет закрыт ларек и вообще в райцентре не сыщется ни души, и тогда все окажется напрасным, а в первую очередь – ответный рассвет, расцветший в его существе. Он прибавил скорости, ругаясь отрывисто и незатейливо. Лес высился стенами по бокам, и ядовитая заря пробивалась чуть-чуть.

Галлямов уложился в три часа, но личного рекорда не отметил, потому что часов не имел и за временем не следил. Дорога немного окрепла и вывела его на мокрый луг. Вдали наметились постройки: скелеты коровников, кособокие амбары. Началось нечто вроде асфальта вперемешку с мелким гравием. Поступь Галлямова сделалась не то что уверенной, но свирепой, свойственной заключительному рывку. Он вынул нож. Последний поворот – и вот он, ларек, и вправду запертый, но из щелей пробивается свет. Галлямов навалился на дверь и дважды ударил кулаком.

Внутри завозились, зашуршали, что-то упало. Щелкнул замок, и в проеме возникла перепуганная, зареванная ларечница. Она откровенно обрадовалась даже Галлямову и собралась заговорить, но тот ее опередил, ударил в брюхо, втолкнул внутрь, вошел следом сам и внутри продолжил, поскольку теперь-то, как твердил он мысленно, уже можно, уже наконец-то совсем. Разделать, как положено, у него не вышло, орудие для этого не годилось. Действуя, Галлямов рассыпал пшено и сахар, посшибал жестянки, побил стекло. Пузырь прихватил, когда решил секунду передохнуть; хорошенько глотнул, отставил, забирать не стал, предстояли еще дела.

Он вышел и двинулся дальше. Потянулись пришибленные дома, везде горел свет. Кое-где нарисовались и обитатели; они стояли во дворах малыми группами, пялились на рассвет, всплескивали руками и зажимали рты. Галлямов дошел до участка. Дверь была нараспашку, свет тоже горел. Капитан лихорадочно, стоя, перебирал бумаги; сейф был открыт. Фуражка валялась на полу. Галлямов переступил порог, капитан обернулся.

— Чего тебе? – прохрипел он.

Галлямов метнулся вперед и ударил его, попал не очень удачно, куда-то в бок и не глубоко. Пырнул еще раз, теперь удачнее. Капитан, скривившись, успел выдернуть пистолет, выстрелил. Пуля вонзилась Галлямову чуть ниже и правее пупка. Широко улыбаясь, он попятился и вывалился вон. Не оглядываясь и зажимая рану ладонью, пустился по улице в обратный путь.

И все потянулось заново, как при обратной перемотке, только Галлямов сильно хромал. Он припадал на правую ногу, кренился туда же, вправо. Улыбка, превратившаяся в оскал, застыла. До деревни оставалось не больше километра, когда Галлямов потерял-таки сапог. Он с великим усилием выдернулся из топи, а сапог уже засосало в бездну. Галлямов запрыгал, еле удерживая равновесие. Изба уже показалась, и он повалился ничком. Куртка распахнулись, полы раскинулись, он стал похож на подбитую летучую мышь. Таким его и нашли, сказал бы кто-нибудь, но некому было найти и некому сказать.

 

(с) октябрь 2022

Вы видите, до чего русский ум не привязан к фактам. Он больше любит слова и ими оперирует.

И. П. Павлов 

На выезде из военгородка притормозили, взяли вина и пирожков.

Матроса подвинули, мичман и старшина устроились боком к боку. Водитель сглотнул слюну. Сидевший рядом военврач выполнил пол-оборота корпусом и молча протянул мохнатую лапу. С бутылкой он отвернулся, угостился всерьез и уставился на разбитую асфальтовую дорогу. Она струилась к сопкам. Водитель шмыгнул носом, раскатисто покашлял, харкнул в окошко. Древний уазик затрясся по ухабам, и унылое путешествие в летнюю тундру началось.

— На, хлебни, — буркнул военврач.

Водитель не сдержал радости. Он осклабился и хлебнул, любовно придерживая руль свободной рукой.

Мичман и старшина вздыхали, булькали, чавкали между собой. Матроса угостили пирожком, вина не дали.

Повеселевший водитель заговорил:

— Как бы не вышло с вами истории от этих пирожков.

Сам он отказался от закуски.

— Выйдем, присядем, — рассудил мичман. – Правда, док?

Военврач не ответил. Он вдумчиво жевал и смотрел перед собой.

— Кто их знает, эти пирожки, — не унимался водитель. – С чем угодно могут оказаться.

— Ногти встречались, — кивнул старшина. – Зубы. Волосы.

— Я слышал, даже глаз.

— Что, цельный глаз? Как он может туда попасть?

— Может, как-нибудь может.

— Это да, — согласился старшина.

Какое-то время все молчали. Уазик переваливался, урчал; сопки оставались такими же далекими, а тундра щетинилась рыжими мхами, отравленная местным промышленным производством.

— По идее, человек должен неплохо усваиваться, — заметил мичман. И захохотал, ощутив, что совершил открытие.

— Это почему же?

— Так все родное. Должно прививаться без сбоев. Правда, док?

Военврач вставил в себя бутылочное горло, задвигал своим. Он снова промолчал.

Старшина поразмыслил.

— Есть человек, лично знаю. Он ел в натуре. За речкой. Его духи захватили и насадили на вертел. Начали жарить, как кабана. Да он и был кабан. В звании сержанта тогда. Он сколько-то потерпел, а потом ему надоело. Снялся с вертела…

— Как снялся? – заинтересовался мичман.

— Не расписывал. Наверно, просто выдернул из себя. Выпрыгнул из огня, набросился на духов и давай сам их жрать. Зубами, они у него были железные. Прямо рвал и глотал, так и сожрал их всех.

— Не пизди, — буркнул военврач.

— Почему, товарищ капитан?

— Потому что духи – мусульмане, они не станут жрать человека. Причину знаешь?

— Никак нет.

— Человек по своему строению близок к свинье, а свинью им религия запрещает. Да потому и запрещает.

Тишина наступила вновь. Пейзаж не менялся, но с удалением от производства мхи понемногу белели и зеленели, насыщались вересковыми фиолетовыми вкраплениями. И даже виднелись вишневого цвета боровики, которые произрастали в этих мхах съедобными шишаками. Уазик тарахтел, сопки синели вдали. На много верст во все стороны не виделось ни души, и только случайная окаянная муха упрямо билась в лобовое стекло.

Все, исключая матроса, выпили еще и еще.

— Да, это так, — глубокомысленно произнес мичман. – Ведь правда, что пересаживают свиное сердце? Печень?

— Мозг, — подсказал водитель.

— Тебе первому…

— А тебе приказано не пиздеть. Про кабана твоего хищного, сбежавшего с вертела. Про каннибала.

— Хочешь, познакомлю? Он сейчас в администрации, воспитанием молодежи заведует.

— А, это он! – И старшина махнул рукой. – Он сам мусульманин, не надо нам заливать.

— С какого хера он вдруг мусульманин?

— С такого, что бурят.

— Буряты не мусульмане. У них какие-то другие боги.

— Да и хер с ними, и с тобой за компанию.

— Товарищ капитан, расскажите про старца, — сменил тему мичман. – Кто такой, зачем мы к нему направляемся? В экипаже о нем не слыхали.

Военврач освободил рот от бутылочного горлышка, утерся рукавом, побарабанил пальцами по приборной панели.

— Много болтать не буду, но командование его почитает. Сказано, что серьезный целитель. Отшельник. К нему генералы приезжают, и выше. Умеет все. Берется не всегда, но если соглашается, то делает.

— Небось, башляют ему прилично?

— Тут ты ошибся, нет. Он, если заговорят, спрашивает чаю, печенья там… можно пряники, сухари. И все. Вот, собрали ему продуктовый набор. – Военврач легонько пнул портфель, стоявший у него в ногах.

— Что, из Москвы тоже ездят?

— Я же сказал, что болтать не буду. Думай сам.

Мичман послушно погрузился в раздумья.

— Нет, — заговорил он после паузы вновь. – Ноги он вырастить не может.

— А может, как-нибудь может, — возразил старшина.

— Я одного не пойму, — сказал мичман и кивнул на матроса. – Почему – его? На генерала не похож.

— Потому что так нужно для информационного фронта, — отрезал военврач. – И давай ты уже заглохнешь. Пока я не начал подозревать, что ты подозрительно любопытный.

— Есть заглохнуть, товарищ капитан, — отозвался мичман, нисколько не огорченный и даже довольный общим ходом событий.

…Так они ехали часа три, пока не достигли сруба. Тот, подобно грибу, проклюнулся на бескрайней пустоши среди мелких цветов. Рядом росло неведомо как прижившееся кривое деревце. Уазик остановился, водитель и военврач вышли. Оба держались расслабленно, но со служивым достоинством. Мичман и старшина приняли на руки и вынесли из машины матроса. Он был без ног. Его усадили на землю к срубу лицом, и матрос выщелкнул из пачки крошащуюся сигарету.

Старец выглянул из-за кособокой постройки – возможно, бани. Высунулась его борода. Настороженно постояв, он выступил целиком и заковылял к гостям. Не дошел, взялся за поясницу, еще немного постоял и присел под деревце.

Военврач шагнул вперед и приготовился говорить, но старец махнул ему:

— Вижу.

Общество застыло. Отшельник вперил взор в матроса, затем поманил его пальцем. Мичман и старшина подхватили, поднесли ближе. Военврач подошел следом, расстегнул портфель, показал содержимое старцу.

— Оставь тут, — рассеянно бросил тот, продолжая изучать матроса. Затем произнес: — Барсук и голубь. Барсук и хомяк. Барсук и налим. Вечная, вечная мерзлота. Вечная мерзлота.

Гости почтительно безмолвствовали.

— Езжайте, нормально все будет, — прохрипел старец.

Приезжие переглянулись. Водитель чуть пожал плечами. Матроса снова погрузили в уазик, и компания тронулась в обратный путь. Пахло кислым.

На следующий день матрос исчез.

По части разлетелось слово «самоволка». Мичман зашел в санчасть якобы за аспирином; на самом деле его разбирало то самое предосудительное любопытство.

— Убыл на информационный фронт, — коротко ответил ему военврач на вопрос о матросе.

Не все поверили, искали следы, но нашли только мелкие – оставленные раздвоенными копытцами.

 

© июль 2022

 

 

Поезд, мчавшийся резво, опомнился, пришел в себя и начал испуганно тормозить. Леса и холмы за окном сменились строгими продолговатыми домиками. Потянулась колючая проволока. Поезд, окончательно очнувшийся, застыл под слепящим светом прожекторов.

Мелькнула проводница:

— Приготовьте паспорта, снимите обложки. Граница! Всем сесть на нижние полки, из купе не выходить…

Пассажиры заворочались. Колесный перестук сменился мертвой тишиной, и жалкие бытовые шорохи сделались незаслуженно звучными. Кто-то тяжело спрыгнул босыми пятками. Кто-то с оглушительным треском разломил шоколадку.

Маленький Жора уткнулся в оконное стекло.

— Мама, там кто-то пошел! Это папа?

Мама глянула:

— Нет, это служебная овчарка.

— Кто?

— Собака.

— Зачем собака?

— Ловить тех, кто много болтает. И кусать. Сиди тихо, ты уже всем надоел. Все перекрестятся, когда мы сойдем.

Собака пожаловала минут через десять. Ее прибытие слегка разрядило обстановку. Она прошла быстро, шумно дыша и не чуя преступления в привычном зверином запахе пассажиров.

Снова стало тихо. Время от времени по углам перешептывались, хотя никто не запрещал высказываться во весь голос. Затем явилась новая фигура: солдат с зеркальцем на длинной палке, которое он засовывал в разные потайные места. Визуальный досмотр длился не дольше обонятельного, и вскоре солдат дематериализовался.

Прошло еще полчаса. Ожидание висело тошным грузом. Никому не читалось, не трепалось, не спалось.

— А когда придет папа? – завел свою волынку Жора.

— Молчи и смотри в окошко.

— Там ничего нет, мы не едем…

— Ничего и не будет, если не угомонишься.

— Почему?

— Потому что собака вернется и тебя заберет.

— Она не вернется! Я ее застрелю!

— Тогда и ты не вернешься… Заткнись, пока по жопе не надавала при всех!

Наконец пришли собственно пограничники. Вагон огласился лаконичными распоряжениями. Минут через пять дюжий сотрудник нарисовался в дверях.

Жорик проворно сполз с полки.

— Папа!

Пограничник холодно взглянул на него и ничего не ответил.

— Сиди на месте! – прошипела мама.

— Ребенок с вами? – осведомился пограничник.

— Со мной, со мной, — засуетилась она, расправляя бумаги.

— Папа!

— Как тебя зовут? – осведомился офицер вместо ответа.

Жора смешался.

— А маму как зовут?

Жора беспомощно посмотрел на маму.

— Отвечай, когда спрашивают, — уже не прошипела, а прошелестела она.

— Катерина Семеновна…

Мама покрылась пятнами.

— Ты что говоришь! Так зовут твою воспитательницу!

Пограничник пришел в должностное недоумение.

— Что же это ребенок не знает ни своего имени, ни вашего? Сколько тебе лет?

Жора молча выставил пять пальцев.

— Два загни, -шепнула мама.

Он загнул все.

— Откройте чемодан, — приказал пограничник.

— Сейчас, сейчас…

Мама вжикнула молнией, подняла крышку.

— Закрывайте. Паспорт давайте сюда. Обложку снимите!

— Простите, забыла!

— Куда следуете?

— Домой…

Пограничник молча вернул ей паспорт и покинул купе.

— Мама, — зашептал Жора, — а почему папа…

— Молчи, пока не навешала!

Часом позже поезд тронулся и медленно въехал в приграничный город. Вечерело, и в скором времени пограничник пришел домой. Широко улыбаясь, он еще в коридоре подхватил Жору на руки и подбросил под потолок. Обнял маму, проследовал к столу, сел обедать.

— Думаю уходить, — поделился он наболевшим. – Не платят ни хрена.

— И куда пойдешь?

Пограничник хлебнул супа, откинулся на спинку стула, зевнул.

— Пожалуй, в полицию… в омон…

Жора ковырялся в пюре. После еды его уложили спать. Засыпая, он слышал, как папа говорит маме: «Откройте чемодан…»

(с) июнь 2022

Юпитер Андреевич любил подрочить на березку. В момент окончательного торжества фантазии она представлялась ему сестрицей Аленушкой, а то и братцем Иванушкой.

«Некому березу заломати», — лицемерно вздыхал Юпитер Андреевич, прекрасно зная, что есть кому.

Воскресными днями он приходил в рощу, кушал чекушку, садился на пригорок и размеренно кручинился, а затем приступал к делу.

По будням же Юпитер Андреевич служил в Бюро Жалоб.

Обязанности его были просты. По электронной почте поступала жалоба. Юпитер Андреевич внимательно ее изучал, печатал крупным кеглем: «Предатель» и отсылал далее по назначению.

В один окаянный день Юпитеру Андреевичу сообщили, что электронных жалоб больше не будет.

— Кеглей не стало, — уведомили его. – И с программным обеспечением нехорошо. Отныне все жалобы будут приниматься в бумажной версии.

Начальству пришлось напрячься и раскопать древний штемпель, который с незапамятных времен завалялся в кладовке. Нашлась и чернильная подушечка. Юпитер Андреевич обзавелся нарукавниками, и дело наладилось.

Жалобы текли рекой, и он с утра до вечера проштамповывал их словом «Предатель».

Но вот и этот ручеек истончился. Юпитер Андреевич все больше скучал, томился и бессмысленно вертел в пухлых пальцах невостребованную печать.

Однажды к нему пришли и сказали:

— Все, теперь и бумага кончилась. Жалоб больше не будет. Вот последняя.

Ему положили на стол лист оберточной бумаги, и он прочел следующее:

«Считаю своим долгом сообщить, что ваш сотрудник Юпитер Андреевич регулярно посещает рощу и онанирует на березу, тем самым оскверняя национальный символ. Помимо считаю необходимым отметить, что рядом с рощей находится действующий военный аэродром. Не могу исключить, что действия Юпитера Андреевича имеют более зловещий характер и являются неким сигналом».

Юпитер Андреевич растерялся. Рука с печатью зависла и замерла.

Он просидел в таком положении около часа, но в итоге привычка взяла свое, и жалоба украсилась все тем же фиолетовым оценочным суждением. «Предатель», — констатировал Юпитер Андреевич, но что-то в нем екнуло. Он впервые подумал, что его резюме может быть понято двояко.

Не дожидаясь конца рабочего дня, он отправился в рощу, где выкушал втрое больше обычного.

И на пригорке просидел тоже намного дольше.

— Некому, значит, тебя заломати, — проговорил он зло. – Врешь! Найдутся желающие!

Юпитер Андреевич, пошатываясь, встал. Он навалился на березку и заломал ее. Потом принялся отдирать бересту, орудуя зубами и ногтями. Ногти переломались, закапала кровь.

— Бумаги у них нету, — выдохнул Юпитер Андреевич.

Он начал писать кровью на бересте: Предатель! Предатель! Предатель!

Позади него хрустнула ветка, и кто-то пробасил:

— Допрыгался, сволочь! Поднимайся, с нами пойдешь. Степанов! Собери его писанину, потом приколотишь к делу. Там вроде еще осталась пара гвоздей.

 

(с) апрель 2022

Боец не помнил, как очутился под стеганым одеялом; не узнавал бревенчатые стены, где из щелей торчала пакля и расползался мох; впервые, как ему мнилось, наблюдал огромное, круглое, отечное лицо, которое плавало над ним и приговаривало: солдатик, касатик. Было жарко, несло сундуком. Под мутным ликом неопознанного святого горела лампада. Лицо приблизилось. Оно слегка пузырилось и было из желтого теста.

— Поешь булки. Кусай, солдатик, ну-ка.

Горбушка толкнулась в запекшийся рот.

— Скушай булки, скушай. Булка – благо. Булка – добро.

Боец вдавился в перину, подушку, не имея ни сил, ни желания вкушать благо.

Лицо отъехало, и он соотнес его с пепельными космами, тулупом, валенками. Сложилось: бабушка. Большая тучная старуха с травоядными глазами, пальцы скрючены, юбка не стирана, разит мышами.

Боец шевельнулся и глухо охнул. Горница качнулась, бабушка расплылась.

— Я тебя как нашла, решила, что ты совсем умерши, ну полежи еще, полежи.

Она поковыляла куда-то вбок, приговаривая:

— И я полежу, я тоже скоро буду умерши, мы с тобой полежим.

Но бабушка не легла, она вернулась с огромным альбомом. Присев в изголовье, она распахнула его, и несколько снимков цвета сепии порхнули на горбатый пол, бабушка не стала их поднимать. Она подсунула альбом бойцу.

— Вот Петенька, умерши уже…

Боец скосил глаза. Он смутно различил изображение молодого человека в галстуке и с набриолиненным пробором.

— А вот Коленька, тоже умерши.

Коленьку боец не разглядел, но бабушку это не огорчило. Было ясно, что она разговаривает сама с собой, и голос ее стал напевным.

— Вот Авдотья, умерши. Все, все уже умерши. Я уж тоже почти умерши.

Напевая, бабушка чуть раскачивалась и увеличивалась. Она заполняла горницу, грозя навалиться на бойца.

— Вот Лыковы, до войны. А это они после. Сейчас уж умерши, конечно. Вот Степановы, посмотри. Не знаю, про них. Наверно, умерши.

— Ты кто сама-то? – выдавил боец.

— Я-то кто? Я тебе маменька. И бабуля. И тетка. И дочка я тебе, и жена. Скоро мы будем умерши … Вот послушай.

Она выудила ветхий листок, исписанный фиолетовыми чернилами.

— Это мне от Федора письмо. Пишет, что все умерши. «Здравствуйте, мои дорогие! Тут кругом одни умершие, так что и я, похоже, не задержусь…»

Бабушка захлопнула альбом. Заполнив почти все пространство, она пустилась в обратный путь и мало-помалу сократилась до терпимых размеров.

— Булку так и не съел, — мяукнула она укоризненно. – Умерши будешь скоро…

Боец приподнялся на локте и обнаружил, что кое-что все-таки может. Голова кружилась, но если постараться, то удастся и встать. Бабушка отошла, он попробовал. Горница качнулась, и голова здесь была не при чем. Помещение дрогнуло самостоятельно. Боец сделал шаг, другой, схватился за черный стол. Бабушка хлопотала у печи. Она взяла большую квадратную лопату и повернулась к бойцу.

— Садись, солдатик!

Боец прищурился, присмотрелся к печи. Подступил ближе, прочел: «Печь для кремации Millennium Series. USA, Oklahoma. Made in China».

— Ты покажи, как…

— Да вот же! – раздраженно каркнула бабушка. Она положила лопату, развернулась, приподняла юбки и неуклюже уселась. Хрустнули артрозные колени, набухли узловатые вены. – Понял теперь?

— Понял, не вставай…

Боец и сам не знал, откуда взялась в руках сила. Память ему отшибло, но все дальнейшее показалось привычным, заученным. Схватив лопату, он вставил бабушку в печь, но далеко не продвинул, потому что хозяйка растопырилась и застряла. Ее лицо стало свекольным от ярости. Она приоткрыла рот. Боец выдернул лопату и ударил в этот рот ее штыком. Как додумался – то ему было неведомо, но тоже, наверное, приходилось. Голова бабушки разделилась горизонтально напополам. Изумленные бешеные глаза остановились. Лопата засела прочно, и боец попятился к выходу.

Он вывалился из избушки, намереваясь бежать, но курья нога успела взбрыкнуть и полоснуть его когтем по животу.

Вывалился клубок. Разматываясь, он покатился по лесной тропе, и боец побежал за ним в сумрачный ельник, над которым мигало мелкими звездами не то рассветное, не то закатное небо.

 

(с) апрель 2022

Мы промышляли втроем: Петюня, Пипа и я. У нас было вот что: аккордеон, на котором наяривал я, и труба, в которую дул Петюня. Не хватало деревянных ложек и балалайки, но я знал, что рано или поздно мы дойдем и до них. Еще недавно я пользовался гитарой, а Петюня колотил в бубен, но все это перестали разрешать.

Изменился и репертуар.

Мы заскочили в последний вагон. Я откашлялся и воскликнул:

— Добрый день, уважаемые граждане пассажиры, всем хорошего дня и немного музыки наших дедушек и бабушек в эти весенние дни!

Мало кто посмотрел в нашу сторону, и чуть повернулись всего две, три… пять голов. Остальные сидели прямо и смотрели перед собой. Многие не смотрели – подсматривали. Опущенные веки чуть подрагивали, выдавая бодрствование.

Я развел меха и запел:

— Много девушек есть в коллективе, а ведь влюбишься только в одну! Можно быть комсомольцем ретивым и весною вздыхать на луну!

Пока я пел, Пипа приплясывала, держа наготове вязаную шапочку. Она гримасничала, изображая весенний энтузиазм.

— Как же так: на луну и вздыхать всю весну? Почему, растолкуйте вы мне?

Петюня тоже приплясывал, на двух первых строчках. Лицо его выражало игривую заинтересованность и как бы вопрошало.

— Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране!

Это был ответ, и Петюня облегченно преображался. Он впивался в трубу и победоносно дудел. Он и не ждал другого, он успокаивался. Его незначительные сомнения моментально рассеивались.

— …Как же так: резеда и герою труда? Почему, растолкуйте вы мне?

Виляя жопой, Пипа пошла по проходу. Она совала свою шапочку всем подряд, и кое-что сыпалось в эту мошну – в основном, медяки, но дважды залетела и бумажка.

— Всем приятного пути и спасибо за внимание!

Поезд остановился. Мы выскочили из вагона и метнулись в следующий. Я отметил, что в метро маловато народу. Почти никто не вышел и не вошел.

— Добрый день, уважаемые граждане пассажиры!..

В этом вагоне к нам и вовсе не повернулись. Публика полностью оцепенела и не отреагировала на наш концерт. К улыбке Пипы примешалась растерянность, но Пипа все равно двинулась собирать дань и отчасти преуспела. Странно же ей подавали, нельзя не признать. Отдельные руки механически взлетали и опускались, не будучи связаны с телами и бесстрастными лицами.

— Всем спасибо, хорошего настроения!

Мы выбежали снова. На платформе не было ни души.

— Где все-то? – спросил на бегу Петюня.

— Не отвлекайся, шевелись… Добрый день, уважаемые!

Не скрою, что в этом третьем вагоне и я немного смешался. Приветствие застряло в горле. Пассажиры выглядели не совсем людьми. Вроде все у них было на месте, но местами заострялось, а где-то сглаживалось, и в их чертах и позах проступало нечто животное. Пипу заклинило, ее улыбка неестественно застыла. Кое-что она собрала, но половину просыпалась. Я собственными глазами видел, как у одной женщины рука простерлась из солнечного сплетения, в строгом перпендикуляре к туловищу. Две положенные от природы приросли к пальто.

— Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране!

— Ну на хер, — шепнула на выходе Пипа.

— Вали, если хочешь, — огрызнулся я, однако голос мой дрогнул.

Мы заскочили в очередной вагон, и там сидели не все, некоторые лежали. Исключительно ничком, лиц не было видно, и слава богу. Остальные кто скрючился, кто развалился, кто замер с закушенными пальцами рук и ног.

— Под весенним родным небосводом даже старые клены цветут! Можно быть очень важным ученым и играть с пионером в лапту!

Угловой пассажир лопнул. Приглушенный хлопок – и вот он сдулся, сочась зеленым, однако успел – все так же механически – одарить Пипу свернутой в трубочку бумажкой.

Двери разъехались.

— Немного осталось, — выдохнул я. – Терпим, народ.

Пипа осталась стоять.

— Я больше не пойду, с меня хватит.

— А жрать мы что будем? – осведомился взмокший Петюня. Рыжий вихор выбился из-под картуза и прилип к белому, как бумага, лбу.

В следующем вагоне сидели крысы.

А в том, что далее, не оказалось и крыс. Сиденья были застланы полиэтиленом, и под ним медленно пузырилось что-то черное.

— Как же так: и в лапту, старый клен — и в цвету? Почему, растолкуйте вы мне? Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране!

Монеты посыпались сами собой, не сдерживаемые ничем. Лампы мигали, поезд ревел, за окнами кривлялась ночь. Пипа опустилась на четвереньки и поползла. Металл выскальзывал из ее прыгающих пальцев.

Мы вылетели на перрон, как ошпаренные. Вдали на лавочке неподвижно сидел грузный железнодорожник, больше не было никого.

— Последний – и все на сегодня, — сказал Петюня, хотя мы и так видели, что остался один вагон, самый первый.

Ноги стали ватными. Поезд не трогался. Возможно, он ждал нас.

Мы вошли, двери съехались, и свет погас.

— Добрый день…

Я осекся. Вагон был одновременно и полон, и пуст. В нем что-то растеклось, заменив собой атмосферу. Мы задохнулись, и вагон стал дышать за нас.

Слова испихнулись сами собой, как изгоняемые мехами вездесущего аккордеона:

— Как же так: на луну и вздыхать всю весну? Почему, растолкуйте вы мне? Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране!

Петюня приложил к губам трубу, и она загудела самостоятельно.

Поезд ворвался на безлюдную станцию, где царил полумрак. Эскалаторы стояли.

За дверью машиниста заворочалась масса. Дверь чуть приотворилась, и к нам из кабины выпорхнула сотенная бумажка. С нею просочился черный дым. И каркнул оттуда же голос, одновременно задумчивый и насмешливый:

 

— There’s a lady who’s sure all that glitters is gold

And she’s buying a stairway to heaven

When she gets there she knows, if the stores are all closed

With a word she can get what she came for

Ooh, ooh, and she’s buying a stairway to heaven.

 

Мы вывалились. Поезд жарко вздохнул и уполз в тоннель. Мы пробежали мимо узорчатых колонн и стали подниматься по неподвижным ступеням.

(с) апрель 2022

Сабуров проснулся по будильнику. Зевая, ощупал щетину; прошаркал в ванную, пустил воду, зачерпнул горстью, плеснул в кирпичное лицо.

Перекусил, оделся. Взял сумку, посмотрел на часы: семь утра. Суббота.

Сабуров вышел из квартиры, запер дверь, вразвалочку спустился по лестнице. Снаружи стоял и курил Колобов. Одетый в пальто поплоше, он втягивал голову в воротник. Было ветрено.

Они рассеянно пожали друг другу руки.

— Сейчас приедут, — сказал Колобов.

И точно: во двор неспешно вкатил автобус, уже почти заполненный.

— Немецкая точность, — буркнул Сабуров.

Дверь отъехала, оба вошли, сели сзади – свободно было только там. Белокурый Дитер стоял в проходе со списком. Он вычеркнул двоих и махнул Томасу, сидевшему за рулем. Тот выжал сцепление.

Пассажиры сидели мрачные, заспанные. Некоторые – со своими лопатами.

Автобус останавливался еще дважды. Так же заезжал во дворы и забирал людей, похожих на Сабурова и Колобова. Последним пришлось стоять, мест не осталось. Автобус вырулил на трассу и устремился за город.

Ехали минут двадцать. Сабуров смотрел в окно, за которым мелькало разное – то разрушенное, обугленное, то вполне еще годное и даже веселое. Небо изрядно просело и колыхалось. Свежая, еще еле заметная зелень подрагивала на ветру. Виднелись спресованные холмики черного, последнего снега.

Автобус затормозил у длинного ангара. Вокруг простиралось бурое поле, вдали темнела роща. Три вооруженных охранника приблизились, и Томас вручил им какие-то бумаги.

— Всем на выход, — скомандовал Дитер. Прокаркал, акцент был силен.

Пассажиры покорно выгрузились.

— Вот это где, — хмыкнул Колобов.

— Знаешь, что ли?

— Тут был склад вторсырья. Приходилось бывать по работе.

Сабуров повел носом.

— Ну и прет же оттуда…

Тем временем Дитер и Томас надели маски. Велели построиться и получить инвентарь, у кого нет – таких оказалось большинство.

Лопаты хранились там же, в ангаре. Охранники налегли на створки, и тут уж пахнуло всерьез. Кто-то закашлялся, кто-то шумно сглотнул.

— Всем смотреть! – каркнул Дитер. – Не отворачиваться!

Вошедшие угрюмо уставились на штабеля трупов. Многие покойники успели прилично разложиться. Для мух было рано, не сезон, но они вились. Одна пристроилась Колобову на бровь, и он остервенело согнал ее.

— Брать лопату, копать и хоронить! – продолжил Дитер. – Один, второй и так далее! Копать вон там, где голая земля!

Сабуров взвесил в руке лопату. Исподлобья взглянул на Дитера, покосился на Колобова. Тот вздохнул.

— Берем, что ли…

Они взяли одного. Мертвец был неожиданно тяжел, как все мертвые. Их всегда сильнее тянет к земле. Под строгим и пристальным взглядом Дитера Сабуров и Колобов снесли покойника на земляную плешь, аккуратно там уложили и вернулись за инвентарем. Сабуров огляделся и поднял руки, словно с намерением поплевать на ладони, но не плюнул. Недоуменно на них посмотрел, вздохнул и начал копать.

Колобов тоже приступил к делу.

— Паршиво, однако, — заметил он.

— Да уж хорошего мало, что тут скажешь. Наворотили мы дел… Вот суки! – Сабуров с ожесточением схаркнул.

Тем временем к Дитеру подошел Томас. Они приспустили маски, закурили. Перешли на родной язык.

— Как думаешь, это поможет? – спросил Томас.

— Должно, — кивнул Дитер. – Нашим в свое время очень помогло. Мой ургроссфатер жил себе словно слепой и глухой. Он будто ничего не видел, не знал и не хотел знать. Американцы отвезли его в лагерь, что находился в получасе езды, под носом. Ургроссфатера сильно рвало. Его заставили копать, и он копал день и ночь, день и ночь. А потом он слег, с ним случился ужаснейший нервный срыв.

Они замолчали, наблюдая за горожанами, которые молча углубляли могилы. Не имея привычки к этому, они работали кое-как, неуклюже, оскальзываясь и падая. Трупы лежали, безразличные к происходящему.

Так прошло четыре часа.

Дитер нахмурился, глянув.

— А двое где?

Томас зашевелил губами, пересчитал.

— Да, не хватает двоих. Идем искать.

Они пошли в обход ангара. Там никого не обнаружилось, и они нацелились на подсобку – одинокую конуру со стенами из рифленого алюминия. Сабуров и Колобов нашлись за этим курятником. Они сидели на бревне и закусывали. У Сабурова была булка с сыром, у Колобова – какая-то мутная еда в пластиковом контейнере. И две чекушки, одна уже пустая.

— Что это здесь? – вырвалось у Дитера.

Сабуров встал.

— Так обед же, начальник. Обед! Времени уже вон сколько…

Томас безмолвно уставился на него. Затем развернулся и зашагал прочь. Дитер, тоже не говоря ни слова, последовал за ним.

Сабуров опустился обратно на бревно и откусил от булки.

 

(с) март 2022