Крапивное семя

— Что ты, дед? – не выдержал Николай, когда старик встрепенулся в четвертый раз или пятый.

— Жизнь уснуть не дает, — отозвался тот. – Мало ее осталось, жизни-то. Не спи, говорит, дурак.

— В том смысле, что скоро наспишься?

— В том самом, — кивнул дед.

Николай надолго умолк. Старик, стеная, начал укладываться по новой.

— Слушай, дед. А что ты сам не пьешь свою мандрагору? Пил бы и жил себе двести лет, неуязвимый. Или триста.

— Эх, малой. Неуязвимый это когда тебя ножиком пырнут или пулей выстрелят, а тебе ничего – промахнутся, вражья рука соскользнет, нога подвернется, мало ли что. Отрава какая тоже не возьмет, насквозь проскочит. А вот изнутри человек гниет сам. Тут мандрагора не поможет.

— А силы откуда берутся? Ты говорил, одним махом десятерых…

— Про то не знаю. А гниль она сама по себе. Вон, Михаил с лесопилки пил мертвую и помер, не помогла ему мандрагора. Десятерых одним махом умел – приехали его брать как-то раз, так он… Только не помогло ему в конце.

— Ты же сказал, отрава насквозь проскочит.

— Это если тебе злодей поднесет. А если сам накачаешься, она и привьется.

Хмыкнув, Николай натянул на голову ватное одеяло и свернулся калачом, сколько позволила лавка. Дед, издавая невразумительные и бестолковые звуки, вытянулся на печи. Потом завздыхал, зашептал. Дальше стало уже по-настоящему тихо. Тиканье сливалось с безмолвием и углубляло его.

Проснулись еще затемно.

Позавтракали, чем Бог послал. Дед согрел чаю. Николай поймал себя на том, что нервничает. Предстояло важное и не сказать, чтобы преступное, но чем-то не вполне законное дело, касающееся личного естества. В Николае ворочалось нечто смутное. Он беспокойно пялился в самовар. Там отражались низкий лоб, скособоченный нос, небритые щеки, скверные зубы – все это сплющенное, преувеличенно уродливое и полное сомнений в преображении.

Дед уловил его настроение.

— Не бзди, Николаша, — сказал он бодро. – Ты правильно приехал. Мы тебя звеньевым поставим, а то и сотником. Обеспечишь нам в районе пополнение.

— Ну да, — сумрачно кивнул Николай, не имея в виду ничего особенного.

За окном зарокотал мотор.

— Вот и собачки прибыли! – потер руки дед. – Выходим, Николаша!

— Зачем собачки? – не понял Николай.

— Затем, что если копать мандрагору, то застонет она, закричит, а ты подохнешь. Поэтому держат собачку перед собой. Она околеет, ты живой.

Дед запахнул неожиданно городское пальтишко, перетянул его солдатским ремнем, прицепил внушительную флягу. Обулся в кирзу, надел картуз. И вдруг подкрутил усы. Николай понял, что его распирает; старик еле сдерживался. У него изменилась походка, он больше не ковылял, а чуть не припрыгивал.

— Поначалу мерли, конечно. Пошли туда наши червей копать. Все и легли – Пахом, Роман, Демьян. Потом наш фельдшер почитал в книжках. Собачек, сказал, надо пускать вперед, чтобы они дохли, а людям ничего. Мандрагоре все равно, кого губить.

Ни слова не добавив, дед вышел в сени, толкнул разбухшую дверь. Зашлепал по грязи. Николай дохлебнул чай, натянул на бритый череп бейсболку с непонятным логотипом на фоне рогатого черта и тоже пошел из избы. Снаружи урчал зарешеченный фургон. Ржавчина разъела его так, что было заметно даже в темноте. Изнутри доносился разноголосый лай. Николай подумал, что собаки возбудились только сейчас, когда фургон остановился, а подъезжали молчком. Видно, чуяли они что-то.

Возле фургона стояло шестеро – и дед. Он прикуривал от крайней папиросы. Красные огоньки мирно сошлись, порскнули искрами, разделились. Дед начал кашлять.

— Николаша! – прохрипел он. – Иди сюда. Вот это Андрей, это Гриша, Саня, Леха, Пашка и Тимур.

Все эти люди были разные и в то же время одинаковые. Николай запомнил Саню, потому что тот, не выпуская из зубов папиросы, отомкнул задние дверцы фургона и прыгнул внутрь. Еще он выделил Тимура – во-первых, потому что Тимур и не русский, а во-вторых, тот оказался шофером. Круглолицый Тимур сунулся в кабину, вытащил связку ошейников на поводках и швырнул в кузов, где уже началось животное беснование.

— Николай, — криво осклабился Николай. – Откуда собаки-то?

— Бездомные, — ответил Тимур.

— Которых ваши не съели, — подхватил не то Леха, не то Андрей.

Тимур не обиделся – наоборот, ухмыльнулся.

— Принимайте! – крикнул из фургона Саня, пристегнувший первого пса.

Через пару минут особачились все. Николаю досталась паршивая и хромая псина диковинной масти. Она норовила обнюхать его, но он гаркнул, и собака, услышав привычное, метнулась прочь, сколько пустил поводок.

Небо чуть посветлело.

Саня начал раздавать заступы. Вскоре процессия двинулась за околицу; иных собак приходилось тащить волоком – не то чтобы они предугадывали дальнейшее, скорее просто не ждали вообще добра.

Дошли быстро. Леха или Андрей нацедил обществу по чарке для куражу. А то и на помин души, если растение предпочтет человечину. Дальше началось самое трудное. Копать пришлось так, чтобы собака располагалась впереди; для этого пришлось перехватить поводки и работать заступами, не помогая ногами. Дело шло медленно, животные лаяли и скулили, пытались тяпнуть за голенище; подмороженная земля вынималась кое-как, понемногу; опять же не было гарантии, что место выбрано правильное. Тем временем подкатила полевая кухня под управлением румяной и квадратной тети Тони. Та уже научилась варить мандрагору и лаконично материлась на мужиков, которым нечего делать.

Первый вопль раздался через полчаса. Тонкий и неописуемо гадкий, он вырвался струйкой из чернозема, и пес, шарахнувшийся к ногам Пашки, мгновенно издох. Отпихнув его, Пашка опустился на колени и начал разрывать землю руками. Вскоре он выдернул корень, очень похожий на задастого человечка, только без головы.

— С почином! – одобрил дед. Он не копал, стоял в стороне.

Николай, до последней минуты подозревавший подвох, впился глазами в эту диковину. Пашка вынул из кармана тряпку, обтер корень, выпрямился и пошел к тете Тоне. Та уже отняла крышку.

Тут завопило у Лехи, собака вытянулась в длинной судороге. После этого пошло как по маслу, и вскоре уже сам Николай держал в руках уродливую фигурку, вожделея ее соков и с ними – обещанной неуязвимости.

Получилось нечто вроде кривой канавы. Дед снял картуз, перекрестился.

— Слава богу, убереглись, — сказал он. – Зачинай стряпню, Тонька.

— Начальничек, — фыркнула та. – Хлебнул бы ты, старый, сам – авось напоследок встанет!

— Лярва, — беззлобно откликнулся дед.

Все расселись на траве, в сторонке от полевой кухни, и Леха-Андрей разлил уже всерьез. Выпили, закурили.

— Слышь, дед, — подал голос Николай. – А откуда она здесь, эта дьявольщина?

— Тут немчура партизан вешала, — ответил дед, помолчав. – Человек, когда его вешают, обязательно обтрухается. От этого семени и растет мандрагора. Это нам на руку, что партизан. Злее будем. Сок получается будь здоров.

— И дальше куда, неуязвимые?

— Туда, — сказал Гриша, махнув рукой в сторону черного запада. – На столицу. – У него вдруг исказилось от ненависти лицо, и Николай накрепко запомнил, что это Гриша. – Всех передушим, которые там. Выпьем обратно всю кровь, что они у нас высосали. Будем резать подряд, Господь разберется.

Долго молчали.

Потом тетя Тоня позвала:

— Подставляйте посуду.

Дед встал, кряхтя. Отстегнул флягу.

— Погуще зачерпни. Со дна.

— Это мне? – спросил Николай.

— Нет, — мотнул головой дед. – Это, как дойдем до столицы, передадим царю. Дай ему Бог здоровья и долгой жизни.

© ноябрь-декабрь 2015