Распоряжение: в целях дальнейшего повышения качества и перевода городской поликлиники № 23 на самоокупаемость в условиях комплексной оптимизации перепрофилировать поликлинику № 23 в коммерческий контактный зоопарк.

 

Билетики, пожалуйста. Все в бахилах? Учтите, уборщица гуляет на воле. Прошу всех сюда. Вот здесь находится главный врач, но он сыт, он не выйдет. Проследуем далее…

Здесь у нас хирург. Видите, какой? Нет, руку не суйте, нельзя! Да, зоопарк контактный, но контакты случаются двусторонние. Один недавно сунул, так он вцепился.  А сколько денег взял! Он не особенно голодный, это просто порода такая. Гражданин поехал в контактный стационар…

А вот участковый терапевт, можно покататься. Да, сударыня, залезайте. Это ничего, что сто двадцать четыре кило. Суставы-то болят? Само собой, болят. Стало быть, вам это напрямую рекомендуется. Садитесь и поезжайте. Полы у нас еще ровные. Можете сделать круг и выполнить индивидуальную экскурсию по всем специалистам… да, здесь тоже терапевт. Зачем яйца? Странный вопрос. В магазин выходила, купила… Убедительная просьба никого не кормить! Видите, этот болеет? Ему подсыпали в поилку крысиного яду. Не знаю, кто – очевидно, благодарные посетители. Этот невролог тоже болеет, но ему в поилку налили коньяк… Окулист здоров, он просто хочет домой. Не дразните его. Лучше любуйтесь, как мечется!

Если кто-нибудь хочет почесать за ухом медсестер, прошу за шторку. Да, написано правильно — серпентарий. Сынка своего оставьте, там восемнадцать плюс. А вот уролога нынче нет. Да. Табличка висит – фамилия-имя-отчество, а сам он в отпуске, поехал на родину. И как вы догадались, что в джунгли? Шутки шутками, это понятно, однако вы напрасно язвите, он и правда оттуда. Подарок из братского зоопарка от главы ихней страны…

Почему запах звериный? Нет, у нас убирают, все чисто. Это от прошлой группы не выветрилось.

Здесь, обратите внимание, представлен исчезающий вид: иглорефлексотерапевт. Время нынче такое, что он линяет. Чего вам не видно, что не заметно? Он не сам по себе линяет, он отсюда линяет. В коммерцию напротив. Там тоже контактный зоопарк, но уже с клиентами. А так все то же самое – погладить за ухом, покататься…

Кого еще желаете осмотреть? Здесь бухгалтерия, скоро начнется кормление. Слышите, как визжат? А у этих спаривание. Эндокринолог – редкий, исчезающий вид. С ним медсестра процедурного кабинета. Да любуйтесь на здоровье, они не стесняются. Может быть, и потомство дадут. А что? В неволе это тоже случается. Вот, извольте: физиотерапия. Тут маленький родился. Тоже будет доктором. Ну что ты смотришь, мой хороший? Нет у меня для тебя ничего! Можно погладить. Ты наш сладкий! Да, да… ну, ступай.

Что? Слон? Нет, мальчик, у нас нет слона. Можешь спуститься посмотреть на охранника. Если доплатишь пять рублей, он еще нацепит красивую полосатую ленточку и крест за отвагу. Да не страшный он совершенно! Вы, граждане, вообще напрасно тревожитесь. Я вижу по лицам, что вам не по себе, но у нас очень прочные решетки. Вы не окажетесь внутри никоим образом – ни по электронной записи, ни через живую очередь.

 

© сентябрь 2019

 

— О вас нехорошо отзываются, — свел брови главврач. – Плохо все, с упором на бесчувственное отношение.

Хрулев позволил себе кривую улыбку.

— Она разбила телефон. Он у нее выпал, когда ложилась, и вдребезги. Понятно, настроение испортилось! Пошла писать губерния!

— Я в курсе, — кивнул главврач. – Вам следовало учесть это обстоятельство и прореагировать.

Хрулев, готовый было продолжить, запнулся и уставился на главного. Тот был высокий, весь гладкий и обтекаемый, как влажное морское млекопитающее; немного седой и вообще целиком белый, прилизанный, с удлиненным рылом, похожий на горностая. У него даже фамилия была – Горностаев.

А Хрулев смахивал на помесь пуделя с жабой: короткая шея, широкая пасть, рыжие бакенбарды.

Горностаев продолжил:

— Коммерческая клиника обязывает к сервису определенного уровня. Сервис сверх ожидаемого – исключительно важный штрих.

— Как это – сверх ожидаемого?

— Очень просто. Мы не обязаны ремонтировать телефоны, но вы могли подсказать адрес ближайшей мастерской. Это неожиданно, это сюрприз! Такое запоминается, об этом рассказывают. Вам это ничего бы не стоило, а на клинику не легло бы пятно.

— Хорошо, — квакнул Хрулев. – Я возьму это на вооружение.

— Возьмите. А пока потеряете процент.

…Прошло четыре дня, и в кабинет Горностаева постучали. Вошел приличный  господин средних лет – розовый и гладкий, как поросенок; лысый, корпулентный, в очках, в белой футболке и белых шортах. Он вежливо поздоровался, сел и вынул из кармана ложку. Горностаев озабоченно уставился на нее.

— Я вынужден обратиться к вам из-за странного… необычного поведения вашего сотрудника, — заговорил господин. – Речь идет о докторе Хрулеве.

— Со всем вниманием вас выслушаю, — кивнул Горностаев. – Какие у вас претензии?

— Претензий, собственно говоря, никаких. Я лечусь у него уже вторую неделю. Мне лучше. Все на высоте – вежливо, понятно, культурно. Однако сегодня случилось нечто неожиданное…

Господин многозначительно помахал ложкой.

— Что это такое? – тупо спросил главврач.

— Это ложка. Именная. Сувенирная. Они такие продаются, с готовыми именами. Видите, тут выгравировано имя – «Сергей». Это мое. Меня зовут Сергей Николаевич.

— Очень приятно, — машинально промямлил Горностаев.

— Мне тоже, но это странно. Ложку мне подарил доктор Хрулев.

— Доктор Хрулев подарил вам ложку?

— Да. Сувенирную ложку «Сергей».

Главврач побарабанил пальцами по столу.

— Но вы сказали, что претензий не имеете…

— Было бы некрасиво иметь, но согласитесь, что случай неординарный…

— А вы, случайно, не уронили телефон?

— Что? – вытаращился господин. – У вас и в самом деле все очень странно…

Кое-как успокоив клиента, Горностаев его выпроводил и утомленно опустился в кресло. В дверь снова стукнули. Просунулась дама, и через ее руку было переброшено банное полотенце. На нем сусальным золотом было вышито: «Лариса».

…Три следующих дня прошли без происшествий. Затем Горностаеву позвонил менеджер по развитию.

— Вы не могли бы зайти? Я просматривал материал с камер наружного наблюдения…

Материал оказался непонятным, тревожным. Запись явила Горностаеву Хрулева, который как был, в халате и тапочках, вел под руку даму в дождевике. Плескали, чавкали лужи. Оба о чем-то переговаривались, смеялись. Хрулев вынул руку и притиснул даму за талию, будучи ей по плечо. Другой рукой он высоко держал зонт, больше над собой. Они все удалялись и вот исчезли из поля зрения. Потом, минут через пять, Хрулев нарисовался снова, уже один. Рассеянно он зашлепал обратно по лужам и, судя по шевелению губ, напевал. Хрулев брел неспешно, посматривая на мокрых ворон.

Горностаев вызвал его.

— В чем дело? – осведомился он и дернул подбородком в направлении монитора. – Почему вы покинули рабочее место?

— Провожал пациентку до троллейбусной остановки, — пожал плечами Хрулев. – Поверьте, это было сверх ее ожиданий.

— Мне что, взять словарь и запретить вам все подряд, по алфавиту?

— Инициатива наказуема, — обиделся Хрулев. – Убеждаюсь в этом на собственной шкуре. Между прочим, пациентка обещала оставить благоприятный отзыв. Проверьте.

Главврач проверил – и да, отзыв действительно появился. В нем исполнялись  дифирамбы знающему и чуткому доктору Хрулеву. Шерсть на загривке у Горностаева вздыбилась.

Через день отмечали юбилей кадровички. Установили в конференц-зале столы, заказали торты, пироги. Горностаев, припомнив службу в бесплатной больнице, неуверенно разрешил всем по рюмочке. Когда сотрудники покрепче – массажисты – вознамерились кадровичку качать, в зал вошла небольшая делегация, пять человек: семейство подчеркнуто южного происхождения. Ему предшествовал Хрулев. Кадровичка, сверкая имплантами и кудрями, застыла в воздухе всей сотней кило.

— Что, почему? – сдавленно произнес Горностаев.

— С приема, — деловито улыбнулся Хрулев. – Небольшая любезность со стороны клиники. Прошу к столу, дорогие гости из солнечного… — Тут он нахмурился, не зная, какое выбрать государство. – Короче говоря, многая лета юбилярше!

— Иншалла, — кивнул седой аксакал.

— Они приходят всем семейством, сами знаете, — шепнул Горностаеву Хрулев. – С чем пироги? Им не всякое мясо разрешено…

…Ночью Горностаева разбудил телефонный звонок.

— Але, — ошалело прохрипел Горностаев.

— Это Федина, я у вас лечусь, — зашумело в ухе. – Я упала с кровати, и теперь у меня колет в боку.

— Откуда у вас этот телефон?

— Ваш доктор дал, очень внимательный. Сказал звонить в любое время, если что. Я и говорю, что колет, а муж обмочился и теперь не дышит, я не знаю, что делать…

Разговор не затянулся, и Горностаев попытался заснуть, но через десять минут позвонили опять.

— Я Федина, — сказала трубка.

Утром главврач пригласил Хрулева.

— Боюсь, нам придется расстаться. Мне очень неприятно сообщать вам о таких вещах, но я не вижу другого выхода. Все положенное вам выплатят, а дорабатывать не обязательно, уходите прямо сейчас.

Хрулев серьезно кивнул.

— Вы знаете, как я вас уважаю, — ответил он. – Не смею возражать. Уйду. Но степень моего к вам почтения выше, чем вы ожидаете. Она, если выразиться вашими словами, сверх ожидаемого. Пойдемте, я приготовил вам сюрприз.

Предчувствуя неладное и ни слова не говоря, Горностаев проследовал за Хрулевым в фойе. Там сидели в ожидании пациенты, человек шесть, все с гаджетами, каждый таращился во что-то свое. Администраторы обрабатывали еще троих.

Хрулев вывел Горностаева на середину.

— Признаюсь, что степень моего к вам почтения вообще не поддается вычислению!

С этими словами он проворно сбросил халат, выпростался из больничных штанов и оказался голым. Обнажившись, Хрулев встал на цыпочки, крепко обнял Горностаева и впился ему в губы затяжным поцелуем.

Кто-то выдохнул. У Хрулева вспушились бакенбарды, и лица Горностаева не было  видно целиком – только выпученные яростные глаза.

Сверкнули вспышки, в фойе царил приятный сверх ожидаемого полумрак.

Горностаев отцепил от себя Хрулева, отпрянул. Исказившись лицом и не в силах сдержаться, он ударил его кулаком в глаз. Но Хрулев ни капли не огорчился. Напротив, он расплылся в победной улыбке и оглянулся на гаджеты, приглашая их быть свидетелями.

 

© июль 2019

Почти по Кингу

 

Хэллоран щурился на заходящее солнце и гонял во рту сигарету. Впереди тускло поблескивал покосившийся луковичный купол, венчавший старое четырехэтажное здание. Ветхое строение пошло трещинами, стекла были давным-давно выбиты. Чудилось, будто фундамент пустил в пригорок многокилометровые корни.

Хэллоран выплюнул окурок и с остервенением раздавил его башмаком.

— Парни! – гаркнул он. – Наша задача – расчистить это Богом забытое место. В комендатуре убеждены – там затаилось неведомое древнее зло. Надерем ему задницу!

— Как вам угодно босс, а не сунусь туда, — огрызнулся Джейсон. – Уж больно жуткие слухи ползут об этом проклятом месте.

Хэллоран навел на него лучемет.

— Что я слышу? Повтори-ка, Джейсон, что ты сейчас сказал. Меня подводит слух…

Он не кривлялся. После недавней ядерной бомбардировки Хэллоран и правда неважно слышал.

— Могу и повторить: не полезу!

Хэллоран повел раструбом, и от Джейсона осталась горстка дымящегося праха.

— Еще возражения?

— Все ясно, босс, — буркнул Крамер. – Пусть будет древнее зло. Не привыкать!

— Тогда вперед, — скомандовал Хэллоран. – Мы должны расчистить здание до рассвета. Здесь будет «Макдоналдс», и бургеры уже привезли.

— А что здесь было при русских? – осведомился Пипс, самый молодой в отряде.

— Трудно сказать. Болтают, что поликлиника.

Группа медленно приближалась к зловещей постройке. С купола снялись и закружили вороны. Зарычала и бросилась наутек крыса размером с собаку.

— Что такое поликлиника, босс?

— Вроде амбулатории, Пипс. Медицинский центр для неимущих.

— А зачем тогда купол?

— Черт его знает. Видно, на здание позарилась церковь. Это у них было обычное дело. Начали перестраивать, да не успели. А может, объединили! Такое тоже сплошь и рядом случалось.

— Нам придется все выжечь, босс, — вмешался Дэвис. Он заявил об этом с уверенностью бывалого ликвидатора. — Еще говорят, что здесь многие сгинули. Уборщики, ремонтники…

— Прекратить панику! – гаркнул Хэллоран. Он приосанился. – Заходим!

Зашло и солнце. В прощальных лучах сверкнула оставшаяся храмовая позолота. Пала ночь, и каратели включили мощные фонари, став сразу похожими на озверевших шахтеров, поскольку фонари были встроены в каски. У Пипса на самой маковке сохранились маскировочные ветки с листочками. Хэллоран ударил ногой в дверь, но та лишь горестно застонала, потому что открывалась наружу. Крамер взялся за ручку и отворил. Пахнуло ужасным смрадом.

Хэллоран поднял руку и выбросил пальцы: два, три, четыре, пять. Козырек и к уху ладонь, два шлепка по плечу, повороты.

— Куда идти-то, босс? – прохрипел чернокожий Дэвис. Белки его глаз взволнованно блестели в пыльном сумраке.

— Прямо, парни! – бодро воскликнул Хэллоран, шагнул и моментально провалился. Взметнулся клуб пыли.

Поднялся визг, захлопали крылья.

— Мутанты! – взревел Крамер и повел лучеметом.

Трупы чудовищ с грохотом попадали на загаженный пол. Обвалился санитарный плакат с огромным нарисованным чесоточным клещом.

Пипс заглянул в ощетинившийся досками проем.

— Вы целы, босс? – осведомился он.

— Цел, срань господня! – донеслось снизу. – Фак энд шит! Спускайтесь, парни, ко мне. Я обнаружил нечто странное.

Стреляя по ходу дела в существ, биологическая характеристика которых не поддавалась классификации, отряд спустился уровнем ниже. Хэллоран сидел на корточках и мрачно изучал какой-то документ.

— «Удержано из зарплаты за 2038 год», — прочел он по складам.- Что это за дьявольщина?

Крамер присел на корточки.

— Босс! – позвал он сдавленным голосом. – Смотрите!

Хэллоран подался к нему и вгляделся в бумагу.

— Две тысячи второй, — произнес он упавшим голосом. – Факин шит!

Пипс стоял во весь рост и настороженно оглядывался по сторонам. Линолеум вдруг вздыбился. Хлопнула дверь с табличкой «Статистика». Что-то ужасное метнулось из темноты и с хрустом откусило. Пипс не успел закричать, и через секунду от него остались только ноги. Они лежали и автономно сгибались в коленях, закончившись на уровне верхней трети бедра.

— Босс, — прошептал Дэвис, не обращая внимания на дергающиеся ноги Пипса. – Взгляните на это.

Хэллоран озирался по сторонам в поисках новых неприятностей, но на бумагу взглянул.

— Тысяча девятьсот восьмидесятый, — прочел он. – Не может быть.

Крамер вскинул лучемет.

— Получайте, гады! – заорал он, нажал на спуск и принялся водить раструбом из стороны в сторону.

Хэллоран взял следующий документ.

— Тысяча девятьсот семьдесят первый, — сказал он хрипло.

Он придвинул к себе пачку, перевязанную бинтом. Что-то завыло, заверещало, заклекотало. Стены дрогнули. Дэвис присел и выстрелил очередью в тени, соткавшиеся под потолком. Пол вздыбился горбом и лопнул. Разверзлась страшная дыра, которая в мгновение ока поглотила Дэвиса, а заодно и Крамера – тот безрассудно рассматривал табличку «Автоклавная».

Хэллоран провалился этажом ниже.

Тьма, царившая там, была уже осязаемой. Но фонарь действовал, и он успел прочитать в очередной ведомости: «тысяча девятьсот шестьдесят второй».

Что-то ворочалось и томно дышало во тьме.

Лучемет остался уровнем ниже. Все, что осталось у Хэллорана – просвинцованный камуфляж и десантный нож. Фонарь замигал. Командир отряда схватился за рацию.

— Мэйдэй, мэйдэй, — захрипел он. – У нас чрезвычайная ситуация! Шестьдесят второй год!

— Пятьдесят четвертый, — плотоядно проворковала тьма. – О чем я, мейнготт? Сорок девятый! Нет, тридцать седьмой. Указ Совнаркома о порядке выдаче больничных листов…

Хэллоран стал отползать, отталкиваясь ладонями от цементного пола.

Сгусток надвинулся и прошептал:

— Двадцать девятый год.

Обливаясь слезами отчаяния, Хэллоран дополнительно чиркнул спичкой. Высветился бурый бурдюк – экзожелудок, который уже не помещался в теле и жил самостоятельно. Он чавкнул сформировавшимся, вторым по счету приемным отверстием. Жом приглашающе сократился. За бурдюком маячил собственно организм с бейджиком: «Главный бухгалтер».

Огромная туша на коротких ножках двинулась вперед. Качнулись химические кудри. Сыграл веселый рингтон.

— Ам, — сказал организм.

И Хэллорана не стало.

 

© июль 2019

 

День Открытых Дверей стал событием муниципального значения. Двери клиники всегда были гостеприимно открыты, но в этот день распахнулись шире. Зал для лечебной физкультуры едва вместил всех желающих. Пришли придирчивые, разборчивые жители окрестных многоэтажек, знатоки и ценители чуткого обслуживания. Кое-кто, привлеченный слухом, прибыл даже из области.

В зале стоял тихий гул. Пришедшие обсуждали пенсии, скидки, надбавки и медицину. На подиуме стояли стулья с бубнами. Бубны были не новые, они внушали почтение следами многолетнего пользования. Кое-где облупилась краска, отдельные бубенцы чуть тронула беспощадная ржавчина. Настуканная кожа потемнела. Трепетно становилось при мысли, что колотили по ней те самые люди, чьи портреты висели в фойе: недосягаемые в жизни обыденной, но здесь — до содрогания близкие доктора.

Менеджер змейкой скользнул меж стульев.

— Добрый день, дорогие гости! Прежде, чем мы начнем, прошу поднять руки тех, кто записался по скидке на полную программу.

Поднялось много рук. Те, кто не поднял, сразу же неуловимо обособились, утратили корпулентность.

Менеджер прищурился, считая.

— Очень хорошо. Теперь позвольте мне начать общую часть! Поприветствуем наших дорогих врачей!

Сбоку отворилась дверца. По незнанию можно было подумать, что там кладовка. Но нет: открылся длинный коридор, из которого потянулись важные, сияющие медики. Все они взяли бубны, все расселись перед публикой полукругом.

Менеджер рассмеялся от искренней радости. Он распространил лучи.

— С кого начнем, друзья? Давайте с Петра Сергеича. У него замечательно получается разогрев! Скидочка на Петра Сергеича у нас всю неделю восемь процентов.

Петр Сергеич, румяный мужчина с острой бородкой, отвесил короткий поклон. Он поднялся, чуть присел и коротко ударил в бубен. Тут же и позвенел. И вдруг пошел вприсядку, далеко выбрасывая длинные ноги. Бубен дребезжал над головой. Зал принялся аплодировать – сперва неуверенно, а дальше уже дружно, ритмично. Выступление Петра Сергеича продлилось всего ничего, будучи, как и было объявлено, затравкой.

— Петр Сергеич с понедельника уходит в отпуск, — сообщил менеджер. – Записаться к нему на прием можно только через месяц.

Петр Сергеич приблизился и что-то шепнул ему на ухо.

— Ах, извините! – менеджер всплеснул руками. – Он уходит в отпуск прямо сейчас!

Петра Сергеича как ветром сдуло.

— Следующей попросим выступить Ульяну Борисовну, — продолжил тот. – Жители района хорошо ее знают. Очень, очень много благодарностей. Она сама жена и мать. Доктор высшей категории, кандидат наук – поприветствуем Ульяну Борисовну.

Ульяна Борисовна – немолодая женщина с лошадиным лицом и розой в прическе – взяла сразу два бубна. Они соударились. По залу растекся громовой раскат. В паузе Ульяна Борисовна задышала по нарастающей. Ее дыхание быстро утяжелилось и сделалось шумным, зловещим, сулящим многие неприятности. Бубны дрогнули вновь. Нарос и звон. Ульяна Борисовна выпучила глаза. Очевидно, этот музыкальный фрагмент соответствовал постановке диагноза. Дальше началось лечение. Бубны запели вразнобой, что было поначалу невыносимо, но пару минут спустя наступила гармония, которая завершилась победным грохотом. Ульяна Борисовна коротко звякнула напоследок, намекая на неизбежность повторного курса, потому что болезнь ей попалась тяжелая и хроническая. Зоркий менеджер подметил, как в зале переглянулись и согласно кивнули – запишутся.

— Тихон Иванович, — пригласил менеджер. – Вы следующий. Обнадежьте наших гостей. Явите им все могущество современной медицины.

Толстый, наголо бритый Тихон Иванович ограничился одним бубном. Он сунул его под халат и затолкал за ремень. Затем приступил к движению. Плавность его поворотов и приседаний оказалась полной неожиданностью. Сюрпризом была и скорость. Тихон Иванович выделывал на подиуме нечто неописуемое для человека своей комплекции. Бубен сотрясался вместе с телесами, выдавая порой вполне осмысленные композиции, и некоторые даже распознавали в них отрывки из произведений великих мастеров. Под конец Тихон Иванович исполнил фуэте, и обезумевший бубен бесповоротно покорил публику.

Остальные врачи выступили еще лучше. Гости размякли. Сидя в сладостном предвкушении терапии, они поглаживали больные суставы. Болезни в оторопи съежились, готовые позорно отступить.

— Дорогие гости, наша общая программа подошла к концу. Всех, кто не записался по скидке на полную, я убедительно и с сожалением прошу покинуть зал. Пока же вы его покидаете, я заранее приглашу на сцену нашего главного врача. Об этом человеке пишут, что он творит поистине чудеса…

Дверца вновь распахнулась, и в проем протиснулся седовласый господин, похожий на кучерявого льва. Ему предшествовал огромный, повешенный на живот барабан с парой железных тарелок и бубенцами по окружности. В руке главный врач сжимал внушительную колотушку, обмотанную тряпьем. Тем временем гости, поскупившиеся на полную программу, униженно плелись к выходу. Они с голодной тоской оглядывались на подиум. Вскоре они все вышли, и двери за ними закрылись. Изгои расслышали слова менеджера, которого тоже распирало от гордого предвкушения:

— Настоящий Бубновый Туз!

Ушедших обступили администраторы помельче.

— Не торопитесь, дорогие гости! К кому вы предпочитаете записаться? К Ульяне Борисовне? А может быть, к Тихону Иванычу?

За дверью между тем разгорелся настоящий праздник. Ритмично заухал барабан. Для тех, кто ушел, все это оказалось недоступным. Разговоры о пенсиях и пособиях возобновились с утроенной силой.

Но записались все, завистливо поглядывая на дверь под рокот барабана. Пусть не главному врачу – хотя бы к Ульяне Борисовне. Нашлись даже такие, кто согласился дождаться Петра Сергеича.

 

(c) июнь 2019

Картина первая

 

— Здравствуйте! – Скороговоркой: — Сегодня по случаю полнолуния в нашей клинике акция, все желающие могут за небольшую наценочку попить из доктора крови…

— А большая наценочка?

— Маленькая, всего десять процентов и можно в рассрочку, плюс если у вас есть наша накопительная карта…

— Мне бы только попить, мне на прием не нужно…

— Но как же без приема? Доктор должен решить, сколько крови вам пить.

— Я сама знаю, сколько…

— Ну, дело ваше! Желаете записаться к кому-то конкретно?

— Дайте полистать книгу отзывов. Так… «Очень хорошая кровь у доктора… Придем всей семьей… Плотность в самый раз… Щадящий напор…» Я вот к этому пойду.

— Удачный выбор. Баран Бараныч работает на износ. Очень внимательный. Сейчас у него как раз окошечко – пойдете?

— Пойду, конечно, раз уж пришла!

— Возьмите наклеечку. Когда наберете десять, можно будет бесплатно, профилактически.

— А можно две?

— Нет, извините, две только с приемом и комплексным лечением.

— Так никакой пенсии не хватит. Придется напрягать деток.

— У вас разве пенсия?

— Пока еще нет, но ведь когда-нибудь будет.

— Вот и нужно комплексное лечение, чтобы на пенсии не болеть!

— Как же мне не болеть, если не попью крови? Замкнутый круг!

— Да, соболезную. Что ж, проходите в девятый кабинет. Доктор уже волнуется, ждет.

 

Картина вторая

 

— Здравствуйте, здравствуйте. Присаживайтесь. Вы попить?

— Да, только у меня еще вопросик. Мне поставили диагноз болезнь сустава…

— Извините, не смогу вам ответить. Это уже прием, а у вас врачебная манипуляция.

— Ах, какая досада… Мне же только спросить, вот у меня с собой карточка из поликлиники…

— К сожалению, не могу. Одно посоветую: вам не следует таскать такие тяжести. Итак, откуда желаете напитаться?

— Из головы.

— Вы уже начали… Извините, это я так. Рассуждаю вслух. Прошу! Берите вот этот шланг, вставляйте наконечник.

— А куда?

— Сейчас я сниму колпак. Видите дырку? Аккуратно ввинчивайте по резьбе. Вот так, правильно. Теперь возьмите в рот мундштук. Удобно?

— Ммм, ммм.

— Приятного аппетита.

…

…

— По-моему, вам достаточно.

— Ммм!!…

— Я говорю серьезно, нельзя так много.

— Мм!..

— Лично я не возражаю, чтобы вообще до дна, однако ваша комплекция плюс анамнез требуют известных ограничений. Должно быть разумное чувство меры.

— Ммммм….

— Давайте сюда мундштук. Было очень приятно оказать вам неотложную помощь, но наше с вами время, к сожалению, вышло.

 

Картина третья

 

— Присаживайтесь, Баран Бараныч. У меня к вам очень неприятный разговор.

— Слушаю вас, Жуй Жуевич. Что случилось?

— Пациентка написала на вас жалобу. В книгу отзывов. Как вышла, так сразу и написала.

— Да за что же, помилуйте? У меня после нее гемоглобин пятьдесят…

— Ничего. С вашей зарплатой он должен быть пятьсот пятьдесят. Баран Бараныч, жалоба в книге отзывов – это очень плохо. Книгу читают все.

— Я обязательно позвоню ей и выясню…

— Можете не звонить, она лопнула на автобусной остановке. Но это бог с ней, это уже за порогом клиники. А запись – документ. Пятно.

— Что же она такое написала, чем я не угодил?

— Вот она жалуется: «Я не увидела в глазах доктора сочувствия и заботы, он дал мне пососать без удовольствия. Очень обидно наталкиваться на такое равнодушие». Баран Бараныч, все это чрезвычайно серьезно.

— Жуй Жуевич…

— Баран Бараныч, выньте пробку. Сядьте ближе, у меня короткий шланг…

 

(c) март 2019

Полуправда

 

— Ну-с, ничего страшного!

Доброжелательно улыбнувшись, доктор удобно откинулся в кресле-вертушке и сцепил пальцы на выпуклом животе. Большими начал вращать.

— Вам кто-нибудь объяснял, что с вами происходит?

Пациент, высокий и бледный молодой человек, встревоженно помотал головой.

— Смотрите.

Доктор снял со стола действующую модель позвоночника. Фрагмент. Это была чудо-игрушка – простая, красочная, понятная и убедительная. В часы, свободные от больницы, доктор подрабатывал в частной клинике, где полагалось все объяснять и такие игрушки были нарочно заведены.

— Вот позвонок. Вот диск. Позвонок-диск, позвонок-диск. Эти диски упругие, но с возрастом постепенно стареют, ветшают, могут выпячиваться. У них в середине есть ядрышко, которое может порвать заднюю связку, и тогда – смотрите сюда – оно вылезает и поджимает корешок. Вот оно…

— Погодите, погодите…

— Высота этих дисков снижается, окружающие сосуды неизбежно реагируют на такое неприятное положение…

— Остановитесь, пожалуйста!

Доктор умолк и уставился на пациента. Молодой человек позеленел. Доктор взял его за руку и обнаружил, что тот облился холодным потом.

— Можно, я прилягу?

— Конечно, прилягте. Что случилось?

Доктор тоже начал паниковать. Он уложил молодого человека на кушетку и сел рядом с видом уже искренне озабоченным. С пациентом творилось неладное: он сбросил давление и даже чуть закатил глаза.

— Дело в том, что я не выношу слушать про все это… про организм вообще Как там внутри устроено. Мне сразу плохо. Ни слушать не могу, ни читать, не смотреть.

— Впервые сталкиваюсь с таким, — признался доктор. – Может, горячего чайку?

— Нет-нет, я просто полежу.

— Даже читать не можете? Но как же художественная литература, кино? Вы себя столького лишаете!

— Не надо, доктор, прошу. Сейчас опять станет плохо.

— Я, уважаемый, направлю вас к специалисту. Без этого не обойтись. С этим надо что-то делать. Целый пласт прекрасного проходит мимо вас.

Через десять минут пациент вышел, а еще через десять написал жалобу.

Хозяин клиники завел доктора в свой кабинет и устроил ему такое, что тот, когда вернулся к себе, тоже прилег. Потом пришел в чувство, перекусил, запер дверь, сдал ключ и побрел в государственную больницу. Там-то и состоялось воссоединение с ябедой, потому что незадолго до этого молодого человека сбил мотоцикл.

Доктор заметил его лежащим на каталке, притормозил, всмотрелся. Убедившись, подошел к дежурной сестре приемного покоя. Та, похожая на страшное сказочное существо, маячила за пуленепробиваемым стеклом.

— Положите его в отдельную палату, — ласково попросил доктор. – Под мою ответственность. Запишите, как говорится, на меня.

Он выждал сутки. Потом надел свежий, хрустящий халат и даже колпак. Захватил с собой маленький, давно без дела лежавший плеер и пару дисков. В палату доктор вошел крадучись, всем своим видом обозначая сюрприз. Молодой человек лежал загипсованный и перебинтованный, со спицей в ноге и гирькой.

— Тсс! – Доктор приложил к губам палец. – Лежите тихо, шуметь не в ваших интересах.

Кляузник и так молчал, с ужасом глядя на доктора.

Тот поддернул больничные брюки, сел.

— Вижу, вы не дошли до специалиста, — начал доктор. – Между тем ваш необычный недуг требует срочной коррекции. У меня есть некоторые представления о том, как это делается. Полагаю, вам ничего не известно о методе аппроксимации. «Аппроксимация» это по-научному «приближение». Ею лечат фобии. Допустим, больной смертельно боится пауков. Отлично! Берем паука, сажаем в банку и заставляем больного смотреть. Потом пусть паук поползает по столу. Потом велим больному погладить этого паука. Дальше пусть возьмет его и посадит себе на плечо. Потом поцелует. Потом съест…

Рассказывая все это, доктор настраивал плеер, устанавливал диск.

— Простите меня, — прошептал пациент.

— За что? – удивился доктор. – Мы не сердимся на больных на голову. Здесь у меня учебное кино про строение позвоночника. А на втором диске – художественный фильм про злодея с бензопилой. К исходу дня вы станете другим человеком!

— Помогите! – крикнул молодой человек, но доктор проворно зажал ему рот.

— Молчите, это еще не сейчас. Все делается постепенно. Я же сказал, что даже паука не сразу сажают на плечо. Сначала я вам просто расскажу.

Он встал выглянул в коридор, плотнее затворил дверь и снова сел, теперь в изголовье.

— Итак, небольшая лекция о крови, мясе и костях. Внутренние органы плавно начинаются от наружных. Вот, например, пищеварительный тракт. Он берет начало во рту. Ну, знаете: зубы, язык, мягкое и твердое небо, глотка… да вот!

Доктор склонился над ябедой и разинул рот.

— Ааааа!

— Ааааа!.. – подхватил пациент.

Доктор плавно отшатнулся и погладил себя по животу.

— Глотка переходит в пищевод со всеми венами, артериями и нервами. Пищеводные кровотечения весьма опасны для жизни. Ниже находятся желудок и кишечник в окружении других внутренних органов.

— Хватит! – захрипел пациент, выпучивая глаза. – Мне плохо, спасите!

На мониторе заплясала зеленая кривая. Запрыгали цифры: пульс. Доктор не разбирался в самолетах, но решил, что нечто подобное наблюдается при наборе высоты.

— На этих органах стоит остановиться отдельно. Есть печень, селезенка, почки… мы о каком беседуем организме, о женском или мужском? Давайте, о женском. Женщины – всегда приятная тема для неторопливых бесед. У них есть придатки и матка, в которой находится икра…. Что же вы замолчали? Вам не интересно?

Взгляд пациента вдруг стал осмысленным.

— Икра?

— Ну да, — нахмурился доктор. Ему не понравился этот внезапный вопрос.

Пульс начал урежаться, кривая – успокаиваться.

— Икра?! У женщин?

— Да, икра, а что вам не нравится?

— У женщин, по-вашему, есть икра?

Доктор смешался. Отрывочные сведения из курса анатомии замельтешили в голове. Он потерял лицо, сдвинул брови.

— А что, что вам не так? Икра – ну и что?

— Икра?! Вы считаете, что у них внутри икра?

— Да, икра! – вспылил доктор. – Вы не согласны? – Лихорадочно вспоминая и соображая, он ударился в панику.

— Икра!! – захохотал пациент.

Все его страхи как рукой сняло. Он стал раздуваться.

Доктор встал, у него задрожали ноги.

— Икра, икра, у женщин внутри икра! – гремел ябеда, разрастаясь.

Доктор попятился и вжался в стену. Пациент увеличивался, как надуваемый шар. Спица выскочила и звякнула о пол. Треснул и осыпался гипс. Лопнули бинты, покатилась гирька. Монитор погас первым, свет – вторым. Молодой человек стремительно заполнял собою пространство.

— Я тебе покажу аппроксимацию! – проревел он победоносно.

Доктору сделалось нечем дышать.

— Икра! – Это было последнее слово, которое он услышал.

 

© октябрь 2018

 

 

 

 

 

Врачи покоились в прозрачных саркофагах под потолком. Саркофаги были поставлены вертикально, подобно гробам из витрины похоронного бюро. Вместилища радовали глаз разнообразием цветов: бежевые, лазоревые, розовые, сиреневые, фиолетовые. Врачебные халаты были под стать. Все это великолепие размещалось на возвышении под потолком. Доктора оставались неподвижными куклами с распахнутыми глазами, именуясь лечебными модулями. В изножьях убедительно сверкали золотым напылением скрижали – сертификаты и дипломы. Благодарные отзывы ползли бегущей электронной строкой. Стояла почтительная ко всему сущему тишина.

— Они правда живые? – спросил Филипп.

— Киборги, — серьезно ответил приказчик. – Наша клиника опирается на живое, проникновенное взаимодействие с индивидуальным настроем на личность посетителя. Многие перешли из государственной медицины. Половина, к сожалению, нынче отсутствует. У нас корпоратив. Приехали артисты, будут конкурсы… Мы заботимся о наших сотрудниках.

— А почему они не шевелятся? Им сделали какой-нибудь укол?

— Боже упаси. Просто высочайшая дисциплина. Это второй краеугольный камень наших привлекательных основ.

Филипп, задравши голову, прошелся вдоль модулей. Приказчик бесшумно сопроводил его. У Филиппа скоропостижно развился натоптыш, который окончательно подкосил его слабое душевное здоровье. Ему хотелось избавиться от напасти в условиях семейной заботы и откровенного сострадания. Он просмотрел поясняющие таблички: «Батюшка», «Сударь», «Душенька»… Показал пальцем:

— Мне бы вот к этому на прием.

— Модуль «Голубчик», — одобрительно кивнул приказчик. – Выбор понятный и разумный. Предупредительный стиль общения, двойная задушевность и вдумчивый учет всех обстоятельств. Плюс, разумеется, комплексное лечение натоптыша и не только.

Филипп придирчиво рассматривал доктора. Классической медицинской наружности, немолодой, с бородкой клинышком, седой, в очках. Владеет всеми методами диагностики и лечения, стаж сорок лет, высшая категория, правительственные награды, девяносто восемь процентов положительных отзывов.

— А почему девяносто восемь? Чем недовольны еще два?

— До них просто не дозвонились, — улыбнулся приказчик.

— Ну, тогда давайте меня к нему, — сдался Филипп.

— Не вас к нему, а его к вам, — со всей солидностью уточнил приказчик и махнул рукой.

Пропел зуммер. Сиреневый саркофаг полыхнул огнем, и от него протянулась сверкающая лестница. Медленно поднялся стеклянный колпак. Доктор моргнул, расплылся в улыбке, выставил пухлую ладонь и сошел по ступеням.

— Здравствуйте, голубчик! – заговорил он, качая седой головой заранее укоризненно: что же вы, дескать, не следите за своей особенной ножкой?

— Четвертый кабинет, — кивнул приказчик.

В четвертом кабинете доктор засуетился. Он снял с Филиппа пальто, застелил кушетку и коврик одноразовыми простынками. При виде натоптыша всплеснул руками:

— Как же вы запустили процесс?.. Голубчик!

Филипп вдруг ощутил себя маленьким, несчастным и капризным.

— У меня еще болит голова и спина чешется, — пожаловался он. – В поликлинике со мной даже разговаривать не стали. Это в первый раз. Во второй просто вывели…

Взмахнув полами халата, как ангельскими крылами, доктор порхнул в кресло и принялся бешено печатать.

— Хирург сказал, что я мудак, — продолжил свою повесть Филипп.

— Так, так, — закивал доктор, не отрывая глаз от экрана. – Голубчик.

— Я пошел к экстрасенсу, а он с меня даже носки не снял…

— Возмутительно, — огорчился доктор. – Я сниму. Ложитесь быстренько на спинку. Нет, сначала на живот, я ее почешу.

Он проворно снял с Филиппа все лишнее и лизнул натоптыш длинным красным языком.

— Вы молодец, голубчик, что к нам обратились. Я пропишу вам подготовительный этап: оздоровление окружающих тканей. Тогда мы сможем удалить этот вредный очаг без всяких последствий для организма. Сперва придется полежать в барокамере и там попить через трубочку нашу особенную биологическую добавку. Потом, голубчик, с учетом ваших личных особенностей, я применю к вам лазерный магнит тотального действия и общего охвата. Закончим мы этот приятный этап щадящим иглоукалыванием ушей и пиявочками на зону бикини… Так-то, голубчик вы мой!

От радости за то, что все так славно решилось, доктор раскрутил кресло и принялся в нем вращаться.

— Голубчик! Вот, посмотрите сюда. Сначала вы непременно пройдете полную диагностику организма и родственников…

Филипп уставился в смету.

— Стойте, стойте, — забормотал он. – Что вы мне тут насчитали?

— Задавайте вопросы, голубчик, задавайте. Для этого я и здесь.

— Что за херня?! Тут на полмиллиона!

— Голубчик, голубчик…

Не одеваясь, Филипп вскочил и надвое разорвал смету.

— Опрометчиво, — заметил доктор. Бородка распушилась, сверкнули очки.

Филипп бросился к выходу, но тот проворно подставил ногу.

— Тариф эконом! – воскликнул доктор.

Он впился зубами в пятку Филиппа и выкусил натоптыш. Кровь ударила фонтаном.

— Голубчик, голубчик, — прочавкал модуль, премного довольный собой.

Филипп завыл и пополз к выходу. Доктор опередил его со всей подобающей возрасту резвостью и распахнул дверь.

— Перевязочку оплатите на ресепшене. И отдельно – укольчик от бешенства. Обязательно, голубчик! Да. У нас есть ветеринарное отделение, и там я тоже принимаю по нечетным числам. Нет ли у вас собаченьки? Приводите ее, голубушку, поскорее ко мне.

 

(c) сентябрь 2018

Участковый терапевт Гробин купил себе гироскутер.

Гробин был тучен, немолод, и ходить на работу ему было тяжеловато, а ездить наземным и подземным транспортом – накладно. Он посидел, посчитал и сделал вывод, что это разовое вложение окупится сторицей. Гироскутер он выбрал самый дешевый, простенький. Продавец настойчиво советовал ему приобрести сегвей – такую же полезную вещь, но с рулевым столбом, однако Гробин отказался.

— Тогда берите моноколесо, — буркнул продавец, безошибочно угадав в Гробине человека прижимистого.

Тут уже Гробину стало обидно. Он проработал много лет и, слава богу, гироскутер-то заслужил. Поджав губы, он мотнул головой и молча ткнул пальцем в кричащей раскраски дощечку о двух колесах.

Так он и начал ездить, в жару и стужу, в дождь и ведро. Только снег и лед останавливали его, да и то не всегда.

Приобретение Гробина вызвало в поликлинике многие пересуды. Пошли разговоры, что пора бы ему на пенсию. Гробина пригласил к себе главврач.

— Как вы себя чувствуете? – осведомился он осторожно.

— Лучше некуда, — ответил Гробин.

Главврач сверлил его взглядом.

— А я вот не уверен.

— Почему же?

— Ваше средство передвижения выглядит несколько необычно.

— Что это вы вдруг заволновались? – вызывающе спросил Гробин. – Здоровье хирурга, например, вас почему-то не беспокоит. А он приходит на четвереньках. Мало ли кто как перемещается!

— Хирург у нас один, — многозначительно заметил главврач.

— Можно подумать, что терапевтов у вас батальон.

Главврач повертел авторучку.

— Что ж, ступайте, работайте. Только убедительно прошу вас не ездить на квартирные вызовы. То есть катайтесь, разумеется, но не на вашем… аппарате.

— Почему?

— У нас так не принято. Никто так не делает. На вас показывают пальцем.

— Все, что не запрещено законом – разрешено, — парировал Гробин.

Гироскутер возбудил в коллективе противоречивые настроения. Одни потешались, другие плевались, третьи тайно завидовали. В общем и целом Гробина невзлюбили. Его и раньше не жаловали, потому что не за что было, а теперь он стал выделяться. Дошло до того, что о нем написали в районной газете. А среди пациентов нашлись люди, которые ценили всякую придурковатость, путая ее с оригинальностью. Мало-помалу Гробин оброс постоянной клиентурой, и это тоже никому не понравилось. Поползли слухи, будто он берет деньги. Главврач установил в кабинете Гробина видеонаблюдение, потратив на это премиальный фонд, и мера эта добавила масла в огонь.

Между тем Гробин стройнел и наливался мускульными соками, так как поездки требовали известной гибкости хребта. Опять же – на свежем воздухе.

И только хирург погрузился в задумчивость. Ему прощали утреннюю ходьбу на четвереньках, но он и сам чувствовал, что искушает Бога и испытывает судьбу.

Жил он с Гробиным по соседству и ежедневно провожал его взглядом. Тот растворялся в дали знойной или туманной, а Бутман – так звали хирурга – продолжал ковылять, проклиная несовершенство человеческой печени.

Бутман был человек с руками и разбирался в технике.

Поликлиника пришла в недоверчивое удивление, когда четвереньки оказались забыты на целый месяц. Отработав смену, Бутман запирался дома и что-то сверлил, да паял. Итогом его трудов стал реактивный ранец. Подъемная мощность устройства была усилена четырьмя соплами на каждую руку.

— Как вы себя чувствуете? – спросил у него главврач, который не отличался выдумкой.

На сей раз встрепенулась уже городская газета, приехало телевидение.

Главврач, доведенный до крайности столь пристальным вниманием, сосал нитроглицерин и втайне мечтал о собственном летательном аппарате. Ему, правда, грезились расстояния межконтинентальные.

А Бутман и Гробин бесшумно сдружились. На работу они стали ездить вдвоем и соседствовали молча. Если один запаздывал, другой его ждал у подъезда. Бутман висел над крыльцом, когда задерживался Гробин, а тот, если хирург не успевал заправиться, балансировал перед дверью на гироскутере. Дальше Гробин катил, а Бутман сосредоточенно летел с ним рядом на уровне плеча.

Популярность обоих неизмеримо выросла. Бутман отправлялся на квартирные консультации, не снимая маски и колпака. Он влетал в окна, как малость потрепанный, но добрый ангел.

Коллектив сочился ядом, но не столько от злобы, сколько по своему обыкновению.

Главврача засыпали благодарностями, и у него свело судорогой лицо, ибо он, отвечая на восторженные звонки, автоматически улыбался невидимым собеседникам.

Однако не это вписало напарников в историю медицины. Она предала забвению многих изобретательных, самоотверженных работников. Такая же участь ожидала Бутмана с Гробиным – если бы не Джокер.

Джокером прозвали рыжего коротышку-бородача, завсегдатая частных и государственных клиник, их грозу. Кличку он заработал благодаря своей огромной алой пасти, располосованной от уха до уха. В далеком детстве Джокера изуродовали стоматологи и этим определили его дальнейшее мегазлодейство. Телесно и душевно травмированный, он погубил много поликлиник и больниц. Два главврача покончили с собой. Один райздравотдел сгорел дотла при попытке уничтожить компрометирующую документацию. Три частные клиники закрылись навсегда, а их содержатели пошли под суд. В родном же городе Джокера из поликлиники, куда он ходил, мгновенно уволился весь персонал, причем первым ушел гардеробщик.

Джокер являлся с видеокамерой и диктофоном. Он фиксировал каждый чих медицинских работников и отсылал куда надо.

Обычным врачам строго-настрого запрещали его принимать, Джокера сразу вели к руководству. Но это не помогало.

Однажды главврач пригласил к себе Бутмана и Гробина. Он был бледен, держался за сердце, всякая начальственность из него улетучилась.

— На днях у нас побывал Джокер, — без предисловий начал он.

Оба мрачно кивнули.

— Мы выписали ему больничный. Не стали связываться, пускай – разом больше, разом меньше. Сегодня мне позвонили из администрации и приказали костьми лечь, но прищучить его. Территориально он наш, и я ничего не могу сделать. Помогите, коллеги! Вы знаменитые люди, герои. Остальные ему не соперники!

Бутман и Гробин переглянулись.

— Три отгула, — каркнул Бутман.

— Каждому, — поспешно уточнил Гробин.

Все трое ценили древние и глупые шутки, но на сей раз не улыбнулся никто.

Главврач расстроился совершенно и спорить не стал.

— На что он жаловался? – осведомился Гробин.

— На всех, — ответил главврач. – Заранее.

— Да нет, я про здоровье.

— А, это! У него якобы кружится голова. Так шатает, что еле ходит.

— И что, действительно шатает?

— Да кто его знает. Мы и смотреть не стали. Выдали больничный без слов.

— Это вы зря, — назидательно промолвил Бутман. – Теперь он накатает ябеду – дескать, не посмотрели.

Главврач беспомощно втянул голову в плечи.

— Я назначил активное посещение, — пролепетал он. – Проверить, как он болеет. Но Джокер ему не открыл. Посещение твердило, что это врачебная комиссия, а он ни в какую. Пес вас знает, ответил, кто вы такие – я вас не вызывал. Уйдите, заладил, мне плохо, лежу пластом, а вас, негодяев, сгною, когда оклемаюсь!

Бутман и Гробин переглянулись.

— Пара дней на подготовку, — сказал Бутман.

— К отгулам, — добавил Гробин.

— Не наглейте, — сказал главврач.

Настояв на своем, оба вышли и разошлись по домам, а через два дня выглянули на белый свет.

Их стало не узнать. Бутман нацепил ушастый шлем и крылатый плащ, а Гробин переоделся в камуфляж и скрыл поросячьи глазки за темными очками. В таком виде они отправились к Джокеру, не сильно смущая прохожих, которые, живя в большом городе, давно ко всему привыкли.

Джокер газет не читал, телевизор не смотрел, жил анахоретом, ни с кем не общался и знать не знал о Бутмане и Гробине. Он лежал на тахте, лечился портвейном и не чуял беды. Стук в окно явился для него полной неожиданностью, поскольку этаж был девятый. Приподнявшись на локте, Джокер увидел маску – страшную, остроухую. Харя заглядывала в комнату и зловеще гримасничала. Крыла развевались, в когтях сверкал скальпель.

Мигом скатившись с лежака, Джокер задал стрекача. Он выскочил за дверь и бросился вниз по лестнице, забыв про лифт. На улице его караулил военный без знаков различия. Незнакомец сделал ужасное лицо и ткнул пальцем вверх.

— Беги! – прошипел он и подтолкнул к Джокеру гироскутер.

Тот не заставил себя упрашивать, вскочил на дощечку и помчался прочь, выказывая чудеса эквилибристики.

— Шатает, значит, — усмехнулся Гробин, нацелив ему в спину смартфон.

Через полчаса эту запись восторженно просмотрел главврач.

— Сделаем так, — произнес он дрожащим от ненависти голосом. – Я лично отнесу к нему на службу это кино. А потом созову консилиум, и это решение не оспорит никто, даже сам Господь Бог.

Впрочем, трудиться главврачу не пришлось. Как выяснилось впоследствии, Джокер рухнул на первом же перекрестке. Оказалось, что у него инсульт, причем не свежий – примерно недельной давности. Гироскутер вернули Гробину, а дело замяли, поскольку главный фигурант перестал представлять опасность.

Но Бутмана и Гробина не забыли. Медицинская общественность записала их в супергерои и занесла в летопись. С победой над Джокером им стали не страшны ни Бог, ни черт.

Как оказалось, напрасно.

Никто и ничто не вечно. Спустя какое-то время Бутмана просто сбили, а Гробин каким-то образом угодил на штрафстоянку. Туда ходили всей поликлиникой. Гироскутер вызволили, но его владелец бесследно исчез.

 

© август 2018

ТРИ ЧАЯ, ДВА КОФЕ

Живые улитки, живые улитки,

Живые, живые улитки.

А. Хвостенко

 — Ну так вот, — рассказывает Аспирян. — Приходит ко мне Полина Адамовна Подолина и говорит: возьми мужичка, он здоровый. Ну, был инсульт, что поделать, но так — здоровый и хороший. А я тогда еще не знал, кто такая Полина Адамовна…

 Мы идем по асфальтовой дорожке через лес. Раннее утро, заспанный туман, перестук колес далекой электрички, который быстро стихает, но его подхватывает поднебесный дятел. Справа — бандитские дачи, слева — сосны и хвойный ковер, сухой вопреки осенним дождям. Смотрим под ноги: как бы не раздавить улитку, их тут ужас, сколько. Они, ничего не соображая, ползут на асфальт, где и замирают под гипнотическим воздействием открытого пространства.

 — И привозят дедушку, — продолжает Аспирян. — У него — гипертония, склероз, семьдесят три года — плюс-минус два или три, а можно и десять лет, — это, как известно, роли не играет. Пара инфарктов… в общем, то, что само собой разумеется, можно не называть. Диабет. Ладно, и это стерпим. Но у него, — Аспирян начинает загибать пальцы, — гемофилия…

 Я зловеще, с пониманием киваю.

 — То есть — никаких уколов, кровищей изойдет. Во-вторых — аденома простаты, ссать не может, — Аспирян загибает второй палец, — и поэтому у него в брюхе дыра с трубкой. А вдобавок — огромная паховая грыжа. Яйцо — до колена! Меня спросили: почему он перестал ходить? Я так и ответил: может быть, яйцо по ноге стукнуло, вот она и подвернулась?

 Аспирян заведует отделением оперированных мозговиков.

 — А самое любопытное, — он, подождав, когда я отсмеюсь, понижает голос, — это то, что самого инсульта-то у него, похоже, и не было. Вот все было, а инсульта — нет…

 Мы спускаемся по крутому песчаному склону, выходим на узкий мост через речку с густой водой цвета хаки. Каждое утро, проходя через мост, я вспоминаю про целебный источник, расположенный неподалеку. А также про длинную одинокую трубу, торчащую из берега. Эта труба тянется из-под самой больницы, из нее постоянно выливается в речку нечто. Источник популярен. Говорят, он расположен выше по течению. Но я, сколько ни хожу, не заметил вообще никакого течения, а категории «выше-ниже» плохо применимы к нашей равнинной, болотистой местности.

 Вокруг — березы, сосны, бурый отсыревший папоротник. Чтобы увидеть больницу, надо подняться по лесенке от моста. Скоро эта лафа кончится, лесенка зимою превращается в каток. Кряхтя, осиливаю ступени. Сумка сегодня тяжелая, потому что я дежурю сутки, и в ней — продукты питания, бритва, художественная литература и еще разная мелочь.

 Мы выбираемся наверх и с ритуальной обреченностью смотрим на застекленную букву «Д», растянутую вширь, с двумя пристройками в качестве ножек — больницу. Нет, на букву она не похожа — слишком длинная. Скорее, на безголового пятиэтажного тролля из серого кирпича и стекла, который присел отдохнуть. Это я сейчас из кожи вон лезу, стараясь подобрать впечатляющее художественное сравнение. В действительности ежеутреннее созерцание этого здания не возбуждает никаких чувств, кроме приевшейся, не слишком острой тоски. И потому отчасти театральны наши вздохи — по причине непротивления судьбе.

 — Я давно подозреваю здешние болота, — делится со мной Аспирян. — Неспроста все это. От них какие-то испарения исходят, что ли… Люди поживут, поживут и начинают меняться.

 Помню, он утверждал, что научился отличать местного бомжа от бомжа, скажем, из соседнего города-сателлита. Я чувствую, что и во мне постепенно просыпается такое чутье. Городок в самом деле особенный, в нем присутствует что-то отвязанное, отмороженное, но в то же время — мирное, свободно плавающее, засыпающее на ходу.

 В качестве иллюстрации — недавний случай из жизни. Лежал в реанимации человек, больной и буйный, а потому — голый и накрепко привязанный к койке за все четыре конечности. И катетер стоял у него с целью активного выведения мочи, ибо дело шло о серьезном отравлении чем-то крепким. Бригада не догадывалась, что ей достался опытный клиент, весьма искушенный в преодолении всякого рода препятствий и затруднений. Совершенно неожиданно для всех больной вскочил, разорвав ненавистные путы, и бросился прямо в окно. Этаж был первый. Избавляться от катетера беглец не стал. Разбив стекло, изрезанный, окровавленный тарзан пустился наутек, в прогретые солнцем леса. Доктор Кафельников стоял, задумчиво притоптывая ногой, обутой в тапочек, и повторял вполголоса гамлетовский вопрос: «бежать или не бежать?» Наконец, все решили бежать. И бежали действительно все, человек двенадцать — по больничному двору, через шоссе, в курортную зону. А по пути осведомлялись у прохожих: в какую, дескать, сторону побежал голый человек с торчащей из члена трубкой? Никто не удивился. Никто. Не было ни наморщенных лбов, ни вздернутых бровей, ни прочих признаков замешательства и недопонимания. Местные жители, как один, с готовностью, отвечали: «Вон туда!» и возвращались к прерванным делам…

 …Девять пятнадцать.

 — Когда у нас было заседание по поносам… — Аспирян хочет поведать о чем-то еще, но мы уже пришли, и он обещает досказать после.

 — Три чая, два кофе, — прошу я у лоточницы в холле. Та вручает мне пять пакетиков, я прячу их в сумку. Кофе сейчас, чтобы проснуться, кофе на следующее утро, чай — на день, три пакетика можно дважды залить кипятком. Итого — шесть чаепитий, плюс халява. Лифтер мне кивает, следом за мной запускает в грузовую кабину трех-четырех мозговиков. Те заходят медленно, подволакивая ногу и прижимая к груди скрюченную руку. С ними работать — одно удовольствие: тихие, смирные кабачки, однажды и навсегда узнавшие себе цену. А вот травматики большей частью невыносимы, и я сочувствую олимпийски спокойному Аспиряну, который их пользует. С другой стороны, Аспирян сочувствует мне.

 Как всегда, я опаздываю на пятиминутку. Это откровенный, неприкрытый саботаж, за который мне ничего не будет. Тем более, сегодня: заведующей почему-то до сих пор нет, и старшая сестра, по-лошадиному встряхивая головой, тихонько интересуется: «Где?…» Так и только так, ибо конкретизация грозит перейти границы панибратства, существующего у меня со среднемедицинской саранчой. Уточнение неизбежно должно выражаться в дополнениях типа «конь с яйцами», или «их величество», или «бабуля». Всем все понятно, но вслух — нехорошо. Во всяком случае, со старшей сестрой, поскольку она, как-никак, в компании с той же бабулей и сестрой-хозяйкой, составляет административную тройку отделения. В известной, значит, степени причислена к лику.

 Я, естественно, пожимаю плечами. Откуда мне знать? Представляется картина: бабуля в школьной форме, рядом — я, несущий ее портфель от самого дома. И после работы — до дома же провожающий. До чего же богатое у меня воображение! И извращенное. Я содрогаюсь: представленное, даже будучи неосуществимым, откровенно чудовищно. Иду в ординаторскую, на ходу нащупывая в сумкином кармане кофейный пакетик. Надеваю чистый халат с заплатками на локтях, навешиваю к сердцу табличку со сведениями о себе: боюсь забыть.

 В дверь заглядывает Элиза — она из людей, таких здесь немного. Шепчет: пришла. В коридоре — какая-то возня, возмущенное бульканье, слабый визг. Что-то начинается. Включаю чайник, застегиваюсь, выхожу. В пяти шагах от меня стоит бабуля и гневно рассказывает, как обошлись с ней железнодорожные контролеры. Старшая сестра терпеливо кивает и слушает, поджав губы — как неизлечимо больного ребенка.

 — Пенсионное! — бухает бабуля. — И говорит еще: пройдемте! Я и говорю ему: я заведующая неврологическим отделением, врач высшей категории!

 Старшая согласно наклоняет голову и сдержанно побуждает к продолжению:

 — Ну?

 — Ну и все! А он мне: посмотрите на себя в зеркало — какая вы заведующая!

 Осторожно пячусь назад, притворяю дверь. Засада, сейчас я погибну. Животный (потому что в животе) хохот угрожает цепной реакцией, смешинки вот-вот сольются в критическую массу. Только бы сдержаться!

 Выждав, сколько нужно, с шумом выдыхаю и отправляюсь в кабинет с серьезнейшим видом. Там уже бабуля: склонилась над журналом сдачи дежурств, сидит. Ей много лет, а сколько — никто не знает. Сама она признается, что в годы войны, будучи девяти лет от роду, прибавила себе семь, чтобы идти работать на завод. Похвально, но недостоверно. Получается, в девять она выглядела на шестнадцать? Очень, между прочим, может быть. Если она врет, то вряд ли делает это умышленно — скорее всего, кое-что подзабыла.

 Нет, все, все возможно. Коллеги, знавшие ее еще сорок лет назад, утверждают, что она абсолютно не изменилась. Она всегда была одной и той же. У нее — хлебобулочное лицо с красным алкоголическим носом. Бабуля в рот не берет спиртного, это не пьянство, а «ринофима», особенное состояние носа, когда он становится именно такой, как у бабули. Короткие волосы выкрашены рыжей мастикой. Голова мелко трясется. Письмо дается с нескрываемым трудом. Пришла на работу в длинном шерстяном платье и шуршащих спортивных штанах.

 Бабуля карябает в журнале. Кто сдал, кто принял, сколько человек, у кого температура, кто нарушил режим. Эти записи бесполезны, она их никогда не перечитывает и сразу забывает, что написала. Она путает фамилии, пишет не то, ибо не так и слышит, и церемония сдачи смены превращается в таинственный ритуал, сравнимый с древнеэллинскими культами, которые продолжали в свое время отправлять, не задумываясь о давно утраченном, веками поглощенном содержании.

 Собираются сестры, монотонно докладывают. Событий немного. Ну, вот, например, одно: Енцев из двадцать четвертой палаты вернулся поздно, к полуночи, с запахом перегара.

 Слух у бабули хреновый, и вдобавок сложно додумать винительный падеж. Следует приказ:

 — Выписать Ебцев!

 На все про все минут десять — пятнадцать. Наконец, можно удалиться. Я надеюсь, что бабуля не скоро появится в ординаторской, и у меня будет возможность скоротать время в одиночестве. Работы никакой, нет ни выписки, ни поступлений. Она придет, усядется и примется за длинный рассказ о медицинском героизме пещерных времен. Например, о том, как она овладела гипнозом и на какой-то плавучей базе заколдовала матроса, у которого начиналась белая горячка: обручальным кольцом на ниточке. «Смотри! Смотри на меня!» Я надеюсь, что нет, что все обойдется. Заведующая останется в кабинете и займется любимым делом: будет читать инструкцию по гражданской обороне.

 В общем, надо пить кофе, пока я один. Это не запрещено, однако бабуля, случись ей застать меня за этим занятием, может проявить заботу и угостить бутербродами с колбасой. Ведь она совсем одинока, ей некого побаловать. С колбасных кружочков грубо, с мясом, содрана кожура; я сразу представляю бабулины ногти, а то и зубы, которыми она впивается в пищу. Рот наполняется слюной — признак не голода, но подступающей рвоты. Залпом опустошаю чашку и выбегаю на перекур.

 Когда возвращаюсь, обнаруживаю худшее: бабуля тут как тут. Я придвигаю к себе стопку с историями болезни и с остервенением начинаю делать записи следующего содержания: «состояние удовлетворительное, новых жалоб нет, неврологически — без ухудшения». Это — дневники; по количеству клиентов мне придется повторить волшебную фразу сорок раз. Так в старину наказывали нерадивых школяров: напиши сотню раз то-то и то-то… иначе останешься без обеда. Один к одному.

 Бормочет радио, бабуля прислушивается и что-то улавливает.

 — Врать не буду, не знаю, — заявляет она. — Что слышала, то и говорю. Его зовут не Ельцин, а Борух Эльцин.

 — М-м? — я недоверчиво мычу. — Ох, совсем забыл…

 И снова вылетаю прочь — якобы по спешному делу. Карету не прошу — не те, государи мои, времена. В коридоре меня атакуют. Сразу три кабачка в колясках, подобно лихой кавалерии, берут меня в клещи.

 Какие-то пустячные вопросы, решаю на ходу, успокаиваю, обещаю, клянусь. Вниз, вниз! — к Аспиряну.

 …Аспирян сидит за столом, что-то пишет. С удовольствием откладывает ручку, наливает кофе, возвращается к рассказу.

 — Так вот — заседание по поносам. Там сидела парочка: Татьяна Ильинична, а с нею рядом — Порожняк, из СЭС. Еще, кстати, неизвестно, кто хуже.

 Ильинична — начмед, исчадие ада, из откровенных вампиров. Как же возможно нечто более страшное? Спрашивать боюсь.

 — Сижу и смотрю, — жалуется мне Аспирян, — как Порожнячка жует жвачку. Смотрит прямо перед собой и жует — не как-нибудь, а с чувством, не закрывая рта. Чавкает, чмокает. А Ильинична — та смотрит так же прямо, и только челку поминутно сдувает со лба. Смотрю и думаю: черт подери — пэтэушницы! Старые бабы, за пятьдесят обеим… Чудеса!

 — Цветы жизни, — вздыхаю я лицемерно.

 …Сижу, не спешу уходить. У Аспиряна много дел, но он человек деликатнейший, меня не гонит. Понимает все — и про бабулю, и про колбасу, и про наше отделение в целом. Наши клиенты не то чтоб такие тяжелые, большинство из них сломало себе хребты много лет назад, и все уже устаканилось — и к трубкам в мочеиспускательном канале привыкли, и к вяло заживающим пролежням, и к коляскам, и к обвисшим членам. Одна беда: всегда одни и те же. Из года в год приезжают они за каким-то дьяволом лечиться, будучи уже вполне безнадежными — они это знают, они давным-давно успокоились и понимают, что не пойдут никогда, но все же едут. Я знаю их по имени-отчеству, у нас зачастую фамильярные, доверительные отношения, которыми мы пытаемся заполнить тягостный вакуум бессмыслицы. Вера в полное выздоровление жива в одной бабуле. Это, кстати сказать, нравится не всем. Некоторых даже раздражает.

 Вот и подтверждение последнему: в коридоре меня останавливает мрачный, небритый мужик, из ходячих. Наверно, везунчик. Вскрытая на предмет чепухи спина. Я его не знаю, палата не моя.

 — Скажите, пожалуйста, — гудит он, хмуря брови, — какие вы ведете палаты?

 — Вот, вот, вот, — я тычу пальцем. — А также — вот, вот, вот и вот.

 — А нас — бабуля?

 — А вас — бабуля.

 — Блядь, — говорит мужик, поворачивается и уходит прочь.

 Я весело пожимаю плечами, заворачиваю в клизменную.

 Клизменная — это отдельная песня, ноу-хау нашего отделения. Приедут, случается, какие-нибудь гости, и даже иностранные — ходят, воротят носы, смотрят с нескрываемым презрением. Мол, бедновато — вот у нас и холлы, и даже «зимние сады» с бассейнами на сотню человек, а тут — беднотища! И вдруг — клизменная. Челюсти отвисают, глаза воспламеняются, сверкают фотовспышки — да! вот такого у нас нет! это надо взять на вооружение! И ходят кругами, осматривая «трон» со всех сторон — а трона-то всего-то и есть, что койка с дырой, под которую подведен унитаз.

 Клизменная — в некотором смысле отдушина. Это — курилка. Когда в ней пусто, лучше места не сыскать во всей больнице. А к запахам настолько привыкаешь, что в быту начинаешь ощущать их нехватку. Иногда я всерьез начинаю мечтать о письменном столе — поставить бы его здесь, возле очка, и часть проблем решилась бы мгновенно. Сидел бы я один, в тишине и покое, и ни одна сволочь не достучится…

 За окном — четыре корпуса общежития, а дальше — выцветшие, бурые болота и лес, до которого вовек не дойти. Там же — быстрорастущее кладбище. Святости маленькой, недавно построенной часовни явно недостаточно, чтобы оздоровить местную ауру. Недавно я поймал себя на том, что и с пейзажем я постепенно срастаюсь. Проснулся как-то раз дома, на диване, после двухчасового сна, взглянул на улицу — что-то не то! А где же осенние топи, где гнилой простор? Куда подевалась трясина?

 Так оно и бывает — исподволь, украдкой, из количества в качество, по спирали.

 …Плетусь обратно — дописывать про удовлетворительное состояние.

 И день проходит. Днем я называю четыре часа до обеда. Дальше — уже иное время, со своими сюрпризами, плюсами и минусами. Как ни крути, есть капля правды в рассуждениях насчет временной неоднородности.

 К примеру, обед — святое дело, это время «Ч». Дежурный врач — ваш покорный слуга — под видом забора пробы имеет право полноценно напитаться. Что до меня, то я их, гадов кухонных, не проверяю никогда. Кому надо, все равно упрет. Встречались у нас сознательные личности, которые считали своим долгом присутствовать аж при закладке масла в кашу. И что же? Однажды, что-то позабыв, одна такая правильная вернулась, и вот вам картина: необъятная тетка, багровая от волнения, самозабвенно ловила в черпак драгоценное, полурасплавившееся кило…

 …Меня приветствуют: «приятный аппетит!»

 Затемнение. Дежурный доктор — фигура высшего порядка. Всех, как ветром, сдувает из-за стола — доели, не доели. Обмахивают грязным полотенцем оцинкованную поверхность, несут куриный бульон. За верхоглядство и демократичность — две котлеты вместо одной. Вежливо хмурюсь: закормите! Разве я съем?

 Съедаю.

 После обеда — чувство легкого недоумения. Вроде и живот набит, а впечатление, будто в чем-то обманули, провели. Раздраженно гоню от себя прочь сомнения и мрачные мысли. Впереди — халява номер два: логопеды.

 Тоже отдушина, хотя они, возможно, оскорбились бы этим «тоже». Если помните, номером первым шла клизменная. Но нет, здесь все иначе, здесь не врачи, и даже не персонал, а педагоги, личности совсем другого склада, пускай оно и не заметно при поверхностном рассмотрении — даром, что в белых халатах.

 Чай уже поспел, дамы спорят о достоинствах и недостатках мужских трусов.

 — Что вы хотите — просторные! — увлеченно доказывает первая. — Рука свободно пролезает!

 — И голова! — со смехом добавляет ее коллега.

 С ними отдыхаешь сердцем.

 Но сегодня — не тут-то было. Трезвонит телефон: меня-таки нашли, приглашают навестить приемник.

 — Ты возвращайся! — говорят мне логопеды. — Мы тебе булочку оставим.

 — Ему сегодня булочка не нужна, — подает голос Аспирян ( он тут, как тут ). — У него было время «Ч».

 — А-а! — тянут женщины. — Ишь он какой!

 Криво улыбаюсь, делаю ручкой, выхожу. Плетусь в приемник, поигрывая молоточком. Ну-ка, что у нас там? Для сюрпризов еще рановато, для сюрпризов существует ночь. Сейчас, вероятно, меня ожидает что-нибудь простенькое.

 Так и есть — битое рыло, болит голова. «Чебурашка» синего цвета. На снимок, сука! Я краток и строг, мечтаю о милицейском мундире и резиновой палке. Оговорюсь, что в мирной жизни грезы подобного сорта мне не свойственны.

 Праздно расхаживаю взад-вперед, пока ему просвечивают череп. Потом жду снова: снимок проявляется. Наконец, окунаю пальцы в раствор, извлекаю мокрый лист. Смотрю на свет — черт его разберет! Вроде, что-то там сбоку наклевывается… Или это у него от роду так? Делаю запись: «на мокрых рентгенограммах черепа убедительных данных за костно-травматические повреждения в настоящее время нет». Ключевые слова: «на мокрых», «убедительных», «в настоящее время» — окапываюсь.

 Захожу в смотровую, где битое рыло торжественно меня оповещает: оно уже не хочет ложиться в больницу, оно пойдет домой. Молча гляжу на него в упор. На хрена ж я, спрашивается, с тобой вошкался?

 — Будут вопросы — отвечу, что ушел сам, без разрешения, — произношу я после полной значения паузы.

 Рыло схватывает на лету, прижимает руки к груди. Расквашенные губы размыкаются, но я упреждаю кваканье, успеваю первым:

 — А ну, пошел отсюда! Чтоб духу твоего здесь не было!

 Потерпевший испаряется. Бросаю взгляд на часы: время вышло, булки съедены, чай выпит. Стало быть — наверх, к бабуле, в поисках новых приключений. Поднимаюсь, в лифте — прежние задумчивые личности, скрюченные судьбой. Бабули, однако, уже след простыл. Чего, спрашивается, приезжала?

 Устраиваюсь в ординаторской, вынимаю умную книгу. Читать невозможно: прислушиваюсь к перепалке в коридоре. Оттуда доносится:

 — Мне стыдно за вас! Нас уже носом тычут! Неужели самим непонятно, что надо работать в перчатках?

 — Да я-то всегда в перчатках! Я же знаю, что это — член, за него взяться — как за электрический шнур!

 — А Катя? А Катя? Лезет пальцами… в этот пролежень гноящийся… надо ж соображать, как не боится? Любая зараза по сравнению с нашими пролежнями — это цветочки ангелоподобные!

 — А я? Я тут причем?

 Чтение приходится отложить. Я сижу в задумчивости, барабаня пальцами по настольному стеклу и представляя себе бабулю во всех житейских подробностях. Вот сейчас она идет к автобусу, заворачивает в магазин, покупает колбасу. Идет дальше, на ходу откусывает. Садится на лавочку, спина прямая, взор пустой. Низкое, как потолок в хрущевке, небо. Слякоть, пивные пробки, газета «Калейдоскоп». Неопределенное время суток, неопределенное время года. Часть света — черт ее разберет, какая.

 Завариваю чай, встаю, прохаживаюсь взад-вперед. Пошел четвертый час, скоро все расползутся по норам, и я останусь на хозяйстве. Двух дежурных сестер вполне можно стерпеть, тем более, что нынче дежурят далеко не худшие. А пока… пока я запускаю казенный «486-й», выбираю уровень стратегии, называюсь «царем Гнидой» или «Владыкой Уродом» и начинаю мочить, как выражается наш нынешний высокий руководитель, всех подряд. Я демонстрирую чрезвычайно агрессивный стиль игры, моя конечная цель — не космический корабль, на котором улетают к Альфе Центавра, а ядерное оружие. Как только мне случается его заполучить, я, забывая о рейтинге, мигом разрываю дипломатические отношения и засыпаю бомбами и врагов, и друзей.

 За окном постепенно темнеет. Уже неразличимы таинственные дальние топи, корпуса общежития испещрены электрическими квадратами окон. Цирк зажигает огни. Что-то уж больно все тихо, спокойно. Я сквозь зубы напеваю: «Не к добру вечерняя эта тишина!…» Одновременно отмечаю, что мои подозрения насчет сомнительных достоинств обеда были справедливы: в желудке одна за другой образуются пустоты, требующие скорейшего заполнения. Иду в сестринскую, достаю из холодильника пакет с бутербродами. Мне очень не нравится хранить его там, где каждая может — и, безусловно, так и поступает — заглянуть и проверить содержимое. Надо же знать, чем питается доктор! Это же безумно интересно! Пересчитают колбасные кусочки, обсудят качество, посудачат о пищеварении… Я делаю каменное лицо и быстро удаляюсь со свертком.

 Запираюсь на ключ, поспешно роюсь в бумаге и целлофане. Но напрасно я пел, напрасно. Тревога!

 …Из телефонной трубки излетает заполошное, шепелявое: «Срочно на пятое! Немедленно, бегом!»

 Ну да, конечно, разбежался. Если состояние больного такое, что он способен склеить ласты в течение ближайших минут, невропатологу спешить некуда.

 Спускаюсь, однако, в темпе, снисходительно поигрывая молоточком. Что, мол, тут у вас?

 В коридоре — пусто, из четвертой палаты доносятся невнятные крики и вздохи.

 Вхожу.

 Окно распахнуто, на койке, что под ним, два бугая мнут и распластывают яростно сопротивляющееся тело. Изо рта у последнего летят брызги слюны и обрывки нецензурных слов. Бугай, который ближе ко мне, в зеленом хирургическом халате и колпаке, поворачивает голову и вопрошает:

 — А вам известно, доктор, что вы только что едва не сели в тюрьму?

 Голос строгий, бывалый, и я поначалу теряюсь. Спешу на помощь, прижимаю к матрацу разбушевавшиеся ноги.

 — Еще бы две секунды — и абзац, — добавляет, пыхтя, второй — судя по всему, фельдшер. Я их ни разу не встречал — кто такие?

 — В чем дело-то? — я спрашиваю мрачно, раздраженно, недовольный тем, что кто-то взял меня на понт. Какая, к чертям, тюрьма?

 Не прекращая борьбы ни на миг, первый принимается рассказывать — скудно, отрывисто, но живописно. Произошло следующее: бугаи оказались ребятами из РХБ, реанимационно-хирургической бригады. Они кого-то привезли в приемник и вышли покурить на улицу. Кто-то из них случайно бросил взгляд на небеса, желая, вероятно, насладиться видом первых звезд, но вместо звезд увидел субъекта, который висел уже снаружи здания.

 Я, слушая, задним умом соображаю, что с тюрьмой они переборщили. Крутые, понимаешь ли, ветераны острых ситуаций. Собственно говоря, за что? Пациент не мой, и больница у нас — не психиатрическая. К каждому солдата не приставишь. А в деле этого козла наверняка наличествует запись лечащего врача о ясном сознании и адекватном поведении. В противном случае его просто никто сюда не положил бы.

 Самоубийца взбрыкивает, я наваливаюсь на него всей массой.

 …Итак, увидев жуткую картину, коллеги ринулись наверх, прикидывая на ходу, которой палаты окно. Нашли не сразу, но нашли, ворвались, вцепились в запястья.

 До чего ж силен! Троим мужикам не справиться. Лет двадцать, дегенеративная, багровая от натуги рожа, бритый череп с послеоперационной ямкой. Я не слишком искушен в технике обездвиживания, и потому стараюсь на совесть. Кричу сестрам, чтобы несли еще тряпок и простыней. Рву их зубами, превращая в лоскуты, вяжу узлы — по восемь-десять штук на каждую конечность, не меньше.

 — Ах, б-бляди! С-суки ебаные! — хрипит виновник переполоха, пытаясь высвободиться. С меня ручьем льет пот, пропитывая даже халат. Вид у меня через пять минут такой, словно я упал в лечебный бассейн.

 Реаниматологи, вытирая лица, отступают.

 Я не могу удержаться.

 — Хрен тут тюрьма, — заявляю высокомерно.

 Те молчат.

 — Побудьте с ним пять минут, — прошу я их. — Сейчас только бригаду вызову и вернусь.

 Отдуваясь, быстро выскакиваю в коридор, к телефону. Сейчас начнется самое ужасное: мне предстоит убедить городских психиатров, что рехнулся не я, а мой клиент. Их можно понять: не очень-то хочется пилить из Питера в пригород. Хорошо еще, что не ночь, ночью бы они уж точно отбрыкались.

 — Суицид! — кричу я в трубку. — Травматик! Буйный, неадекватный! Сняли с окна!

 На том конце провода сопят. Случай ясный, зацепиться не за что, придется ехать, но дать свое согласие сию секунду не позволяет гордость. Чего-то кочевряжатся, задают идиотские вопросы. «А как он к вам попал?» Черт возьми — я-то откуда знаю? Наконец, смирились с неизбежным, выезжают. Все бы ладно, только будут они через пару-тройку часов. А мне, покуда не приехали…

 — Мы боимся! — хором заявляют сестры.

 Еще бы не бояться. Он уже сидит! Как он сумел? Мускулы раздулись, жилы проступили, глаза сверкают.

 — Ну, что? — это он ко мне обращается. — Иди, иди сюда, с-сука… Знаешь, что я с тобой сделаю? Я тебя и всю твою семью в рот выебу, пиздобол хуев. Давай, подходи! Решил, справился? Вот сейчас увидишь…

 Он медленно, глядя мне в глаза, начинает вытягивать руки из узлов. Бугаи уже смылись, я один, сестры не в счет. Командую — ей-богу, как в парашном каком сериале:

 — Реланиум ему! Четыре, по вене. И два — в задницу, а дальше поглядим.

 Подхожу, наваливаюсь, подтягиваю тряпки потуже. Он харкает мне в лицо, попадает на воротник халата.

 — Н-ну, пидорас! … Ну, держись… Я тебя достану… ебать буду долго, в кровь… ползать, блядь, будешь, просить… упрашивать, чтоб я тебе в рот дал, сука…

 — Непременно, — приговариваю я в унисон, не прекращая трудиться над путами. — Иначе и быть не может.

 — Правильно, — кивает тот, глаза не мигают, смотрят пристально. — Я тебя достану. Разворочу ебало до желудка, пидор ты, уебище сраное, за яйца повешу, поджарю урода…

 — Посмотрим, — отзываюсь угрожающе. Я ведь тоже не железный. — Сейчас тебя, дебила, пригасят.

 Сестры приносят реланиум, вкалывают, парень рычит, напрягается, но я скрутил его на славу. Он порывается сесть и обнаруживает поразительные способности. Я точно знаю, что ему не вырваться, и все же с испугом слежу, как натягиваются перекрученные жгуты. Впечатление такое, что он, всем законам вопреки, сумеет-таки их разорвать.

 — Только не уходите, — упрашивают сестрички.

 Угрюмо киваю. Понимаю, что уходить нельзя.

 — Позвоните ко мне наверх, предупредите, что я тут.

 Они исчезают. Я присаживаюсь на табурет и тут же встаю, возбуждение и ярость не дают расслабиться. Ох, дьявольщина, его не берет реланиум. Будто водой укололи — прежний взгляд, прежние мысли.

 — Сиди, сиди, жди, — улыбается он. — Я подожду. Я…

 И он продолжает. На протяжении двух с половиной часов я слушаю, что и как он сделает со мной и моим окружением. Я не вчера появился на свет, но узнаю много нового. В какой-то миг не удерживаюсь, подхожу и бью его наотмашь по физиономии. Но ему, естественно, ничуть не больно, удар лишь умножает его силы.

 — Ах, гандон! — задыхается спеленутое существо. — Сейчас… сейчас я тебя натяну…

 Я проверяю узлы, подтягиваю то в одном месте, то в другом. От собственной беспомощности он приходит в окончательное бешенство, речь делается бессвязным набором матерщины. Бросаю взгляд на часы — где же эти сволочи!

 И тут они появляются на пороге: все трое. Я оказываюсь свидетелем удивительной метаморфозы: псих моментально успокаивается. Ему достаточно одного только вида вошедших, хотя во мне их внешность не пробуждает никаких особенных чувств. Впереди — пожилой коренастый доктор, за его спиной — два мирных, добродушных санитара. Соображаю, что в этом-то неистребимом добродушии и прячется самое главное.

 — Что же ты разбушевался? — участливо спрашивает один из них, лет сорока, весь в крупных веснушках.

 Самоубийца отворачивается.

 — А я его знаю, — сообщает мне доктор негромко. — Он у нас уже лежал. Ему было шесть лет, когда он выскочил на дорогу: побежал за мячиком. Попал под грузовик. Через месяц от него отказались родители.

 — Молодцы, хорошо связали, — хвалит меня санитар и берется за узлы. — Ну что, поехали? — обращается он к парню. Тот молчит.

 Его развязывают, он послушно встает, заводит руки за спину. Тонкой, несерьезной тесемочкой ему связывают кисти. Все — и он в первую очередь — прекрасно понимают, что этого достаточно. Приди ему в голову эту веревочку порвать… я ловлю себя на довольно скотском желании увидеть, что будет в этом случае.

 Травматика ведут по коридору, спускают вниз. К машине. Я провожаю и ощущаю себя мелкой трусливой собачонкой, которая торжествует и жалеет лишь о том, что невозможно укусить на прощание. Правда, мячик, за которым побежал некто шестилетний, незнакомый, прочно заседает в голове и время от времени начинает подпрыгивать, покорный толчкам призрачной ладони.

 …Рекламная пауза. Дрожащими, между прочим, руками вынимаю папиросу, выхожу на улицу. На всякий случай смотрю наверх: не висит ли кто еще. Усмехаюсь, встряхиваю головой. Вот же паскудство! Ну, будем надеяться, что на сегодня все.

 Я в два приема высасываю беломорину и с прищуром взираю на медленно подруливающую машину скорой помощи. Подозрительно интересуюсь:

 — Кого привезли?

 — Да битое рыло, — отвечают мне.

 … Иду к себе наверх. Это, как нетрудно сообразить, происходит уже минут через сорок.

 Черт меня дергает замедлить в холле шаг и обратить внимание на нечто в коляске, одетое в куртку и вязаную шапочку до глаз. Стоит себе коляска прямо в центре, продуваемая всеми ветрами, — и пусть стоит. Но я останавливаюсь и внимательно всматриваюсь в наездника. Скрытое сумерками лицо глупо улыбается. Это Ягдашкин. Едреный хобот! Он же пьян.

 Нет, не пьян. Сказать, что он пьян — значит, ничего не сказать. Идиотская пасть, неустойчивые глаза. С правого бока весь в грязи: где-то, видно, выпал по дороге. Меж парализованных колен — чекушка с настойкой овса, сорок градусов, почти пустая. Только муть на донышке болтается.

 — Блядь, — говорю я в сердцах, не заботясь об ушах гардеробщиков и лифтеров. Я свирепею всерьез, по-настоящему. — Быстро в лифт!

 Лифт уж готов, выцветший услужливый Роберт помогает мне вкатить нелюдя в кабину.

 — За что мне это? — спрашиваю я неизвестно кого, пока лифт поднимается. — Что это за долбаный профиль работы?

 Я лично, своими руками закатываю Ягдашкина в родную палату. Там сидят его побратимы, такие же колясочники. У одних на губах поганые ухмылочки, другие с показной непричастностью отворачиваются. Насквозь их вижу, сук. Жрут все до единого, животные.

 — Ползи на кровать! — командую Ягдашкину. — Живо!

 — А… че ты… — он выдавливает нечто среднее между хрипом умирающего и отрыжкой.

 Сестры заглядывают в палату, осторожно шепчут, что меня снова зовут вниз; вероятно — битое рыло.

 — Закиньте его в койку, — бросаю я на ходу и выхожу.

 Я снова в приемнике. Батюшки светы! Передо мной раскладывают пять свеженьких, только что оформленных историй — выбирай! Бросаюсь в смотровую: хрюканье, невнятное бухтенье, перегар, кровища. Кажется, что вся окрестная нечисть, привлеченная поздним часом, слетелась сюда, и где-то — сокрытый до поры до времени, но совершенно неизбежный — маячит гвоздь программы, гоголевский Вий. Его доставят глубоко за полночь, его, под шум мертвящего ноябрьского дождя, втолкнут на каталке…

 К дьяволам их черепа, я даже не прикоснусь к снимкам. Всем — сотрясение несуществующего мозга.

 К полуночи освобождаюсь, плетусь наверх. Лифт уже не работает, на лестнице темно. Между этажами — парочки и группочки, кто-то играет на гитаре. При моем появлении все подтягиваются, подбираются, но занятий своих не оставляет. По всем канонам я должен был бы шугануть всю эту гопоту, и некоторые так и поступают на моем месте, но мне сей беспорядок по барабану. Приближаюсь к пятому, родному, этажу, до меня доносится шум. Я вполне спокоен и готов ко всякому. Материализуюсь в коридоре, вижу страшную картину: извивающееся тело Ягдашкина, уподобившееся тюленю, перемещается с помощью рук в сторону сортира. Неподвижные ноги волочатся по полу. Ягдашкин оглядывается, в зубах — сигарета. Он вздумал покурить, его не высадили в коляску, и он решил по-своему справиться с проблемой. Я пускаюсь в погоню.

 Сестры стоят, качают головами. Половина Ягдашкина уже в сортире; я влетаю следом и хватаю его за ремень. Ах, видел бы это безмозглый академик, который возглавлял аттестационную комиссию! Он аттестовывал отделения, начиная с первого этажа, и к пятому уже едва держался на ногах. Ученый муж, распространяя спиртные пары, не только подтвердил нам высшую категорию, но обещал международную, и много чего еще посулил. Ах, евростандарт! Видели бы вы, достопочтенные европейцы, дежурного доктора, который в туалете (а это место вообще не подлежит описанию по причине общей нехватки художественных средств) отлавливает и тащит прочь строптивого инвалида. Вам бы сразу стало ясно, в чем заключается и как проявляется международный статус…

 Общими усилиями помещаем Ягдашкина в коляску и везем вниз, в приемник. Там — клетка, изолятор. Тяжелая дверь с зарешеченным оконцем, койка, цементный пол.

 Закатываем, запираем, предупреждаем дежурную службу. Те усваивают сказанное без восторга — мало им своих отморозков. С наслаждением вспоминаю, что слово мое — закон, а потому молчу, разворачиваюсь, направляюсь к себе.

 Не любят меня в приемнике. Наверно, есть, за что.

 В ординаторской запираюсь на ключ, снимаю халат, завариваю чай. Уже почти час ночи, не следовало бы мне чаевничать, самое время разложить на узенькой банкетке запятнанный дезинфицирующими растворами матрац и попытаться уснуть. Обычно я беру с собой какой-нибудь транквилизатор, но сегодня — забыл. Сестры уже спят, мне не хочется их будить и выпрашивать двадцать капель корвалола. Ладно, попробуем без химии. Придвигаю банкетку к письменному столу так, чтобы телефон был точно возле левого уха. Что бы я ни выпил, трубку снимаю по первому же звонку. Это значит — не сон у меня, а неизвестное науке состояние; внутренний таймер неслышно работает, внутренний сторож исправно бодрствует.

 Ложусь, не раздеваясь, закрываю глаза. Слава Богу, заснуть не успеваю: телефон.

 — Да? — у меня хриплый, безнадежный голос.

 — Спуститесь вниз! — орет приемник. — Ваш кадр совсем оборзел! Он нам тут такое устроил!

 Наспех одеваюсь, спешу к изолятору. Запах дыма ощущаю уже на третьем этаже. Когда добираюсь до первого, начинает щипать глаза. В коридоре и вестибюле — туман, из пелены летят брань и раздраженное ответное ворчание.

 — Поджег матрац! — сообщает мне дежурный терапевт. — Скотина! Забирайте его обратно!

 …Ягдашкин восседает в коляске и смотрит насмешливо, с издевкой. В губах — набрякшая, пропитанная слюной сигарета.

 — Харю, сволочь, тебе разобью, — я подступаю к нему со сжатыми кулаками.

 — Давай! — не возражает Ягдашкин. — Только, падло, на равных! Садись вот на стул — тогда посмотрим! Давай, усаживайся!

 Наверно, я устал. Не могу подобрать достойного ответа, хоть тресни. Тупо смотрю, как тлеет на койке обугленный матрац. Потом решительно оголяю лежак до железа, знаком подзываю санитара, вытряхиваю Ягдашкина из коляски, швыряю на ржавую сетку. Роюсь в карманах, отбираю все, что нахожу. Вынимаю шнурки из ботинок, конфискую часы, дешевый перстень, носовой платок.

 — Утром пообщаемся, — обещаю я Ягдашкину и выхожу из изолятора.

 — Садись на стул! — летит мне вслед. — Садись на стул, урод! Садись на стул!

 …Поздняя ночь. Я распахиваю окно: хочется свежего воздуха. Адская тьма, освещен лишь больничный двор, да не спится еще нескольким горемыкам из общежития. Захолустная планета, вращающаяся вокруг черной дыры. И вдалеке, единственной звездой чужой вселенной, мерцает неизвестная точка — загадочный, бессмысленный маяк неясного назначения. Мир испарился, боги умерли. Смотрю на компьютер. Поиграть? Царь Гнида уже вплотную приблизился к созданию атомной бомбы. Устраиваюсь на банкетке, медленно засыпаю.

 Три часа ночи. Звонок.

 Рыло.

 Полчетвертого. Устраиваюсь на банкетке. Наверно, сплю.

 Семь утра. Зон ведер, тявканье санитарок. Утро. Редкие скучные стуки и хлопки в коридоре, происхождения которых не хочется знать.

 Кофе! У меня остался пакетик кофе. Это вселяет в меня слабое подобие оптимизма.

 К половине девятого я уже в полном сознании. Надеваю куртку, спускаюсь в приемник, по дороге заглядываю в окошечко изолятора: Ягдашкин мирно спит. Поздравляю всех с добрым утром. Беру журнал, пишу лаконичный отчет. Первая фраза: «Дежурство прошло несколько напряженно…»

 Беру под мышку свежие истории, выхожу из корпуса, иду в административное здание на отчет. Кланяюсь начмеду, осторожно пристраиваюсь на краешек кресла. Вспоминаю Аспиряна, исподлобья наблюдаю за Татьяной Ильиничной — не сдует ли челку. Нет, сидит с поджатыми губами, алчет крови.

 — Так. Доктор, а где здесь страховой анамнез?

 Вскидываюсь, смотрю. Отказная история, заведенная за каким-то лядом на отбуцканного «чебурашку» — того, что убрался вон по собственному почину и к общему удовольствию.

 — Татьяна Ильинична… он ведь сам ушел, без предупреждения…

 — И что с того? Вы делаете запись (вот она! ), и ни слова не пишете о наличии у больного листка нетрудоспособности. А завтра он может обратиться с жалобой…

 Сижу, повесив голову. Раздумываю, что лучше ей вышибить: то ли мозги, то ли стул из-под жопы. Оба варианта заманчивы, оба желанны. Да, разумеется, только так — сначала второе, после — первое.

 Впрочем, проступок мой мелкий, из часто встречающихся, и много времени на меня не тратят. Отпускают, заморив червячка.

 Иду через больничный двор, преувеличенно вежливо киваю встречным. Какая радость! Здравствуйте. Чрезвычайно приятно, доброго вам утра. И удачного дня. Успехов! Успехов! Счастья, порази вас гангрена.

 Девять утра, бабуля на месте. Пятиминутка. С мстительным замиранием сердца закладываю Ягдашкина. Поедет домой, стервец.

 Девять двадцать. Бабуля в ординаторской.

 — Вы знаете, — говорит она мне доверительно, — я ведь раньше работала в кожно-венерологическом диспансере.

 Я знаю. Изображаю изумление: надо же!

 — Да. И вот однажды прихожу на работу и возле дверей сталкиваюсь с парнем. Он меня и спрашивает: что, тоже сюда ходишь? Сколько крестов? А я ему и говорю: четыре! — Бабуля не удерживается, начинает мелко хихикать. У меня на месте лица — гипсовая маска. — А потом я сижу уже в лаборантской, в халате и чепчике. И он заходит. Увидел меня — так и оторопел. А я ему так строго: теперь посмотрим, сколько у вас крестов!

 С жалобным смешком поднимаюсь, выхожу как бы по делу и иду в неизвестном направлении. Подъезжает Ягдашкин, натужно просит прощения. Я его не прощаю.

 — Вы отобрали у меня настойку, — нагло напоминает он тогда. — Между прочим, это мое имущество. Вы обязаны вернуть.

 Не говоря ни слова, сворачиваю в сестринскую, беру с подоконника чекушку с нектаром на донышке, отдаю.

 — Забирай, жри. Может, сдохнешь, — напутствую я его и отправляюсь дальше.

 Все дальше, и дальше, и дальше… пока не замкнется круг.

 Мне бы уехать, но это нереально: на железной дороге — долгий, иррациональный перерыв. Но ничего — еще три! всего каких-то три часа! И главное: мне больше нет дела до телефона. Уже пошло чужое время, и я недосягаем.

 Нет, не стоит себя обманывать: три часа мне не продержаться. Решительно разворачиваюсь, тороплюсь к бабуле. Сейчас что-нибудь сочиню, наплету. Неважно, что — дом рухнул, живот заболел, вызвали в Государственную думу. Между прочим, последний вариант прошел бы на ура. Не возникло бы ни тени сомнений.

 Вхожу, преобразуюсь в Герасима, стоящего пред очами всесильной барыни. Так оно, кстати сказать, и есть. У нас ведь крепостное право, разве что бабуля — по причине преклонных лет и общего развития — не вполне это сознает, а потому и не пользуется на полную катушку.

 Бабуля, выслушав мою просьбу, демонстративно смотрит на часы. Строго хмурится, но тут же благосклонно улыбается. Она питает ко мне слабость, ей доставляет удовольствие миловать и карать.

 — Иди, — говорит она, светлея лицом.

 Я исчезаю. Так, вероятно, выглядит аннигиляция: был объект, и вот его уж нет.

 Словно в сказке, оборачиваюсь волшебным вихрем, лечу, не разбирая дороги. И сторонятся, завидя меня, все другие народы и государства.

 Не веря, что свободен, спешу на станцию. В голове — отравленный болотными парами вакуум. Дорожки пустынны, улиточное время вышло, да и подморозило за ночь. Тяжко им, поди, бедолагам.

 Вокзал. Перевожу дыхание, осматриваюсь. До поезда — два с половиной часа. Пересидеть негде, пойти не к кому. Денег… денег — десять рублей! Ну-с… Вечная загадка, но, размышляя, уж заранее знаю ответ. Сотня граммов стоит восемь рублей. Это несерьезно, потому что захочется еще. Счастливая альтернатива: настойка овса. Тоже восемь, но — больше, чем в два раза больше. «Мы ждем с томленьем упованья минуты вольности святой…» Именно так. Не станет, не заржавеет дело за вольностью. За шалостью.

 Я толкаю дверь аптеки, вхожу. Без меня вокзал пустеет, бледнеет и прекращает существовать. И город тоже исчезает — пусть не надолго, пусть на пять минут, но даже малость, случается, греет сердце и прибавляет сил.

(c) октябрь — ноябрь 1999

МЕРТВЕЦ

 

 

Документальный киносценарий по мотивам одноименного фильма
Джима Джармуша, в котором рассказано о тягостном странствии
Уильяма Блейка, прежде — поэта, а ныне — покойника

 

Затемнение. Перебор электрических струн. Музыка выстреливается короткими очередями и улетает в небо, оставляя за собой долгие паузы. Воображение рисует сарсапариллу, чаппараль и пейот. Немного кактусов. Мексиканская натура за кадром. В крайнем случае — техасская.

Медленное просветление. Вагон электрички. За окном проплывает Финский залив. Близ берега — полузатопленная бригантина.

У окна чинно сидит молодой человек в широкополой шляпе и круглых очках. У него приветливое и вежливое лицо. Он читает детективный роман про девушку Надежду под названием «Надежда умирает последней».

Залив крупным планом. Гитары тоскливо стонут и резко умолкают.

Вагон полон людей. Рядом с молодым человеком сидит почтенный старик с сумкой-тележкой. Напротив — мама с дочкой, едят мороженое и болтают ногами.

На других скамьях сидят обычные люди. Все одеты почти по-летнему: весна. Компания строителей режется в карты. Строгая девушка прикрыла глаза и слушает плеер. Четверо рыбаков обсуждают политические события.

Молодой человек с интересом смотрит в окно, потом снова в книгу, потом разглядывает продавца газет.

Старик суется в сумку, не вполне разбирая, что там лежит, и пугаясь.

Проходят торговцы, беззвучно разевают рты, предлагая товар. Всхлипы гитар набирают силу. Надрывный аккорд. Молодой человек дремлет, привалившись к окну. Крупный план.

Затемнение.

Тот же вагон. Молодой человек уже проснулся и непонимающе глядит на ленту шоссе, бегущую вровень с путями. Поднимает глаза: вместо мамы и дочки напротив восседает ужасный субъект. Приоткрытая пасть, черные сгнившие зубки, бурое лицо. Шалый взор, загребущие лапы. Неясного фасона головной убор. Истоптанное пальто, сеточка с пустыми пивными бутылками.

И все обитатели вагона уже другие. Дикие, косматые хари, недобрые ухмылки. Детина, похожий на куль и лицом, и одеждой, обнимает винчестер. Второй, помельче, играет чудовищными револьверами. Два монстра пьют бензин «Галоша». Невооруженным взглядом видно, что это не мужчины и не женщины. На полу спит древний дед с аккордеоном.

За окном кричит чайка.

Бурый субъект изучает молодого человека. Тот ощущает неловкость и в конце концов слегка приподнимает шляпу.

— Здесь гиблые места, — сообщает субъект как бы себе самому. — Живым в них трудно. Откуда ты едешь, олень?

— Я приехал издалека, — с готовностью отвечает молодой человек. — Я получил по почте сообщение, что в здешней больнице освободилась койка, и я могу приезжать на лечение. Я ждал этого четыре года. Очень большая очередь. Я инвалид детства, у меня больные уши.

— Плохо слышишь, — понимающе кивает субъект и лезет пальцем в рот. Ощупывает и раскачивает пенек.

— Нет, — улыбается молодой человек. — Я слышу хорошо, но не то, что все. Я слышу ангелов.

— Это тебе пригодится! — философски замечает пассажир. — Я вот что тебе скажу, парень. Держи ухо востро. Береги слух смолоду.

Молодой человек крупным планом. Он продолжает застенчиво улыбаться. За его спиной что-то происходит: слышится шум, потом удары, выстрелы, шипение, клекот и сочные шлепки. Молодой человек порывается обернуться, но на плечо ему ложится огромная грязная лапа.

— Не смотри туда, — спутник облизывает себе лицо лошадиным языком. — Тебе не надо этого видеть.

Пустынный аккорд. Неистовые прерии, чертополох. Затемнение.

Просветление.

Конечная остановка. Безлюдный перрон. Молодой человек осматривает окрестности. Возле его ног стоит черный чемодан, перехваченный бечевкой. Ветер гонит пыль и мелкий мусор, молодой человек прикрывается локтем. Он поправляет воротничок, галстук-бабочку, снимает и протирает очки. Наконец, подхватывает чемодан, спускается по ступенькам и идет по асфальтовой дорожке, уходящей в гору. Его фигурка уменьшается. Вокруг ни души. По обе стороны от дорожки — чахлые рощицы, объеденный черничник. Аккорд.

Затемнение, которое длится дольше, чем прежние.

Музыка меняется. Теперь она снова отрывистая, но без пауз. Под такую мелодию впору жрать крокодилу. Он где-то и жрет, делая за кадром жадные, ритмичные глотки.

Вдохновенное лицо молодого человека показывается крупным планом. Приезжий с удовольствием рассматривает пятиэтажный корпус больницы. Вынимает бумажник: проверяет, на месте ли направление. Оно на месте. Решительно проходит в воротца.

До ступеней несколько шагов, но молодой человек останавливается, привлеченный чьим-то частым дыханием. Он поворачивается и видит больничных псов. Их четверо, трое лежат, четвертый пристально глядит на него. Пес очень похож на койота, в нем — мудрость прерии.

Музыка отступает. Аккорд, одинокий и жаркий.

Молодой человек, очнувшись от гипноза, спешит в вестибюль. Там царит глубокомысленный полумрак и расхаживают люди, одетые вольно. Им нечего стесняться, они прогуливаются в пижамах, спортивных костюмах и домашних халатах.

На стенах висят санитарные плакаты: «Хочешь похудеть — выпей Фейри», «Лечебно-эйякуляционные мероприятия в туберкулезном очаге» и, самый большой, «Если врач поставил диагноз ‘геморрой’, вам помогут свечи ‘герой’ «.

Новичок останавливает первую попавшуюся белую фигуру и спрашивает:

— Прошу прощения — где здесь приемное отделение?

Фигура с преувеличенным участием берет его за плечи, разворачивает и направляет пальцем в пасмурный туннель правого крыла. Она не произносит ни звука. Приезжий всматривается и действительно видит под самым потолком кривую надпись, выполненную от руки зеленой масляной краской: «Приемное отделен». Две буквы не поместились, потому что притолока кончилась. Да и последние пришлось писать помельче.

— Благодарю вас, — вежливо кивает молодой человек.

Фигура молча покидает его и ныряет в какую-то дверь.

Молодой человек идет по коридору. Лампы дневного света трещат и трепещут, словно стрекозы.

Затемнение. И мгновенное просветление.

За конторкой сидит очередная фигура. По всему похоже, что она — женщина, но челюсть смущает. Молодой человек снимает шляпу и прижимает к груди.

— Здравствуйте, — говорит он с легким поклоном. — Моя фамилия Пушкин. Я получил письмо, в котором содержалось любезное приглашение…

— Дайте сюда направление, — слышится из-за конторки.

Оно уже вынуто. Дежурная кладет его поверх толстого лохматого тома, большей частью рукописного, презрительно изучает.

— А вы обратили внимание, когда оно было послано?

— Да, разумеется, но… Я ехал издалека, через всю страну… С билетами ужасно трудно, сейчас сезон…

— Ваша койка занята.

Молодой человек непонимающе улыбается и кивает. Одновременно до него доходит, что кивать ему нечему.

— Но как же? . . Ведь его подписал Назымов!

Крупный план. Действительно: листок пересекает красная роспись, в которой угадывается эта фамилия. Техасский аккорд.

Дежурная раскрывает рот и разражается злобным хохотом. Тут же над конторкой появляется новая голова, молодая и мужская. Оказывается, сосед дежурной уже давно рылся в каких-то папках, и его пока не было видно.

— Вы долго добирались, — торжествующе объясняет юноша. — У нас в больнице большая очередь! Не будут же вас ждать.

Пушкин молча созерцает его зеленый колпак и утверждается во мнении, что видит перед собой дежурного доктора.

Решительность дается ему нелегко, но молодой человек собирает волю в кулак и запальчиво объявляет:

— Если так, то говорите сейчас же — где сидит этот Назымов? Я буду говорить с ним самим.

Юноша в колпаке недоуменно пожимает плечами:

— В своем ли вы уме? Кто же вам позволит? В лучшем случае вам удастся добраться до его помощника. Его зовут Фокиш…

— Мне не нужен ваш Фокиш! Мне нужен только Назымов!

Пушкин выхватывает свое направление из-под носа дежурной и потрясает им в воздухе.

Теперь за конторкой хохочут оба.

— Идите! — давясь, произносит дежурная. — Прямо по коридору, вторая дверь слева, от дальнего конца.

— Спасибо, — Пушкин благодарит ее с ядовитой учтивостью. Он надевает шляпу обратно и трясущимися пальцами поправляет бабочку.

Дежурная плачет от смеха, прикрывается ладонью и машет свободной рукой: уходи!

Молодой человек резко приседает, хватает чемодан и уходит по коридору.

Обратный проход занимает у него гораздо меньше времени.

Вскоре он останавливается перед кожаной дверью. По бокам две таблички: слева — «Фокиш», справа — «Назымов». Пушкин осторожно заходит внутрь. Он снова вежлив и надеется уладить дело миром.

Аккорд. Пушкин стоит в маленькой комнатке-предбаннике. Слева и справа — двери. На левой написано «Назымов», на правой «Фокиш». Вошедший стоит в некоторой растерянности. Он озирается, ища человека, который мог бы, как он ожидал, помешать ему войти к Назымову, но предбанник пуст. И только на журнальном столике стоит пустой чайный стакан с ложечкой.

Пушкин осторожно стучит в кожу, но звука нет. Он заносит кулак и, не решившись, переносит уже раскрывшуюся ладонь на ручку. Нажимает. Дверь открывается на себя, так что Пушкину, прежде чем он войдет, приходится попятиться. Наконец, он проскальзывает внутрь.

В кабинете стоят два стола, сдвинутые то ли в «Т», то ли в «Г». У самого подножья буквы, как бедный родственник, с краешку, пристроился длинный человек в хирургическом халате, с завязочками сзади. Перед сидящим расстелена салфетка, на ней — полтора бутерброда с котлетой и соленым огурцом. Чуть дальше — дешевая Библия с тремя закладками, исчерканный ежедневник, гроссбух и третий том «Космического Сознания».

— Добрый день, — молодой человек сдергивает шляпу и кланяется. — Мне нужен главный…

— Подождите, — сидящий говорит с набитым ртом и хмурится. — Я же тут вот!

— Простите, — Пушкин делает шаг назад.

— Погодите, — возражает Назымов, сдвигает пищу, встает и подходит к посетителю вплотную. — Что вы хотели?

— Я хочу, — с подчеркнутой точностью отвечает Пушкин, — быть принятым на госпитализацию в вашу больницу. Вот направление за вашей подписью, которое мне переслали по почте…

Назымов берет направление двумя пальцами, изучает.

— Мил человек, да где ж вы шлялись? — он улыбается. — У нас койка простаивать не может. Ваше место занято.

— Но я…

— Ваше место занято, — повторяет Назымов. Его голос становится все радостнее и радостнее. — Оно занято. Это кроватка. С одеялом и подушкой. В ней могли бы лежать вы. Но теперь в ней лежит другой человек. А не вы. И он очень доволен. Он даже написал мне письменную благодарность. Поэтому вы вправе уехать, откуда прибыли.

— Но у меня…У меня ушли последние средства на билет… Я продал все свое имущество… Дом, утварь, скот… мои родные пошли в услужение…

Внезапно Назымов выкатывает рачьи глаза, багровеет и начинает хохотать. Он думает схватиться за живот, но дело, благо Назымов худ, как щепка, выглядит так, словно он собирается что-то прикрыть.

У Пушкина дрожат губы. Он с негодованием смотрит на хохочущего.

— Фокиш! — давясь, кричит Назымов. — Выведите его, ради Бога!

В предбаннике распахивается вторая дверь, и из нее выходит Фокиш, который начал хохотать еще внутри, еще даже не зная, в чем дело. Он удивительно похож на своего начальника, разве что сед по-благородному, да носит дорогие очки.

— Выходим! Выходим! — кричит Фокиш. — Станция «Приехали», любезный сударь!

Ревя от счастья, они выталкивают Пушкина в коридор. Дверь захлопывается.

Привычный аккорд. Экзистенция. Дневное накаливание.

Пушкин потерянно стоит в коридоре. Берет чемодан и под недобрыми взглядами пациентов и персонала возвращается в вестибюль. Там он ставит чемодан в самом центре, садится на него и погружается в мрачные размышления.

Вокруг кипит жизнь. Прямо перед Пушкиным гуляют створки стеклянных дверей, приводимых в движение силой фотоэлемента. Они похожи на воротца салуна. За воротцами, в оживленном коридорчике, виднеется аптечный ларек. Довольные завсегдатаи расходятся; кто-то пьет элеутерококк, иные — настойки овса и боярышника, третьи отваживаются попробовать медицинского спирта, который здесь продается под нейтральным бессмысленным названием.

Пушкин лезет в карман, вынимает монеты, тщательно пересчитывает. Его лицо выражает глубокое понимание безнадежности положения, в котором он очутился. Наконец он со вздохом встает и направляется в салун.

Там он спрашивает большую бутылку овсяной настойки.

Ему дают, однако сразу же, пересчитав монеты, отбирают и вручают взамен маленькую бутылочку с винтовой пробочкой, граммов на сто.

Со всех сторон слышится недобрый смех.

Экзистенция становится пронзительной.

Униженный Пушкин идет в вестибюль, садится на чемодан, срывает крышечку вместе с резьбой и осторожно пьет.

Аккорд. Призраки пустыни готовы к выступлению.

Под потолком кружат нетопыри.

Пушкин встает, кладет пузырек в карман и нетвердыми ногами шагает в приемное отделение. Там работает черно-белый телевизор; все увлеченно следят за бразильской телеверсией одноименной мексиканской телеверсии. Охранник, одетый в жилетку, сомбреро и кирзовые сапоги, поигрывает полуметровым кольтом. На рукаве у него эмблема казачьих войск, за голенищем — нагайка.

Пушкин хватается за горло, разрывает воротничок и дико кричит:

— Ангелы! Ангелы!..

Он зажимает уши и падает в конвульсиях, дыша овсяной настойкой. Из-за конторки выбегают белые, зеленые и мышиные люди, склоняются над Пушкиным.

Толпу расталкивает встревоженный человек в женском халате с вытачками:

— Подержите его! Зафиксируйте голову, поверните на бок! Сейчас я приду.

На Пушкина наваливаются, седлают руки, ноги и грудь. Кто-то отшвыривает чемодан, другой лезет за пазуху, ища документы; третий пытается разжать зубы охотничьим ножом.

Недавний человек врезается в самую гущу.

— Закатайте ему рукав! Спустите брюки!

— Слышу! … Слышу ангелов! … — рычит Пушкин, сокращаясь червем.

Взлетает и опускается шприц, потом второй раз, четвертый… Судороги постепенно стихают. Помогатели расступаются и образуют правильный круг. В центре лежит, разметавшись, бездыханный Пушкин.

Аккорд.

Пушкина везут на каталке. На груди у него лежит новенькая история болезни. Из кабинетов выходят Фокиш и Назымов. Они останавливаются и гневно смотрят на проезжающее тело. Крупный план: лицо Назымова становится жестким. Назымов прищуривается, поджимает губы. Крупный план: лицо Фокиша каменеет. Гуляют желваки. Фокиш и Назымов переглядываются, после чего молча скрываются за своими дверями. Крупный план: местный телефон. Узловатый палец Назымова вторгается в диск и с ходу управляется с тремя отверстиями.

— Фокиш, зайдите ко мне, — говорит Назымов.

В кадре видна только нижняя половина лица Назымова. Она говорит.

Затемнение.

Кабинет-близнец. Фокиш возглавляет перекладину буквы. У подножья развалились на стульях три человека. Вернее сказать — три существа, которых сложно назвать людьми. Звериные лица, одно ужаснее другого, прозрачные безжалостные глаза, острозубые пасти и патлы до плеч. Существа полны достоинства: сразу понятно, что они не бросают слов на ветер. Первый поглаживает мачете, второй запихивает патроны в десятизарядный барабан, третий, самый жуткий, ничего не делает и сидит со скрещенными на впалой груди руками. Это профессиональные убийцы. Существа настороженно ждут указаний.

Фокиш встает и начинает прохаживаться, заложа руки за спину. Он сильно сутулится и похож на седого Ворона из страшного стихотворения.

— Я хочу, чтобы вы нашли и проучили человека по имени Пушкин, — говорит Фокиш, нависает над столом и сверкает очками. — Это преступный негодяй из той породы, которую в дверь, а они — в окно. Ему было сказано четко и ясно: койка занята. Но он вздумал выкрутить мне руки и поступить на лечение в экстренном порядке. Он полагает, будто добился своего. Разыщите палату, в которой он прячется. Найдите этого мерзавца и принесите мне его сердце.

Главный злодей оживает, скалится и щупает воздух двумя пальцами.

— Разделите, как сочтете нужным, — Фокиш отпирает Сейф Больницы, достает оттуда кожаный кошель, туго набитый золотом, и швыряет в сторону возбудившихся ассасинов.

Существа удовлетворенно встают.

— Один вопрос, начальник, — хрипит тот, что с мачете. — Почему мы?

Многозначительный взгляд Фокиша. Особенно долгий аккорд. Затемнение.

Просветление, но слабое. Тишина. Ночь.

Пушкин слабо стонет, открывает глаза. Он лежит в постели, укрытый тонким одеялом. Лежит, как был — в шляпе, воротничке, очках. У него пять соседей, все спят, кроме одного. Этот неспящий с похмелья бьется в пододеяльнике, попав туда.

На тумбочке чернеет в ночи ломоть арбуза, оставленный кем-то заботливым.

Возле постели Пушкина скрючилась тень. Когда Пушкин стонет, тень быстро накрывает его рот ладонью:

— Тихо!

Пушкин встревоженно моргает, пробует приподняться. Тень распрямляется и строго застывает. На лицо падает свет фонаря, и тенью оказывается суровый муж с чертами, словно вытесанными из тысячелетнего дуба. Кожа поблескивает, в черных зрачках присела мудрость, смешанная со знанием.

— Молчи, воин, — мрачно изрекает тень. — Ты — великий дух. Тебе надо набраться сил.

— Кто вы такой? — слабо спрашивает Пушкин.

— Я тоже великий дух. Меня называют Джон Большой Суррогат.

Пушкин тянется к шляпе, но его рука бессильно падает. Большой Суррогат качает головой:

— Ты должен собраться. Койоты уже пущены по твоему следу. Тебе придется поразить их молниями.

— Вы ошибаетесь, — Пушкин выдавливает улыбку. — Я не дух. Я получил по почте направление… Я отстаивал свое право, и если бы меня не посетили ангелы…

Большой Суррогат качает головой. Смотрит на арбузный ломоть, задумчиво говорит:

— Кусок — единый арбуз; если красное ешь — еще человек, а примешься за зеленое — уже свинья. Как все хрупко! Но сегодня съеденное идет в Астрал. Так сказано мудрыми в Священном Отрывном Календаре.

Джон делает паузу и объясняет со вздохом:

— После того, что они тебе там, в приемном отделении, вкололи, ты уже дух, — возражает Джон Большой Суррогат. — Ты мертвец. Разве ты не замечаешь? Ты мертв, но в то же время — ты дух, зовущийся Пушкин. Ты вернулся докончить начатое. Ты явился, чтобы выказать благородство и свершить предназначение.

Лежащий долго смотрит на него. Потом медленно прикладывает руку к сердцу, прислушивается. Из приоткрытой форточки доносится шум близкого моря.

— Ты должен пройти тропою мертвых воинов, — назидательно сообщает Большой Суррогат. — Я буду твоим спутником и проводником. Я отведу тебя к Великой Воде. Подозреваю, что я тоже мертв, но точно мне это неизвестно.

— Все это более, чем странно…

— Чу! — Большой Суррогат перебивает Пушкина. — Ты слышал? Они уже близко. Ну же, бери! Вспомни, кто ты есть, и не мешкай.

Он лезет под койку и достает старинный футляр. Откидывает крышку. В темном бархате сверкают дуэльные пистолеты.

— Не откладывай, возьми их! Погоня близка.

Пушкин нерешительно берет один пистолет в правую руку, второй — в левую. Джон Большой Суррогат нетерпеливым движением взводит оба курка сразу.

— Но я никогда… — упирается Пушкин.

— Ни звука!

Большой Суррогат бросается на пол и замирает. Лежащий предоставлен себе.

Дверь в палату медленно распахивается. В проеме встают два силуэта, черные, в ковбойских шляпах и вроде как в шейных платках. Позади них — мертвый свет уже знакомого накаливания, которое даже ночью остается дневным.

Ассасины мнутся, пытаясь угадать, кто из лежащих Пушкин. Какое-то время они думают на отчаянный пододеяльник, но быстро решают, что это не то. Один из силуэтов вдруг простирает палец в сторону Пушкина и с силой втягивает воздух.

Пушкин моргает и неожиданно для себя жмет на спусковые крючки. Палату разрывает грохот, сверкает пламя. Обе фигуры, схватившись за простреленные сердца, оседают и затихают прямо на пороге.

Стрелок с недоумением и ужасом смотрит на дымящиеся пистолеты. Над койкой показывается голова Джона Большого Суррогата. Джон одобрительно цокает чем-то во рту:

— Вот видишь! А ты не хотел мне верить, Пушкин, великий дух земли и небес. Но теперь ты прозрел, и к тебе пришло Высокое Понимание.

Пушкин встает с постели, медленно подходит к умершим ассасинам. Аккорд, второй, третий. Присаживается на корточки, обмакивает палец в черную кровь, пробует на вкус. Потом проводит себе черту через все лицо, начиная со лба. Кладет мазки на впалые щеки. Снимает очки и прячет их во внутренний карман. Обводит красным глаза. Джон Большой Суррогат следит за ним с возрастающим уважением.

Пушкин выпрямляется, засовывает пистолеты за пояс. Негромко просит:

— Веди меня, Джон.

Джон торжественно встает, скрещивает руки — так, что ладони ложатся на плечи, кивает. Он оказывается едва ли не втрое выше и шире Пушкина.

— Да, великий дух. Я поведу тебя к Великой Воде. Мы должны торопиться и проявлять осторожность, потому что один, самый сильный и яростный, еще остался и идет по пятам.

Оба выходят в коридор. Пушкин внезапно приваливается к стене.

— Силы покидают меня, Джон. Не иначе, я и вправду мертвец.

— Тебе хватит сил, великий дух Пушкин. Хватило мне, и тебе тоже хватит.

Пушкин сдвигает брови, прикрывает на миг глаза, открывает, делает шаг. Следующий шаг дается ему немного легче, а дальше все вообще идет замечательно. Беглецы выбираются на черный ход и начинают спускаться по лестнице.

Аккорд. Резкое затемнение, которое тут же сменяется оскаленной харей под шляпой, надвинутой по брови. Крупным планом — сапог, пинающий мертвые тела. Охотник принюхивается и с усмешкой глядит в коридор — туда, где только что скрылись Пушкин и Большой Суррогат. Неспешно проверяет свой арсенал: револьверы, ножи, удавки, кастеты, аркан и дикарскую трубку, плюющуюся отравленными иглами. Хочет идти, но вдруг задерживается, в зверином порыве бросается к левому трупу и запечатлевает на нем долгий поцелуй.

Плавная смена кадра. Без аккорда.

Пушкин и Джон Большой Суррогат крадутся по асфальтовой дорожке. Занимается рассвет. Пушкин без чемодана; чемодан неизвестно, где. Большой Суррогат поминутно останавливается: принюхивается, прислушивается, припадает к земле, разбирая следы.

Пушкин напряженно вглядывается в даль. Его лик изменился, в нем появилась печальная твердость. Задумчиво говорит:

— Я хочу быть таким, как ты, Большой Суррогат. Я хочу научиться всему, что известно тебе.

— У каждого свой путь, великий дух Пушкин. Мое дело — будничное, земное. Такие, как я, назначены вести и охранять. Идем же, нас ждет каноэ.

— Скажи мне, Большой Суррогат, от какого недуга ты лечишься? Как получилось, что ты оказался здесь, в этих стенах?

Джон сумрачно вздыхает, хмурится. Оправляет пояс со скальпами и беличьими шкурками.

— От какого я лечился недуга, я уже не припомню. Это было еще до того, как с гор спустились снега. Я был юн и беспечен. Помню, что в первый же день я поддался соблазну и приобрел на последние средства настойку овса. Тем же вечером меня выписали за пьянство. Куда мне было податься? Я обжился, наладил какое ни на есть хозяйство и пошел по тропе сокровенного познания. Рыскал вокруг больницы годами, обитая то в схронах подвальных, то, волею небес и милостью женщин, ночевал под крышей… На меня объявили охоту. Но где им! Два года кобелил у вдовушки потолки. Да многое случается с нашим братом; земля мой товарищ, и небо, и ветер, и вьюга…

Пушкин выламывает из куста посох и идет, опираясь. Джон Большой Суррогат величественно вышагивает, размахивая руками. Бахрома скатерти, в которую он одет, развевается на ветру. Его мореное лицо напоминает лик деревянного идола.

Пушкин медленно произносит:

— Как странно… Чем дальше я иду, тем больше уверяюсь в своей смерти.

— Ты освятился кровью, брат, — объясняет Большой Суррогат.

Они выходят за ограду и удаляются в сторону залива, над которым встает солнце. Аккорды берутся кучно и сливаются в плач, в котором, однако, есть слабые признаки просветления. Фигурки уменьшаются. Пейзаж застыл, и небо неподвижно.

…Крупный план: востроносые сапоги утверждаются на придорожном валуне. Преследователь поводит волчьими ноздрями и смотрит из-под ладони. Оборачивается. Из дверей больницы постепенно вываливается целая компания, которая складно организуется в процессию. Ее возглавляют Назымов и Фокиш. Ассасин прокручивает барабаны кольтов и властно, ни слова не говоря, указывает путь пальцем в обрезанной перчатке. Прыгает с камня; бежит, держась обочины и пригибаясь.

Пушкин и Джон Большой Суррогат выходят на пустынный пляж. На горизонте — Кронштадт и недостроенная дамба. Волны мягко плещут, покачивая расписное каноэ. В погребальной ладье все готово к последнему путешествию. Туда положена подушка. В изголовье лежат тотем и вампум.

Пушкин неуверенно останавливается.

— Мне — в лодку? — спрашивает он.

— Да, великий дух, — Большой Суррогат совершенно раздувается от значимости момента. — Отсюда ты, непонятное и непостижимое существо, вернешься туда, где скоро, да будет на то воля богов, окажемся мы все. Не знаю, откуда ты прибыл. Наверное, из ада.

Пушкин идет к лодке. Внезапно его останавливает свист. Пушкин поворачивает голову: вдалеке, на пригорке, невозмутимо стоит и усмехается убийца-изувер. Он подобен року, от него не скрыться. Весь вид его показывает, что удара не отвести, и злая судьба настигнет каждого.

Но Джон Большой Суррогат умиротворенно кладет Пушкину руку на плечо.

— Иди, дух Пушкин, — говорит Джон. — Я задержу его. Еще никто не уходил от Большого Суррогата.

Он твердой поступью направляется к убийце. Тот вскидывает револьвер. Джон Большой Суррогат останавливается в десяти шагах и вперивает взор прямо под шляпу ассасина. Тот стоит завороженный, не в силах отвести глаз. Противостояние длится не меньше минуты. Над ними летают чайки, чуя скорую поживу. На сосне хлопает крыльями гриф. Ассасин хрипит и хватается за горло. Взгляд Суррогата убийствен и неотразим. Ассасин оседает в песок. В последнее мгновение он успевает разрядить револьвер, и Джон Большой Суррогат медленно и с достоинством падает.

Все это показано издали, как бы на заднем плане — уже второстепенное, малозначимое событие. Главное действие разворачивается в каноэ. Пушкин взбивает подушку, надевает очки, проверяет, на месте ли направление. Укладывается, скрещивает на груди руки и смежает веки. Бормочет:

— Куда ж нам плыть?..

Берег заполняется людьми.

Белые люди — белые, ибо они все в белых халатах — молча провожают одинокую ладью, в которой покоится великий вождь и безупречный воин. Назымов и Фокиш стоят в первом ряду. Каноэ сносит вдаль; оно превращается в крохотную точку.

Пушкин крупным планом. Его глаза открыты, он смотрит в небо. Вокруг попадаются рыбаки, погруженные в подледный лов. Лед еще не сошел, но выходить на него крайне опасно. Однако отчаянные воины не боятся пучин и продолжают ловить. Им помогают духи небес, духи воды, духи рыб и духи таянья льдов.

Им бы помог и дух Пушкин, но он уже выплыл в открытое море.

 

(с) сентябрь-октябрь 2001

Роза и розенкрейцеры

 

 

Сердцу закон непреложный —

Радость — Страданье одно!

А. Блок «Роза и крест»

 

 

Так рождаются легенды.

В одном кардиологическом отделении жила роза. Она росла в небольшой кадушке, что стояла в самом конце коридора, возле окна. Стоило ей расцвести — и кто-то немедленно умирал.

Откуда взялась эта роза в больнице, никто не помнил. Кто ее приволок? Обычно подобные вещи не забываются, тем более в лечебнице, где будни особенно однообразны, но факт оставался фактом. Как ни допытывались, какими окольными путями ни пытались установить истину — ни один не признался.

Возможно, то была роза, которую столь пылко любил Маленький Принц, и она, тоскуя по ушедшему поклоннику, стала вести неподобающий розам образ существования. Или был то один из цветков, которые заготовил для жестокой актрисы несчастный художник. А может быть, сначала роза была обыкновенной розой, готовила себя к смиренному пышному цветению, вполне безобидному, людям в усладу, и не подозревала об особой роли, что уготовила ей судьба. Поговаривали, будто однажды в отделение пришла маленькая старушка в черном платье, с чертами лица настолько благообразными, что они начисто изглаживались из памяти. Погуляв по коридору, старушка заметила кадушку, подсела к ней, протянула к цветку руку, погладила, пошептала и — скрылась. Не исключено, что специфические эфирные колебания сообщились при этом колебаниям воздушным, а те — доверчивым листьям, задиристым шипам и бархатным лепесткам. Как бы то ни было, следующее цветение розы ознаменовалось кончиной пациента из ближайшей палаты.

Поначалу, естественно, никто не удивился. Помер и помер, большое дело. Как-никак, в кардиологическом отделении находился, туда здоровые люди не попадают. Сокрушались только палатные соседи покойника, да еще, может быть, одна-другая санитарка. Ну, пожалуй, уборщица слегка расчувствовалась — короче говоря, скорбили те, кто бездельничал, остальные работали. Сентиментальная публика созерцала лопнувший бутон и качала, тоскливо вздыхая, головами: вот, мол, даже неразумная природа сочла необходимым оказать этому достойному, доброму человеку последние почести. Смотрите, как распустилась! Это, несомненно, добрый знак; по нему видно, что там, куда попал усопший, ему будет хорошо и спокойно. При этом фантазеры, допускавшие подобные мысли, в душе предпочитали, конечно, нестерпимое, тяжкое, но обязательно земное бытие.

А дальше скончался еще один, потом — еще и еще. Опять же никому в дальнейшем не удалось припомнить, кто первым подметил связь между буйным цветением розы и неприглядным угасанием человека. Как легко догадаться, люди в отделении мерли и просто так, сами по себе, вне всякой связи с ботаникой. Однако в какой-то момент стало очевидно, что смерти остаются смертями, которые либо наступят, либо подождут, но стоит розе зацвести — и последствия могут быть предсказаны со стопроцентной вероятностью. Причем определить, кому выпадет жребий, было невозможно. Случалось, что в лучший мир отходил совершенно неожиданный человек, тогда как врачи и медсестры, поглядывая на готовые распуститься бутоны, предрекали гибель намного более вероятным с медицинской точки зрения кандидатам. Но вот приоткрывались сокровенные цветочные глубины, вокруг кадушки распространялось благоухание, и новое тело, спеленутое на манер египетской мумии, вывозилось в морг. Чем сильнее благоухала роза, тем более неприятными явлениями сопровождалась смерть. Если пациент погибал в начальной стадии цветения, его кончина оказывалась достаточно скоротечной и безболезненной. Если же роза успевала развернуться в полную силу, лепестки делались кроваво-красными, словно налитыми кровью, а стебель и листья темнели, будто, как и в людях, текла по ним кровь другого, венозного сорта, — в этом случае прощание с миром выглядело иначе. Из палаты выносился горшок за горшком, судно за судном, начинались бесконечные перевязки, вызванные невесть откуда взявшимися гнойными осложнениями. Пациенту, впавшему в бессознательное состояние, приходилось специальным прибором отсасывать жидкость из полости рта, дабы он не захлебнулся рвотными массами. И вообще — в срок, короткий на удивление, больной обзаводился недугами, которых в кардиологическом отделении не видывали отродясь. Стопка за стопкой менялись простыни, и целые гирлянды коварных липучек не спасали от нашествия всесильных мух. Воздух в палате напитывался кисло-сладким запахом ацетона, смешанным с прочими неизбежными ароматами. А роза безумствовала от переизбытка жизни и находила больничную обстановку как нельзя более для себя подходящей.

Наконец, на множественные уже совпадения обратили внимание. Один из молодых докторов, готовившийся к аспирантуре и не утративший еще дурного научного пыла, взялся за дневник наблюдений — вроде того, что ведут то ли в четвертом, то ли в пятом классе школьники, изучающие естествознание. Роза цвела часто, и вскорости у доктора накопился материал, достаточный для выведения закономерности. Он не побоялся обнародовать полученные результаты — разумеется, в скромных границах сперва отделения, и только потом уже больницы в целом. Правда, все это было неофициально, без печатного оформления и вне какого-либо научного руководства. Но в них и не было нужды, поскольку информация, распространяемая устно, имеет зачастую куда больший вес.

Розу сразу полюбили. Ее берегли, ею гордились, на нее приходили полюбоваться врачи и сестры из других отделений. Она удостоилась особого внимания со стороны патологоанатома, который долго стоял перед кадушкой, чесал в затылке и рассеянно мурлыкал модную песенку-однодневку. Ее показывали даже иностранным гостям, которых нелегкая нет-нет, да и заносила в больницу. Сотрудники отделения раздулись от спеси и принялись выторговывать себе под розу всяческие льготы; себя же — конечно, тоже неофициально, между собой — стали именовать розенкрейцерами. С первой частью слова все было понятно, вторую же они соотносили с медицинским красным крестом. Название понравилось всем, несмотря на то, что мало кто знал о подлинной сути первичных носителей этого славного имени, а если бы узнал, то либо не поверил бы, либо, что более вероятно, не дослушал до конца. Старшая сестра разошлась до того, что даже вытребовала у больничного руководства деньги на покупку специальных розовых халатов, по которым можно было бы отличать кардиологов от простых смертных медработников. Когда же халаты были куплены, она, не удовлетворившись, приобрела лично для себя светло-розовые сапоги из кожзаменителя.

В конце концов вся история, если не брать в расчет горшки и простыни, приобрела налет записного романтизма. В ней присутствовало нечто сказочное, нечто такое, о чем хотелось рассказывать долгими зимними вечерами детям и внукам. И начинать сказку задушевно, вполголоса, словами : «Давным-давно, но может быть, и недавно, жила-была на свете прекрасная роза…» А по городу поползли слухи, благо город был невелик и других больниц в нем не имелось. Пациенты, перед тем, как улечься на лечение, деликатно интересовались, давно ли роза цвела. Если оказывалось, что давно, то госпитализацию старались оттянуть любыми средствами. Если же недавно — ложились охотно, надеясь после выписки рассказать знакомым и близким о собственном опыте опасного соседства со зловещим растением. С другой стороны, когда кому-то случалось умереть самостоятельно, в период между цветениями, родные усопшего испытывали чувство досады, поскольку лишались возможности обвинить в смерти близкого человека розу и роптать могли только на абстрактную судьбу. Кроме того, несмотря на страх перед розой, погибнуть от нее считалось в городе известным шиком.

Надо отметить, что слава, увенчавшая розу, не всегда шла больнице на пользу. Потому что прошел по городу и слух совсем другого содержания: роза, якобы, не при чем, ей тайно помогает кто-то из персонала. Мол, таинственный маньяк, пользуясь наспех состряпанным мифом, вершит свой безумный суд, выдергивая из жизни ни в чем не повинных сограждан. Главный врач воспринял это мнение как оскорбительное, усмотрев в нем вызов, брошенный лично ему. Теперь он всякий раз, посещая отделение, перед уходом раздраженно советовал: «Выкиньте вы, в конце концов, эту чертову розу!» Но выполнять его распоряжение никто не спешил. Ни одна живая душа на свете не смогла бы предугадать, что станется с варваром, который осмелится поднять на цветок руку. Может быть, ничего, но может быть, и что-то. К тому же персонал отделения даже мысли о расставании с любимицей не допускал. Было ли то простым стечением обстоятельств, или скрывался в том умысел, но только в одно прекрасное утро в коридоре объявился охранник, одетый в камуфляж. Сотрудникам и пациентам объяснили, что эта мера направлена на защиту их здоровья, жизни и имущества, однако вышло почему-то так, что кресло уволенному за пьянство омоновцу поставили точно в конце коридора, рядом с кадушкой, где он и сидел денно и нощно, погрузившись в специальную художественную литературу. Цветок, таким образом, был надежно защищен от посягательств больных и их посетителей, что же касалось медицинского персонала, то с его стороны, как уже говорилось, никакой угрозы не ожидалось.

Розенкрейцеры, блюдя интересы отделения, составили график дежурств по розе. В обязанности дежурного входили поливка, окучивание, подрезание побегов. Долго спорили насчет удобрений: одни говорили, что розе, как и любому растению, положен комплекс питательных микроэлементов, другие же — из тех, что больше первых склонялись к мистике — считали, что роза и так черпает из отделения все для себя полезное. Поскольку мнения разделились, розу решили подкармливать в соответствии с убеждениями конкретного дежурного. Если дежурил несгибаемый материалист, он сам, на свой страх и риск, вносил удобрения. Если мистик, то розе предоставлялось право самой о себе позаботиться.

Растению, похоже, было глубоко наплевать на все эти разногласия. Оно продолжало дарить радость одним сердцам и, благо находилось в кардиологическом отделении, страдания другим. Оно знай себе росло и горя не знало, впитывая как полезные микроэлементы, так и гипотетические жизненные токи из тех, что пока незнакомы косной науке. Спохватились, как водится, когда было уже поздно.

Однажды, на исходе ритуального противоестественного чаепития, заведующего отделением хватил удар. Он как раз поднялся из-за стола, собираясь ополоснуть свою чашку, и тут же, зашатавшись, рухнул на диван, круша посуду и нищенскую закуску. Поднялась суматоха; кто-то, в панике выскочивший в коридор, краем глаза отметил свежий бутон, только-только начавший распускаться. В первые час-полтора до розы никому не было дела; после же о ней вспомнили, подошли поближе, пригляделись и в ужасе переглянулись. Старшая сестра осторожно предположила, что бутон не имеет никакого отношения к случившемуся и нужно со дня на день ждать очередного летального исхода среди пациентов. Но ничего подобного, вопреки мучительным ожиданиям, не произошло. Розенкрейцеры, как могли, успокаивали друг друга и доказывали, что в смерти начальника нет ничего необычного: он, дескать, был мужчиной в годах, вел невоздержанный образ жизни, долго страдал гипертонической болезнью и странно, коллеги, что это случилось только сейчас, а не десятком лет раньше. Будущий аспирант — тот даже обрадовался, поскольку давно мечтал выкурить заведующего из его загаженной норы и сам в ней поселиться. Их надежды не оправдались: очень скоро наметился новый бутон, и через три дня стряслась совсем уже чудовищная вещь. На сей раз похоронили уже не гуляку преклонных лет, а вполне юную особу, которая вдобавок не просто умерла, а нелепо погибла: мыла окно, свалилась со стремянки и сломала себе шею. Кардиологическое отделение наполнилось страхом. Все понимали, что от розы необходимо как можно скорее избавиться, но теперь-то уж точно нельзя было найти храбреца, который взял бы на себя выполнение подобной задачи.

Три человека поспешили уволиться, и главный врач — прекративший, кстати, визиты в отделение — был вынужден с этим смириться и подписать заявления. Постепенно оставшиеся сотрудники один за другим перешли с розовых халатов на обычные белые, но иллюзий не оставалось ни у кого, и все понимали, что принятые меры предосторожности несоразмерны угрозе. Между тем охранник, который продолжал скучать возле кадушки, стал все чаще и чаще коситься на подшефный цветок. Во взгляде его читались тревога и напряжение. Как-то раз, в ночную пору, он осторожно дотронулся кончиком пальца до одного из шипов и тут же отдернул руку. Он понял, что у него не хватит духу покончить с розой самостоятельно. Тогда сей смелый и находчивый, но как-никак семейный человек решил действовать иным путем.

В одно раннее летнее утро он подвел к кадушке здоровенного пса плебейских кровей. Зверя пригрел в свое время местный лифтер-алкоголик, безуспешно искавший себе собутыльника. Он приучил животное к портвейну и похвалялся после, что вывел новую породу собак: портвейлер. Пес был любимцем больницы и вечно ошивался возле пищеблока, где его охотно прикармливали. Зная об этом, охранник позаботился привести пса до завтрака, голодным. Потрепав бродягу по загривку, омоновец извлек из кармана заранее припасенную мозговую кость и тщательно вдавил ее в землю, заполнявшую кадушку — так, чтобы только кончик торчал на поверхности. Сделав дело, он отошел на безопасное расстояние и стал следить за развитием событий.

Пес, различив в благоухании розы запах более привлекательный, встал на задние лапы, сунул морду в кадушку и самозабвенно приступил к раскопкам. Зубов ему, однако, для этого не хватило, пришлось воспользоваться передними лапами. Секундой позже кадушка, стоявшая на журнальном столике, опрокинулась и полетела на пол. Пес отскочил, но не очень удачно: кадушка ударила его по лапе; второй же лапой он неосторожно наступил на уже переломленный стебель и больно укололся. Ему осталось утешиться разве что костью, которую он незамедлительно выкопал, расшвыривая черепки и комья грязи.

Охранник вытер пот со лба, гадая, усмотрят ли тайные силы в его действиях умысел и не придется ли ему в будущем жестоко поплатиться за свою хитрость. Он тревожился напрасно, все обошлось. До прихода врачей коридор оставался неприбранным; собравшись, персонал окружил убитую розу кольцом и некоторое время выдерживал молчание, борясь с наплывом противоречивых чувств.

Смерти прекратились — смерти среди сотрудников, разумеется. Больных это не коснулось. Последней жертвой цветка оказался тот самый пес. То ли вследствие укола, то ли по какой другой причине он изменился до неузнаваемости: стал агрессивен, свиреп и нелюдим. Со временем он совершенно обезумел и начал нападать на людей, не щадя даже своих благодетелей. После того, как он едва не загрыз санитара из морга, его пристрелил специально вызванный наряд милиции. Пса закопали в самом дальнем углу больничного двора. В память о нем охранник не поленился насыпать в месте захоронения аккуратный холмик земли, а сверху разноцветными камешками заботливо выложил собачье имя: Азор.

 

(с) апрель 2000

Разлитие гумора

 

.

..в Израиле появилась официальная специальность — медицинский клоун.

«Иностранец», # 42, 2002

 

 

— Уважаемые коллеги! Сегодня, в узком кругу, дабы не выносить, как говорится, сор из избы, мы обсудим поведение нашего коллеги, Олега Олеговича. Олег Олегович — встаньте, пожалуйста, покажитесь. Спасибо. Коллеги, вы знаете, что Олег Олегович работает окулистом, совмещая на полставки юмористического доктора. На него поступила жалоба, я не буду зачитывать ее вслух; спрошу только, что снимать штаны — это что же, высшая категория? Товарищ так и пишет: снял штаны и закончил прием. И делает вывод о формальном, бездушном подходе к работе. Эта жалоба, между нами говоря, уже не первая, Олег Олегович. Когда мы вас оформили, у нас с вами о чем был разговор? Вы спросили, как обеспечивать юмор на полставки — я предоставил вам полную свободу творчества, подсказал: принимать людей не с каменным, допустим, лицом, а на полставки, краем рта, улыбнуться. Мы понимаем, что не в силах профинансировать рот до ушей. Но ведь и малыми средствами можно управиться поизящнее! И потом: я не давал согласия на то, чтобы вы совмещали две специальности сразу, основную и на полставки. Что это за диагнозы? Вы кого собираетесь насмешить? Меня? Не утруждайтесь, я здоров. Если мне понадобятся юмористические услуги, я обращусь в солидные структуры федерального подчинения. Но вернемся к нашим баранам: необдуманно сняв штаны, вы вообще вышли за рамки должностных полномочий и насмешили больного до гипертонического криза. Нимало не смущаясь тем фактом, что пятью минутами раньше как окулисты осмотрели ему глазное дно и выявили признаки гипертонии. Почему вы не пользуетесь эффектным и хорошо себя зарекомендовавшим накладным носом? На стерилизации? Это не объяснение, мы выдали вам два сменных носа, и вы должны быть одеты в соответствии с должностной инструкцией горздрава. Короче говоря, вы сами видите, что не прошло и месяца, а к вам уже накопилась масса претензий. Отложим пока жалобы — потрудитесь объяснить, откуда такой перерасход спирта? Коллег Коллегович, я вижу вас насквозь. Заменять накладной красный нос натуральным не разрешается. На ваш кабинет юмора, с учетом и пониманием необходимости свободно шутить, и так списывается больше спирта, чем на всю хирургию. Добро бы это давало эффект — но вот, пожалуйста, еще одна жалоба, на этот раз от родственников больного, вы посетили его на дому. Что же они пишут? «Пришел, посмеялся и ушел». Как это понимать, Олег Олегович? Что это за халтура? Не говорите мне только, что следуете бесплатному прейскуранту. Мне известно о подношениях, которые вы берете — да-да, не отнекивайтесь. За взятки вы устраиваете черт-те что — как же вам не совестно? А на обычный прием к вам не попасть. Каждую пятницу, с восьми утра, едва я прихожу на работу, мне приходится быть свидетелем безобразной драки за номерки. Вы поступаете, как бессердечная машина! Гинеколог направил к вам беременную женщину без номерка, посмеяться — а вы? Олег Олегович, не обижайтесь, но это переходит все границы — вы отказываете даже инвалидам и ветеранам войны. Я не хотел об этом говорить, но не сдержался. «Подавись улыбкою своей» — это ведь ваши слова, не мои. Где же ваш гуманизм? Старик, инвалид, которому жить-то осталось всего ничего, просится на прием, рассчитывает улыбнуться — имеет право! за что же иначе он трудился, воевал? И натыкается на стену непонимания. Учтите, Олег Олегович, если вы сами не соберетесь, то мы вас обяжем. Не заставляйте меня прибегать к мерам официального воздействия, это плохо сказывается на юморе. И, возвращаясь к началу — я настоятельно прошу вас пересмотреть арсенал ваших шуток. Откуда вы черпаете идеи — что это за кнопки на стуле, к чему этот идиотский писк? Почему у вас все время так скверно пахнет — вы что, с ума сошли? Не надо валить на телевидение, вам до него далеко. Зачем вы заказали ходули? Вот, у меня заявка, мне переслал завхоз — к чему они вам? Не отмалчивайтесь, а будьте любезны внятно обосновать ваши требования. Посмотрите лучше, как работают юмористы в хосписе, который через дорогу — я всякий раз, как мимо иду, заслушиваюсь их куплетами. Там частная лавочка, я знаю, но не все же измеряется деньгами. Как же нам быть с человечностью? Ступайте, Олег Олегович. Ступайте и крепко подумайте. Слово «юмор», к вашему сведению, происходит от гиппократова гумора, этих гуморов было много, и ваши полставки, раз вы клялись Гиппократом, требуют разлития самого приятного гумора. А у вас разливается не пойми что. Чего вы улыбаетесь? Еще улыбается! Плакать надо, а не смеяться, понимаете? Не поняли — поймете…

 

(с) июнь 2003

ТАРАКАН.EXE

ПСИХОАНАЛИЗЫ   — Вы знаете, вам надо сдать психоанализы. В нашей поликлинике все посетители уже давно анализанды… — Что-что они?…. — Постойте. Дайте, я вам все расскажу, как надо сделать. Берут на анализ вашу психику…. По вторникам и четвергам, с 8 до 9, очередь общая. — Вообще, мне казалось, что это как-то иначе происходит. Человек ложится на кушетку, вытягивается. Сзади сидит доктор, наталкивает тебя… Слушает, подсказывает, объясняет… — Это вы с анализом семенной жидкости перепутали. Наглаживают его, выделяют из него чистое сексуальное ид… Нет, сударь, финансы и ресурсы диктуют нам иные правила. — Значит, все-таки очередь. И льготы есть? — Льготы есть для инвалидов. Но они очень быстро все сдают, по чуть-чуть. — И чем же вам не нравится моя психика… — Мне она пока очень нравится. Пока. Мы всех проверяем на паразитарные инвазии. Ну, как на яйцеглист… — И это мне как же… — Да. Собрать анализы натощак и после пищевой нагрузки. И накануне ничего не пить!! Ни в коем случае! — Но как же я ее… — В баночку из-под майонеза, в спичечный коробок… только не несите большую тару, а то лаборанты жалуются, потому что стеклянную потом не отмыть и не сдать. — И что же туда… — Ну, подумайте туда, скажите чего-нибудь. Можно что-то положить, это тоже показательно, только я не советую… — Почему? — Да потому, что часто кладут такое, что мигом уходит в соседнюю лабораторию. Начинается путаница, они жалуются… Один приволок, знаете, такой большой коробок, просто гигант… весь заполненный. Ему велели маленький, а он не понял… — Начинаю понимать. Значит, прийти и просто, в порядке очереди, поставить? — Да, как все анализы , в окошечко, на подставочку. На прилавочек. Только крышки обязательно снять. — Так все же исказится, перемешается… Наша искорка психической мысли… — Это требование СЭС. Там изучают коллективное бессознательное. Но вы не тревожьтесь… Кое-что остается…. — А если попробовать… естественные жидкости головы? — Мы о таких уже позаботились… когда приходят старые или не очень…. Может же мозг развестись в естественную жидкость? Может. Вот вы сам спрашивали вчера… Мы вас и направляем… — Просто чудеса! И что же ищете? — Информационный осадок… общую мутность. И не забудьте принести добавочную кассету. А то вдруг будет мало материала. Возьмите любимую. А то и сами наговорите туда чего – анекдоты; расскажите о политике, о приезжих. Картинку какую-нибудь нарисуйте. Нет, из журнала нельзя вырезать, там свои лаборанты. Вот, забирайте направление, не залейте его чем-нибудь. И, повторяю, не пейте с утра! Не опаздывайте. После десяти – проветривание, влажная уборка. Вас выгонят..   © июль 2004

 

ПОСЛЕДНИЙ  ПОЛУСТАНОК

Эвтаназия — умерщвление из гуманных побуждений в безнадежных случаях.     Терапевт             — Здравствуйте, ваши анализы готовы. Пожалуйста: клинический крови… моча… сахар… яйцеглист… Тоня, поищи его РВ. Вот, все на месте. Теперь идите к заведующей в тридцать четвертый кабинет, возьмете у нее номерок к эвтанологу. — Как, уже к эвтанологу? Я еще окулиста не прошла. — Окулист болен. Все время на больничном, просто бедствие. Тоже кандидат…   *****   — Доченька, мне бы к ифтанологу… — Номерки дает только заведующая, надо у нее записаться. За неделю вперед. Очень много больных, а специалист один.   *****   — Я не понимаю — почему меня сразу к эвтанологу? — А вы к кому бы хотели? — Откуда мне знать? Это вы должны разобраться! Говорят, мою болезнь хирург лечит… — Ну вы же видите — вот, хирург написал: противопоказаний к посещению эвтанолога нет. Чего вам еще нужно? Идите себе в тридцать четвертый кабинет… — Да не пойду я туда! — Ваше дело. Учтите, скоро вы не то что в тридцать четвертый кабинет — до туалета дойти не сможете. Придется вызывать эвтанолога на дом. В поликлинике он вам выпишет направление на импортный укол. А на дому вас никто колоть не будет, одноразовых шприцев и так не хватает. На дом выезжают с патронами, свинчаткой, молотком… — Я жаловаться буду! воевал, участвовал… а мне — молоток! Мне, если на то пошло, этот укол вообще бесплатно положен… — Ладно, прощайте. Следующий!     Очередь             — Кто крайний? — Здесь по номеркам. — А мне назначили. — Здесь всем назначили. — Я участник и инвалид! — Я тоже блокадница. Раз вы участник, будете за мною. — Господи, сделали бы для них специальный день! Лезут и лезут, полтора часа уже сижу. — Вы бы помолчали. Вы молодые, мы в свое время постояли, теперь вы постойте. — Скажите, он быстро принимает? — Как когда. Доктор хороший, внимательный. Всегда выслушает, пошутит. У меня соседка пришла без талончика, так он не отказал, принял. — И что? — Уж третий день как схоронили. — Вон оно как. И чем он ее? — Врать не буду, не знаю. Вроде был в аптеку завоз, рецепт выписал. Тут уж как повезет. — Да, так вот работаешь, работаешь — и что имеещь? — Те, кто с деньгами, в кооператив идут. Там-то культурно, с музыкой, с цветами. Диагноз торжественно зачитывают. — Вот лежал я в больнице, так там профессор-эвтанолог обход делал. Вот это специалист! И чувствуется, что старой закалки. Русский интеллигент, понимаете? Шутит так, всех » батеньками » называет. Справа от меня лежал один, и профессор даже не дослушал, что ему доктор лечащий докладывал. Ему-то все с одного взгляда понятно. Вынимает два пятака и со смешком кладет соседу на глаза. А после как-то так хитро нажал — никто и не заметил. А сосед уже того, царствие небесное. Это я понимаю! — Говорят, где-то даже попа приглашают. — Куда нам. Мы уж сами с утречка в церковку сходим, а потом — сюда. — На нашу пенсию много не наприглашаешь, вот что. Сегодня хлеб брала, так уже две триста! — Вы где брали? — Да на углу, у рынка. — Надо в зеленом универсаме брать. Там и батоны всегда свежие, и подешевле.     Прием             — Здравствуйте, доктор! — Мое почтение! Ну, всех обошли? — Ох, не говорите! К ушному три дня ходила, номерков не было. — Ай-ай! Бюрократизм — это наше общее горе. Ну зачем вам ушной? — Сама не знаю. — Вот именно. Вам осталось пройти только патологоанатома, да? Хе-хе! Тэ-э-эк… ну так что? пишем рецептик? — Говорят, завоз в аптеку был… — Все-то вы знаете! Верно, был. У нас по разнарядке, но уж для вас… Только надо у главного печать поставить. — Мне скидка пятьдесят процентов, вы не забыли? — Как же помню. Увы, но здесь это не пройдет. — Куда деваться, пишите. — Ну и отлично. Как получите, обратитесь в подвал. Там вам все и организуют. С гробом вопрос решили? — Пока не успела, доктор. — Поторопитесь. Они в подвале с вас бумагу потребуют. Они не могут дольше двух суток хранить.   ***** — Доктор, а можно вас на дом? — На дом, уважаемый, только через участкового. Видите ли, я консультант, меня приглашают, когда диагноз или не ясен, или, наоборот, совершенно ясен. — Какой там диагноз, доктор! Ей за девяносто… Нам через сутки уезжать, нет времени на хождения… — Не знаю, не знаю… — Доктор, мы с вами сочтемся, не беспокойтесь… — Послушайте, я никогда… — Слушать даже не буду, доктор! У меня закон: любой труд должен быть оплачен. Мы можем вас на машине отвезти, к нам и обратно куда скажете. — Не стоит, Бог с вами. Что, молоток брать? — Вы врач, вам и решать. На мой взгляд, там довольно подушки — накрыть. ***** — Добрый день, добрый день. Я вас впервые вижу, очень приятно. С чем пожаловали? — Сердечко, доктор, шалит, уже третью ночь не сплю. — Дайте-ка талончик. Дорогой мой, у вас талончик к терапевту! Ко мне — потом! — Господи, а вы кто ж будете — не терапевт? — Ошиблись, голубчик. Это кабинет эвтанолога. —… Ох! ох! держите меня… — Леночка, уложите его на кушетку. Валидол в шкафчике. Куда вы, любезный? Полежите пока… может, и не надо к терапевту… ***** — Доктор, вы извините, я без номерка… — Вы меня замучили! Леночка, выгляните, там много народу? — Человек восемь. — С ума сойти. Что там у вас? — Я всех прошла, доктор… вот диагноз… вот справочка розовая… где она? сейчас, сейчас… — Простите, некогда мне с вами. Говорите, всех прошли? Идемте за ширму. — Так укол, доктор… — Идите за ширму, вам сказано! Леночка, молоточек мне дайте. Не надо перчаток — черт с ней, с антисептикой… ***** — Вы, государь мой, слишком мнительны. Сами себе диагнозы ставите… Небось, почитываете специальную литературу? — Есть такой грех… — Оно и видно. А кто позволил? Вам это строго противопоказано. Если каждого читателя ко мне — это целый арсенал содержать придется. Хорошо, раздевайтесь, я погляжу. Так… Ну и нервы у вас! Весь в поту. Если и дальше пойдет в том же духе, вы действительно рискуете… повернитесь… руки поднимите… Нет, уважаемый, вы зря тревожились. Можете одеваться, вам не ко мне. Постойте, еще минутку… что это за пятнышко? И здесь… и тут… м-да… тут тоже… Похоже, я поспешил… вам есть смысл задержаться…   Обед             — Уйду я, Леночка, в стационар. Ей-Богу. Сил моих больше нет — так надоели. — Бутербродики, доктор, берите, бутербродики. Вот эти, с ветчинкой. Думаете, в стационаре лучше? — Да везде плохо — что я, не знаю? Но хоть по квартирам ездить не надо. В реанимации — вообще загляденье. Позвали, пришел, посмотрел зрачки, отключил аппарат — красота! — А неврология? А кардиохирургия? Надорветесь! — Могу. Эх, о том ли мы мечтали! В институте наш поток — гремел! Эвтанологи и терапевтов побивали, и хирургов, и акушеров. Какие капустники были у нас, КВНы! В деревне на практике что вытворяли! … Банкет, клятва Танатоса… и что в итоге?     Пятиминутка             — У нас, коллеги, остался последний вопрос. Вот я держу в руках постановление главка от 23 числа сего месяца. » Об улучшении качества эвтанологической помощи населению и дальнейшем совершенствовании эвтанологической службы района » . Я не буду зачитывать весь текст, это долго. Самое главное: рекомендуется проработать вопрос об установлении более тесных контактов между эвтанологической и наркологической службами, подготовить конкретные предложения по выполнению распоряжения о принудительной эвтаназии отдельных категорий лиц, состоящих на диспансерном учете у нарколога. Это предполагает практику постоянной связи с правоохранительными органами. Кроме того, предписывается установить аналогичные контакты с геронтологической и онкологической службами. Мы, коллеги, должны из всего этого сделать вывод: надо быть начеку, возможны проверки, комиссии… Контакты у нас и так налажены, но от нас требуют большего, а эвтанолог у нас один. Разорваться трудно, но придется. Контингент у нас в основном пожилой, я все это понимаю. Вдобавок эвтанологу предлагается активно включиться в плановые профосмотры работников предприятий, жителей домов престарелых, участвовать в работе призывных комиссий. Надо укрепить связи с работниками собеса, военкомата. Я вообще попрошу эвтанолога задержаться, у нас есть еще несколько моментов… Наглядные пособия, в частности, не дотягивают… санлистки какие-то пресные, без изюминки…   *****   Объявление на двери кабинета эвтанолога:Карантин по гриппу Режим смены масок сотрудниками кабинета:9. 00 — 11. 00 — белые 11. 00 — 13. 00 — розовые 13. 00 — 15. 00 — зеленые  *****       Квартирная помощь             — Вы не видели мой журнал? — Рая, где у нас журнал эвтанолога? — Только что был здесь. В него терапевты писали, писали. . . Нет, вру — вон хирург пишет! — Что вы мне туда написали? — Слушай, сгоняй к бабке, а? Во как достала! Каждый день вызывает со своим копытом. Ей давно пора… — Без терапевта не поеду. — Да ты только покажись, пригрози! А не поймет — мы и сами, без тебя справимся. Ну будь человеком! — Что с вами сделаешь. Если машину дадут… — Вот! С меня причитается! Чего тебе, Раечка? — Эвтанолог за заказ не расписался. И за патроны. — А что там у нас в заказе? — Гречка, шпроты, зеленый горошек две банки…     Визит             — Добренький денечек! Ну-с, где наш пациент? — Сюда, пожалуйста. — Только я сперва руки вымою. С вашего позволения, полотенце бы мне… — Будьте любезны. — Благодарю. Так, пойдемте взглянем. Добрый день, добрый день! Как наше самочувствие? — Да он, доктор, давно уж не говорит, мычит только. — Что вы говорите! Очень прискорбно. Ротик откроем… — Он и не понимает ничего… — Неважно, я понимаю… Ну, дело ясное. Вы как решили? У меня с собой сами понимаете, что… — А вот, доктор, мы у вас хотели спросить. Вот нам из-за границы прислали, вы не по-нашему читаете? Здесь порошочки. — Как-нибудь разберусь. Дайте сюда. Ага. Что ж, это можно. — И как давать, доктор? — Один раз. Все. — До еды, после? — Лучше после, пусть покушает. — Доктор, спасибо, что пришли. Мы тут вам кое-что приготовили. . . выдержка пятнадцать лет… — Нет-нет-нет, ни в коем случае… — Мы обидимся, доктор. Не смейте отказываться…     Дома             — Как ты поздно! Устал? — Есть маленько. — Тебе Валентина звонила, просила кого-то посмотреть. — Но не сию секунду? — Конечно, нет. Только позвони ей сегодня. И не вздумай даром! Строить из себя Айболита, людям смешно… (с) октябрь 1995

Ангел катафалка

Мое увлечение психиатрией совпало по времени с работой в пригородной больнице. Как и пару десятков моих новых сослуживцев, меня доставлял туда по утрам больничный автобус. После работы он забирал нас домой, а все остальное время развозил бывших больных и будущих покойников. Мы звали его «жмуровозкой» — с обязательным уменьшительным суффиксом, потому что на матерый жмуровоз он не тянул. Его основная, ориентированная на кладбище, деятельность порой накрывала кого-то из сотрудников, и он работал, так сказать, по совместительству. Другими словами, он, памятуя о главном своем предназначении, привозил докторов и сестер в больницу, загружал их, словно шары в лотерейный барабан, и те крутились себе в нескончаемой суете, покуда кто-то один не выкатывался, и прочие молча сопровождали его в последнем путешествии.

Автобус и сам имел немало общего с топорно справленным гробом. Во всяком случае, разъезды были ему явно противопоказаны. Весь в дырах и щелях, дрожащий и дребезжащий, он должен был по праву коротать век в неподвижности, лучше всего — глубоко под землей, в слепом и тленном червячьем мире. Но по чьему-то недосмотру он продолжал кататься, нагоняя тоску на прохожих и пассажиров. Как ни удивительно, он почти никогда не ломался и не опаздывал — вероятно, его ангел-хранитель был плохо скроен, да крепко сшит.

Меня не оставляло впечатление, что этот ангел-хранитель обитал в непосредственном с нами соседстве. Скажу больше: подозрения падали на одного из моих коллег, чьим обществом мы ежедневно наслаждались. То был настоящий автобусный домовой.

С первой же поездки мое внимание сосредоточилось на этом субъекте. Плюгавый, в облезлой шапке, неглаженых брюках и с потертым бесформенным портфелем в руке, он отличался редкой молчаливостью, стоял в ожидании автобуса отдаленно от прочих и что-то без конца бормотал — совершенно беззвучно. Очки с толстыми линзами многократно усиливали бесцветное безумие его вытаращенных глаз. Он не был из тех, кого сразу заметишь, и я, конечно, скользнул бы по нему безразличным взглядом, не принимая в расчет и бессознательно помещая в обширную категорию насекомоподобных. Но он, продолжая глядеть прямо перед собой, отколол номер: внезапно сорвавшись с места, пробежал, вскидывая колени, несколько шагов и снова застыл. Его губы продолжали шевелиться, лишь на короткий миг растянувшись в бледной мечтательной улыбке. Я заключил, что встретился с чем-то обыденным, приевшимся, поскольку ровным счетом никто не обратил внимания на его выходку.

Понятно, что я заинтересовался. Когда подъехал катафалк, человечек, не затрудняясь напрасной галантностью, устремился внутрь едва ли не первым, расталкивая многопудовых врачих и размалеванных глупых сестер. Плюхнувшись на сиденье близ окна, в углу, он немедленно уснул.

И он проспал всю дорогу — ни рытвины, ни ухабы не в силах были нарушить его сон. Он полулежал подобно бескостной кукле — рот был полураскрыт, а где-то в коротком горле булькал гейзер, и теплые воздушные струйки с хрипом, толчками вылетали в зубные прорехи. Когда мы прибыли на место, он все еще похрапывал, но последний доктор, уже на выходе, позвал его с подножки по имени-отчеству, и тот очнулся, ошалело вскочил и поспешил наружу, где встал столбом, как будто не узнавал, куда приехал. По той дежурной невозмутимости, с которой его разбудили, я понял, что история повторялась изо дня в день и не превратилась в местный ритуал.

Коротышка заполнил мои мысли. Раскоряченный, обалделый, он парил перед моим внутренним взором, не выпуская драного портфеля. Я сердился на себя, но ничего не мог поделать и наблюдений не прекращал. Очень скоро обнаружилась еще одна деталь, без которой молчун был невозможен как явление: он лаял. Никак иначе я не смог бы назвать те звуки, что с прискорбным постоянством издавались его гнилой утробой. Правда, поначалу мне казалось, что его беспокоит обычный кашель, но после я прислушался повнимательнее и понял, что это гавканье не имело ничего общего с кашлем. То был несомненный тик — внезапное надсадное звукоизвержение, неизменно однократное, никогда не перераставшее в серию. В сочетании с прыжками, пробежками, упрямым бормотанием и блуждающими улыбками получался целый комплекс причуд. Озноб пробегал по спине при одной только мысли о том внутреннем разладе, что получал подобное внешнее выражение. Я не сомневался, что, родись мой поднадзорный в какой-нибудь Ирландии или Испании средних веков, он быстренько пошел бы на костер с другими бесноватыми. Разумеется, никаких бесов и ангелов я не признавал, но мне тем не менее было трудно отделаться от впечатления, что внутри убогого недоумка поселился кто-то посторонний. И, если следовать суевериям и дальше, можно было только удивиться неприхотливости и отсутствию вкуса у беса, выбравшего себе столь жалкое, непривлекательное жилье.

Около месяца или полутора я, будучи в коллективе фигурой новой, не находил повода спросить, чем же был занят столь нелюдимый человек. Порой я думал, что страдания пациентов могли бы уменьшиться, когда бы их доктор оказался носителем хвори более страшной. Не сомневаюсь, что иные расцвели бы на глазах и простили бы ему немоту, восполняя зрением то благотворное, что недодал им слух. Но вот я освоился, став чуть ли не своим в печальном автобусном салоне. Я знал почти уже каждого и с некоторых пор изучал коротышку без стеснения, не боясь привлечь к себе осуждающие взоры товарищей по несчастью. В конце концов я задал терзавший меня вопрос и нисколько не удивился, услышав в ответ, что нелепое создание занимало должность патологоанатома.

Собственно говоря, кем еще мог он быть? Когда бы не сей почетный пост, ему остались бы разве канцелярские работы, но те места были надежно оккупированы матронами, чей звездный час — обед, и даже такого убогого они навряд ли подпустили бы к хлебосольному корыту. Нет, все были при своих, и всяк сверчок знал свой шесток. Мой интерес разжегся еще пуще, поскольку я не раз соглашался с мнением, что безумие — неизбежный удел прозекторов. Мне приходилось видеть, с каким лицом их брат заносит дисковую пилку над челом новопреставленного: там безошибочно читалось намерение каким-то образом войти с убоиной в контакт, и никто не мог знать, что этого не случалось. Теперь я понимал, что бессловесные разомкнутые уста умышленно молчали о резвом беге трупных соков, питавших больную фантазию моего коллеги. Его помешательство никем не бралось под сомнение, а мной и подавно. Тем сильнее хотелось мне взломать скорлупу и краем глаза взглянуть на самодостаточное шизофреническое ядрышко. Кое-какие закономерности его существования были мне очевидны. Решив проверить справедливость своих оценок, я пошел на эксперимент, благо ничего хитрого делать не требовалось. Я просто-напросто занял его место в автобусе, только и всего. Отличительной чертой таких сумасшедших бывает ревнивый культ ритуала, тщательное оберегание выдуманной традиции. Диагноз не замедлил подтвердиться. Прозектор увидел, что родное сиденье ему изменило, и несколько секунд стоял, взятый оторопью. Я краем глаза следил за ним: в автобусе еще были свободные места, но он, конечно, не мог смириться с утратой и нанесенным оскорблением. Вне себя от бешенства, яростно что-то шепча, он развернулся и, несмотря на тревожные приглашения сесть, полетевшие со всех сторон, вышел из жмуровозки, хлопнув дверцей так, что в ней что-то соскочило и открыть ее вновь удалось с великим трудом. Повисло молчание. Мой сосед, личность грубая и ядовитая, заметил: «Сейчас изрежет там все». Пассажиры зашикали, провожая взглядами обиженного, который быстро удалялся в направлении морга. Мне никто не сказал ни слова, так как формально я был совершенно не при чем; я же сделал вид, будто не понимал, из-за чего разгорелись страсти. Все время, пока мы ехали домой, я пытался представить подробности патологоанатомического быта. Не скрою — в своих построениях я сильно грешил критическим реализмом и рисовал себе картины в стиле Диккенса. Немного стыдясь своей выходки, я попробовал искусственно возбудить в себе жалость к несчастному, которог столь вероломно изгнал. Почему-то рисовалась почерневшая плитка, грязный чайник, подсохший сыр и военные мемуары в сочетании с черно-белым телевизором. Но под конец я разозлился: так было недалеко до пагубного влияния среды и пятницы. Коль скоро сознание определяется бытием, то можно объяснить бедность первого старым чайником, но почему в таком случае чайник должен был содержаться грязным? Не так все просто, — сказал я себе. Что-то есть в его мозгах, советующее плюнуть на весь белый свет — что-то сокровенное, чем он ни с кем не намерен делиться. Возможно, это нечто весьма занимательное, необычное, но может быть и страшная глупость, какая-нибудь мелкая блажь, раздувшаяся до неприличных размеров. Будь я последовательным экспериментатором, я лег бы костьми, но вызвал бы его на откровенность, чтоб раз и навсегда покончить с занозой. Но вдруг там в самом деле глупость? А дураков мне хватало и без того – и оглядывал автобус. Можно, можно втереться в доверие, держа наготове консервный нож, да ради пшика жалко времени. Пускай себе лает — что мне в нем?

Итак, я унялся, но полностью не устранился. Я продолжал наблюдать, автоматически фиксируя увиденное и лишь временами вздрагивая от сонного лая из-под нахлобученной шапки. Любопытство постепенно угасало. Только однажды зажглось оно с прежней силой — в тот день я впервые узрел больничного Харона облаченным в белые одежды, и эта форма заметно его возвысила. Прозектор пришел в отделение хирургии, захватив с собой санитара-подручного. Он пустил помощника вперед, словно пса, а сам стоял, как всегда, неподвижно, с разинутым ртом. Санитар, искательно вскинув брови, подался вперед, поднял и свесил на уровне груди кисти и крадучись, на цыпочках, пошел к хирургу, как раз выходившему из перевязочной. Тот, увидев, кто к нему движется, строго нахмурился и яростно замахал скрещенными над колпаком руками. Дескать, сегодня — пусто. Санитар немедленно остановился, выставил в молчаливом понимании ладони и начал пятиться — все так же на цыпочках, походя на длинного гада, без лишних вопросов согласного повременить с визитом. А его хозяин с тем же безучастным видом, присвистывая с каждым вдохом-выдохом, побрел куда-то в сторону, где, наверно, и заблудился — не знаю, я не пошел за ним.

Вот, пожалуй, и все, чем можно предварить мой краткий отчет о последнем ночном дежурстве. Мой кабинет расположен на первом этаже, неподалеку от приемного покоя; справа и слева от него находятся помещения для вспомогательных служб, частично оборудованные под лабораторию для экспресс-диагностики. Обычно в ночные часы они никем не заняты, но на сей раз все сложилось иначе. В течение дня, мотаясь по коридору, я мимоходом отмечал, что в соседней, правой комнате кто-то есть, но значения этому не придал. Вообще, мне давно стало ясно, что чем меньше вникать в больничную повседневность, тем полезнее для здоровья. Так что я и не вникал, пока уже ближе к вечеру соседняя дверь не отворилась и из-за нее не выполз, щуря заспанные глазки, прозектор собственной персоной. От неожиданности я споткнулся, но сразу взял себя в руки и небрежно кивнул ему на ходу, чего он, по-моему, не оценил и так и застыл на пороге, и пялился на меня. Возможно, он просто не умел здороваться. В том, что он торчал в лаборатории, когда на дворе уже сумерки, не было ничего удивительного. В конце концов, у него могли быть какие-то дела. Но он не ушел и позже — я это понял по слабым отзвукам его жизнедеятельности, слышным из-за стены. Впрочем, навряд ли скрывалась загадка и здесь — кому-кому, а мне ли не знать, что работа бывает и ночной. Однако в целом его присутствие плохо увязывалось с привычным жизненным укладом ночной службы. Мне он не мешал нисколько — напротив, я был даже рад, и вот почему. Несколькими днями раньше в моем кабинете испортилась проводка. Прислали электрика; тот долго возился, уродуя стену, но в итоге все исправил и заменил розетку. После его работы в стене осталось отверстие, розеткой прикрытое не полностью. В него нельзя было ничего увидеть, а вот услышать — пожалуйста. Поэтому я пришел в доброе настроение, так как страдал бессонницей, а тут подвернулось развлечение. Конечно, я не ждал, что моим ушам откроются сокровенные тайны и я мигом узнаю о прозекторе нечто сногсшибательное, но все-таки мне улыбнулась удача, и я не собирался упускать такой случай.

За вечер наши пути пересеклись еще несколько раз — то он выходил, то я возвращался, и он теперь знал, что нынче ночью, против обыкновения, он будет не вполне одинок и его соседом, отделенным лишь тонкой стеной, окажусь именно я. Это знание никак не отражалось на его лице. Что ж, посмотрим, — так я думал, запирая дверь на задвижку и стеля постель. Увидим, чем ты дышишь, несчастный клоп. Я лег и умышленно долго и громко скрипел пружинами дивана, дабы прозектор уверился, что я сплю и можно не осторожничать. Я ворочался примерно с полчаса, пока не решил, что достаточно и можно превратиться в слух.

Спешить было некуда — сперва я просто лежал, прислушиваясь к тишине в соседней комнате. Время от времени я различал шарканье шагов, слабое постукивание, какие-то другие звуки, и мне это наскучило. Я тихо встал и в носках подкрался к розетке. Приложив к ней ухо, я застыл и даже прикрыл глаза, чтобы ничто постороннее меня не отвлекало. Но мне пришлось пережить разочарование: я не услышал ничего нового. Звуки — те же, что и прежде, — сделались чуть отчетливее, и только. Того, чего я ждал — негромкого монолога, беседы с самим собой о важном и неважном — я не получил. Выждав еще немного, я сухо сплюнул, выпрямился и той же неслышной поступью вернулся на диван. Мне пришло в голову, что так недолго рехнуться и самому. От стыда к моим щекам прихлынула кровь, и я отвернулся от стенки, не желая больше иметь ничего общего ни с ней, ни с тем, что скрывалось за нею.

Я уже засыпал, когда легкий шорох заставил меня сесть. В кабинете было темно, но я не задергивал шторы, и многое оставалось видным в свете больничного фонаря. Шорох повторился — мне показалось, что кто-то царапает стену. Я пригляделся: что-то длинное, черное осторожно вылезало из дырки, оставленной нерадивым трудягой. Сердце прыгнуло, я похолодел. Не в силах подняться, я величайшим усилием воли вытянул шею и различил тонкий прутик, веточку, просунутую ко мне из соседней комнаты. Слегка поерзав, прутик робко продвинулся еще на пару сантиметров и остановился. Я ни за что на свете не прикоснулся бы к этой штуковине. Я молча ждал, но больше ничего не происходило. Я вжался в угол, натянув одеяло по горло — на взводе, в любую секунду готовый кричать и бежать куда попало. До меня вдруг дошло, что мне передают сообщение — посредством просовывания прутика в узенькое отверстие. Мой сосед испытывал желание что-то сказать мне, и не придумал ничего лучшего, потому что не мог. Его непостижимая логика находила подобные действия вполне естественными, более того — только так, и не иначе можно было выразить суть дела. В его представлении между содержанием и формой выражения не было никакого противоречия. Или там находился вовсе не он? Но кто же тогда? Я вцепился в одеяло еще крепче, не отводя взгляда от розетки. Я просидел так всю ночь, боясь шелохнуться и отчаянно прося у небес, чтобы до восхода солнца не привезли какого-нибудь окровавленного пьяного дегенерата и мне не пришлось к нему выходить. Я почему-то опасался, что прозектор караулит меня за дверью, а прутик удерживает кто-то второй, и лучше не выяснять, кто именно.

При первых признаках жизни — звяканьи ведер в коридоре, хлопаньи дверьми и шуме мотора — я опрометью вылетел из кабинета, одевшись кое-как. Час был ранний, и мне пришлось без дела слоняться по этажам, изображая занятость. Когда больница наполнилась людьми и ожила бесповоротно, я вернулся и увидел, что прутик исчез. За стеной царила тишина — было ясно, что там никого нет.

Не слишком богатый, в дальнейшем я все-таки пересел на поезд и больше не садился в катафалк. Отказ от дежурств нанес моему кошельку еще одну брешь, и мне волей-неволей пришлось умерить кое-какие аппетиты.

© 27 апреля 1997

Жертва вечерняя

 — Сова! Открой! Медведь пришел!

 — Не медведь пришел, а козел приехал. Как там на улице?

 — Беспросвет.

 — Нам, малёха, хорошо тут, при лампочке. Кого привез?

 — А хер его знает. Это вам разбираться. Валера! Выгружай его скоренько!

 — Сильно тяжелый?

 — Кома-два.

 — Алкогольная?

 — Наверно. Воняет чем-то, не поймешь. Взяли в сугробе.

 — Брать такого. Когда ж они все околеют?

 — Валера! Заноси, не спи!

 — Лев Гиршевич! На выход, у нас кома.

 — У вас?

 — У вас!

 — Документы у него есть?

 — Нет. Оформляйте как Неизвестного.

 — Лаборатория? Приходите к нам. Общий клинический, сахар, суррогаты алкоголя. Общая моча.

 — Ептыть, он битый весь, Галя!

 — Арефьеву тоже звони.

 — Так, вот вам талон. Ну, до скорой «скорой»! Жизнь — она лотерея!

 — Давай, вали! И больше не привози нам таких!

 — А поцеловать?

 — От тебе…

 — Ай…Все, девчонки, мы погнали.

 — Чего тут у нас?

 — Лев Гиршевич, тело в пятой.

 — Синяк отбуцканный?

 — Угадали. Небось, реанимать придется.

 — Так какого вы его сюда, а не в реанимацию?

 — Мы? Это скорая.

 — А где скорая?

 — Уже уехала.

 — Суки! Что это за талон? Кома…неясного генеза…папаверин-дибазол…ну, ребята, это вам выйдет раком. Завтра с утра доложу. Зовите реанимацию.

 — Вы посмотрите сначала. Они так не пойдут.

 — Надо и мне, как они. Ладно, пошел.

 — Чего тут, девочки?

 — А вон, посмотрите, Борис Николаевич, кровищи натекло.

 — Нэ лублу крови.

 — А придется.

 — Где он?

 — В пятой. Лев Гиршевич смотрит.

 — Never and never…Лева, что с клиентом?

 — Клиент приваливается к дубу. Давление сбросил.

 — Так может, сразу к тебе?

 — Ага. И ты рядом ляжешь.

 — Договорились. Я ему на ушко пошепчу, раскочегарю.

 — Дядя! Очнись! Слышишь меня?

 — Ничего он не слышит. В отрубе. Шапку бы хоть сняли, уроды. Как бросили, так и закатили.

 — Это у него чего?

 — Психиатр потом запишет. Ну-ка, помоги перевернуть.

 — Да ну, вертеть его! Он весь в дерьме и…вон, видишь — ползут рядами! Пускай санитар его волохает.

 — Девушки! Кликните там Гену!

 — Он бикс понес.

 — Ну что за дела? Какая срочность на ночь глядя? Давайте перчатки, без перчаток не буду.

 — Где клиент?

 — В пятой. Погоди, Лора, его смотрят.

 — Его-то смотрят, а мне кино не дали досмотреть.

 — Вот, Боря, смотри. Тут вот и здесь.

 — Ага, вижу. Сейчас отснимем.

 — Ты бы его обработал сначала.

 — Думаешь?

 — Ну.

 — Галя! Реанимацию вызвали?

 — Так вы ж не просили.

 — Епты…сто раз было сказано!

 — Не надо так нервничать. Але, это приемное. Анатолий Гаврилович, подойдите к нам. Лев Гиршевич зовет. Он тут стоит, рядом. Лев Гиршевич, возьмите трубочку.

 — Зачем? Але. Да. Битый. Кома-два. Восемьдесят на пятьдесят. Не знаю, наверно. Пахнет какой-то химией. Сейчас возьмут. Сейчас свезем. Думаю, черепно-мозговая. Ну так и вызовите, почему все я? В общем, я вас жду!

 — Придет?

 — Сейчас, разбежался. Выкобенивается, как всегда. Хочет нейрохирурга.

 — Звоните, раз хочет.

 — Але! Ольга Рашидовна? У нас, похоже, черепно-мозговая. Нет, но пока дойдете, все будет готово. Нет, операционную еще рановато. Вы только гляньте. Да, эхо работает. Ну, спасибо, с меня причитается.

 — Придет?

 — Ольга Рашидовна — не безотказная женщина, но безотказная личность. Нельзя быть такой доброй.

 — А чего ей. Ща дырок насверлит — и привет.

 — Ну-ну. Дырок. Тебя так трубку снять не допросишься.

 — А если поцеловать?

 — Я подумаю.

 — Гена, паразит, где тебя носит?

 — Там заперто было, полчаса стучал.

 — Вези клиента из пятой в рентген.

 — Боря! Ты с ним закончил?

 — Кончаю и поканчиваю.

 — А смысл? Ольга Рашидовна все равно разбинтует.

 — Он засрет все.

 — Давай, Гена, кати.

 — Боря, ты что куришь?

 — Вот.

 — Дай одну.

 — Пффф! Пффф!

 — Я думаю, девушки, такие клиенты берутся сразу из ничего. Не было — и вот он есть, уже взрослый, битый и в коме.

 — Их сыра земля родит.

 — Как червей.

 — Земля червей не родит.

 — Как знать! Ты, Боринька, вообще когда-нибудь видел их, этих микробов? Я не видел.

 — И замело всю землю-то.

 — Доброй смены!

 — Ольга Рашидовна! Целую ножки. Чаю? Ко-о-фэ?

 — Нет-нет, ничего не хочу. Снимки уже есть?

 — Делают. Пойдемте, как раз проявят.

 — Шум-то из-за чего?

 — Битая кома.

 — Давление держит?

 — Пока да. Правда, слабо. Сейчас зарядим растворы.

 — Ну что — готово, Валя?

 — Посидите пять минут, они в проявке.

 — Вон его вывозят, Ольга Рашидовна.

 — Гена, тормозни, я гляну. Зрачки одинаковые, сужены…стопных нет, ригидность абс…Это, мальчики, не мой клиент.

 — Доктора, снимки готовы.

 — Так, смотрим…Ну, нет, здесь ничего не видно. У него голова съехала. Видишь, рогом все закрыло?

 — Да, вижу.

 — Валя, надо переснять.

 — А что такое?

 — Укладка, укладка плохая! Не видно ни пса, рога мешают. Да они и сами плохо вышли.

 — Он голову не держит — что мне, раком встать?

 — А я говорю — ложи его так, чтоб рог захватить, как нужно.

 — Я уже искололась его рогами.

 — Тебе молоко дают.

 — Это за лучи! Пусть за рога коньяк выписывают…

 — Ложи, не канючь. Оба рога чтоб вышли, правый и левый.

 — Снова ждем?

 — Ждем, Боря, ждем. Как твоя диссертация, Лева?

 — Помаленьку.

 — Давай, пиши.

 — Мой профессор в Ростове, когда узнал, куда я перебираюсь, сразу успокоился. И тоже сказал: пиши. На говне и ссаках, говорит, напишешь что угодно.

 — Гена, у тебя еще обоняние не отшибло? Катаешь его туда-сюда.

 — Что ему сделается. Он сам благоухает. Верно, Гена?

 — Да…здесь расцветешь.

 — Расскажите что-нибудь, мальчики.

 — Все одно и то же, Ольга Рашидовна. Читаю тут запись в истории: «Больной увидел в церкви Бога. Был назначен аминазин…»

 — Надо же. Помогло?

 — Не, растрясло его совсем, он паркинсоник был.

 — Валя! Рога высохли?

 — Высохли, смотрите. Больше переснимать не буду.

 — И не надо. Теперь все видно. Кости целы.

 — Так что будем делать, Ольга Рашидовна?

 — Наблюдайте до утра, что еще делать. Я его к себе не возьму.

 — Ольга Рашидовна, вам из реанимации звонят.

 — Так. Теперь и они не возьмут. Лева! Чего ты там увидел, за окном?

 — Как кладбище разрослось…

 — Это жизнь продолжается. Взял бы ты его, будь человеком?

 — С какой-такой радости?

 — Ну не мне же брать.

 — Пошли, еще посмотрим.

 — Что, Ольга Рашидовна, не берут?

 — Мальчики, на что он им? Просили еще раз давление смерить.

 — Дядя! Просыпайся давай!

 — Борис Николаевич! К вам ложить?

 — Ну, сейчас! Сколько намерили?

 — Сто десять на шестьдесят.

 — Вот, хорошо. Капайте дальше. Закиньте его в изолятор до утра и посматривайте.

 — Изолятор занят. В нем тот… Киркоров.

 — Засеря-то с песнями? Тогда в пьяную комнату.

 — Борис Николаевич! Скорее! Он там с каталки навернулся! Черепушка хрустнула , рог надломился! И дышит уже плохо.

 — Куда ж вы глядели? Быстро верните Ольгу Рашидовну! И Анатолия Гаврилыча, чмо надутое, морально готовьте…

 — Затаскают нас теперь! ЛКК будет!

 — Ни хрена! У нас уже снимок есть, успели. Там все цело. Рог не совсем отломился?

 — Нет, только треснул.

 — Вот видите! Гена! Разворачивай его к лифту.

 — А я хотел его из шланга…

 — К лифту, тебе говорят! Дело жизни и смерти…

 — О, скорая опять! …

 — Славненько. Сейчас я им в бубен нарежу за такие талоны.

 © июль 2001

УДАЛЕННЫЙ ДОСТУП

 

 

— Марс, ответьте. Марс, ответьте.

— Доктора, работа!

— Пусть помигает, сейчас ответим.

— Марс, ответьте.

— Это вообще не нас. Мы — Марс-Авицентр.

— Марс-Авицентр, ответьте.

— Вот же паскуды — слышат они нас, что ли?

— Марс-Авицентр, ответьте Альдебарану.

— Гриша, глянь — у нас, наверное, снова трансляция пашет.

— Не звени посудой, дурак.

— Марс-Авицентр, хорош придуриваться! Мы вас ловим, ответьте Альдебарану.

— Григорий Нилыч, да ответьте вы им! Уже засветились.

— Заразы, тварь! Это ты, Гена, не вырубил систему?

— Чего я-то?

— Того. Альдебаран, это Марс-Авицентр.

— Это козлы с Марса-Авицентра. Долго мне вас выкрикивать?

— Я сейчас на тебя фильтр поставлю, Аль. Де. Баран.

— Соединяю с Лазаретом. И ставлю в известность линейный контроль. Вы там пьете, в Авицентре, совсем оборзели.

— Что?… Гена, ты слышал? Эй, как тебя… черт, отключился. Да. Да, мы вас слышим, Лазарет!

— Марс-Авицентр, это Лазарет-восемь. Нужна бригада полостных хирургов.

— Может, и не нужна. Чего так сразу. Что там у вас?

— Что у нас может быть? Белая горячка. Клиент проглотил пуговицу.

— Ну и зовите психиатров! Зачем вам наша бригада? А пуговица сама выползет.

— Гриша, дай я. Алё, Лазарет! Закачайте в клиента водички. С обоих полюсов, с Северного и Южного.

— Марс, мы уже связывались с психиатрами. Они говорят: пусть хирурги достанут пуговицу, тогда прогоним чертей.

— А он чертей видит?

— Нет, марсиан.

— Так на что же ему бригада, мы не понимаем? Что это за пуговица?

— Это такое местное изделие. Ее просовываешь в петлю, а она сама разворачивается острыми лепестками. Нумером четыре, и все острые, сантиметра по два каждый.

— Мама дорогая, на хрена ж ее такую выпускают?

— Поветрие, мода. Она называется «Роза Ветров».

— Зачем же он ее съел?

— Говорит, что это капкан для марсиан. Он думает, будто они вторгаются в организм через пупок, и приготовил им типа как мясорубку. К встрече подготовился.

— И сильно острая?

— Жуткая.

— Тогда не надо воды!

— Он и не хочет! Говорит, что один пришелец уже попался, истекает кровью.

— Действительно истекает?

— В том-то и дело, у него кровь ртом идет. Он там разодрал себе все, пуговица развернулась в желудке, должно быть.

— Так просветите его рентгеном, что это еще за «должно быть»!

— Сломался же рентген!

— Ну, ептыть, ну, так я и знал. Ну, это дело кислое. Не знаю я. Надо переговорить с анестезиологом — вам же наркоз нужен, а черт его знает, сколько ему и чего, если марсиане наступают. Не отключайтесь, ждите. Алё, Вадя? Спускайся в центральную, работа есть.

— Вот так всегда, Гена. Ну что, моемся?

— Ты авициник.

— Ничего авициничного. Я чту традиции. Доктор должен вымыть руки перед больным.

— Главное — после. Лазарет, вы нас слышите?

— Плоховато.

— Ну и хорошо. Лазарет, готовьте манипуляторы, мойте больного. У него страховка есть?

— Страховка есть.

— Диктуйте.

— Об чем шум?

— Вадя, альдебараны дают заявку: клиент сожрал острый предмет, защищаясь от марсиан.

— И хорошо сделал. А то они совсем распоясались.

— Вадя, ему наркоз нужен. Мы на желудок пойдем и, может быть, на пищевод.

— Пищеводное кровотечение? Они же его все равно уморят, если он на Лазарете.

— Да мы надеемся, что только желудочное.

— Чем вызваны эти призрачные надежды?

— Спецификой проглоченного предмета.

— Понятно. Марсиан много?

— Лазарет, сколько времени клиент трезвый?

— Сутки. Может, двое. Марсиане пришли сегодня с утра.

— А пил до того сколько?

— Сожительница говорит, что не меньше месяца.

— А верить ей можно?

— Вряд ли, но куда денешься.

— Слышишь, Вадя — месяц водку жрал.

— Вот урод. Блин. Ну, пускай глушат его, чем есть, и сандалят перидуральную.

— Лазарет, перидуральную анестезию сумеете выполнить?

— Шутите? У нас тут одни фершалы.

— Вадя, придется тебе.

— Не мне, а манипулятору. Пускай медведь работает.

— У нас там осталось? Плесни мне на донышко.

— Слушай, а мы сколько жрем? Тоже месяц?

— Нет, меньше.

— У тебя нет донышка.

— Плесни, кому сказано.

— По клавишам не попадешь.

— Ага, жди. Энтер-делит, энтер-делит. Медведь попадет.

— Манипулятор.

— Ну, все равно железный.

— Марс-Авицентр! Мы его помыли, разворачиваем операционную.

— Добро. Мужики, по кабинам. Давайте удаленный доступ, Лазарет.

— Открываем порт.

— Встречайте.

— Блин, Гриша, кто «клаву» засрал? Опять ты резался?

— Не стони.

— Чего не стони — вся в чем-то липком! Сейчас замкнет, а потом объясняй! На порносайт ходил?

— Ёганый бабай, да сядь ты за мою, не плачь. Лазарет, бригада за пультом!

— Даю картинку.

— Блин, Лазарет. Отчего все скачет?

— Фронт излучения, сводка плохая.

— Так поставьте экран!

— Мы не можем, у нас к нему японская инструкция.

— У вас там, я вижу, не только инструкция японская.

— Гена, уймись. Наше дело шестнадцатое. Потом скажем, что все прыгало.

— Не мы скажем, а черный ящик. Лазарет, завозите клиента.

— Авицентр, манипуляторы подключены.

— Гена, давай тест.

— Перекинь зажигалку.

— Держи. Запускай тест давай.

— Лазарет, внимание.

— Правая клешня — пашет. Левая — пашет.

— Авицентр, левая клешня запаздывает.

— Это у вас, ваши проблемы. Клиента покажите.

— Смещаю картинку.

— Блин, ну и рожа! Гриша, тебе его жалко?

— Нет, Вадя, не жалко.

— Может, пусть дальше бьется с марсианами?

— Вот, сука. Наказание — дежурить во вторник. Они за выходные обожрутся, в понедельник держатся, а ко вторнику выдают марсиан.

— У них там четверг.

— Ну, тем более все через жопу.

— Лазарет! Алё! Ложи его на бок! Ах ты, черт, да держите же там! Ложи его на бок, блядь!

— Вадя, он нас увидел. Ему нас с экрана видно.

— Командир, мы и есть марсиане! Мы пришли!

— Гриша, подними очки на лоб, пусть он думает, что ты четырехглазый.

— Что, дядя? Думал, это белая горячка? Ни фига!

— Вадя, кончай пугать, он и так у них брыкается.

— Перестал.

— Авицентр, мы подводим манипулятор.

— Флаг вам в место по усмотрению и умолчанию. Все, больше не трогайте, дальше мы сами. Гриша, флэш.

— Сделано.

— Правый флэш.

— Сделано.

— Лазарет, покажите этикетку! Хорошо, заряжайте.

— Энтер. Так. Теперь джойстиком поводи. Так. Теперь кликай. Правой кнопкой.

— Не учи отца. . блины…

— Печь.

— Есть.

— Еть.

— Звиняйте, батьку. Так. Тяни мандрен. Попал, ты смотри.

— Медведь попадет.

— Так, молодец. Ногами уже не дергает. Пузырь его дальше.

— Орет чего-то, Вадя.

— Марсиан боится.

— Я не про то. Они его плохо вырубили.

— Плевать. Не хочу его грузить, еще двинет кони, и так отравленный.

— Лазарет, передавайте биохимию, прием. И газы крови.

— Блин, Гена, смотри — ну и цифирь. Такой вообще не должен жить.

— И не будет. Наше дело — достать острый предмет. Остальное… Эй, Лазарет, на спину его вертайте. Ремни пристегнуть, поле отгородить.

— Доктора! Лазарет-девятнадцать на линии, хотят бригаду.

— Капа, перекрой им эфир. Скажи, что у нас Удаленный Доступ, и перекрой.

— Перекрыла.

— Сказала?

— Ничего не стала говорить.

— Ну и правильно.

— Лазарет, поправьте лампу. Не трогайте манипуляторы, отойдите на хер! Гена, увеличь инструменты.

— Понял.

— Хорошо, вижу. Вадя, он держит давление?

— Как космонавт.

— Он и есть космонавт. Чего бы ему на Лазарете делать?

— Лазарет, обработайте поле.

— Поняли.

— Не «поняли», а «есть». Ничего, Лазарет, работайте, это я не вам.

— У нас все готово.

— Тогда разбегайтесь. Гриша, приступаем. Разрез.

— В смысле «Энтер».

— Он, родимый. Энтер. Глубже. Хорошо. Дядя, ку-ку! Привет от марсиан!

— Гриша, бери книзу. Хорошо, фиксируй.

— Манипулятор все-таки запаздывает.

— Ящик запишет. Но все равно отметь.

— Есть, сделал.

— Так. Идем вниз. Вот оно… Ух, ну и хреновина. Распорола ему все, гляди!

— Блядь, тут шить и шить.

— Вынимай эту розу прерий… или ветров, один черт… Гриша! Что ты делаешь?! Делит! Делит!!…

— Гена, она сложилась, эта хрень! Смотри, манипулятор защелкнула!..

— Отводи быстро!

— Нельзя! Я из него все кишки вытяну!

— Вот сука — я тебе говорил русским языком: «делит»! . .

— Чего говорил, чего твои говорилы?

— Вадя, что там динамика?

— Роняет все. Мы его теряем, как в старину.

— Ах, япона-мама. Капа, звони на этаж вирусологам. Пусть засылают вирус. Пусть сервер найдут погаже, помельче.

— Ай, беда!

— Ниччо, прорвемся. Асептика, блин! Антисептика.

— Врачи-убийцы такие, да?

— Ага. Сейчас у них там все зависнет, на вирус свалим.

— Это все равно, что плюнуть в разрез — лет двести назад.

— Нет, Гриша, не все равно. Мы в разрез не плюем. Мы страхуемся. Компутер — он железный, он как медведь.

— Клиент-то улыбается, смотри!

— Твоя взяла, дядя! Все! Поймал пришельца за машинную лапу! Только не жалуйся, что музыка недолго играла…

— Доктора, вирус пошел.

— Спасибо, Капа.

— Зря только мылись.

— А Капа?

— Ну, разве что Капа.

— Марс-Авицентр! Марс— Авицентр! Это Лазарет! У нас сбой программы! Все виснет, Марс-Авицентр!

— Вадя, ты связь обрубил?

— Давно уже.

— Все, Лазарет, авария. Красиво вы там живете, однако — манипуляторы у вас, растворы, удаленная связь, бригада на вас выходит по первому свисту… Это дорогого стоит!

— Капа, свяжись с вирусологами, пусть они им еще и защиту пробьют на хрен.

— Кинь зажигалку, Гена.

— Марсиане — аборигены, счет один-ноль в пользу марсиан.

— Капа, Лазарет-девятнадцатый еще на линии?

— Да, беснуются.

— Ну, давай.

 

(с) июнь 2002

ФОНАРЬ И АПТЕКА

Сначала предплечьем, под реберной дугой.

Стоишь так, постукиваешь, стараясь не запачкать свежевымытую руку. А халат — он на то и халат, для дряни. Ведешь воображаемую линию, разыскивая первый поясничный позвонок.

 Тело лежит на боку, гнутое.

 Как нашел — отсчитываешь: раз, два, три… Пока не нащупаешь зазор между четвертым и пятым позвонками. Или ниже. Нащупаешь — и ногтем делаешь отметочку, крест. Все похлопывания рукавом — насмарку, надо снова мыть руки. Ну, чуть-чуть: не так, как обычно моют, а спиртом, который сестра плеснет в подставленную горсточку. Интересно, можно что-нибудь плеснуть, цедя сквозь зубы? Черт ее знает, как это у нее получается, но плещет — как говорит.

 Перчаток не надо. Можно, конечно, истребовать, но это впадлу, матерые зубры так не поступают. Какие-такие перчатки?! Девяносто первый год на дворе. Всякая зараза, значит, уже есть, но ее пока будто и нет, одним словом — мало. В кожной клинике сестры у сифилитиков кровь берут без всяких перчаток. Насобачились, привыкли, «а-а!» — и рукой махнут.

 Красим йодом операционное поле, палочкой кнаружи, крестик моментально теряется. Дальше промываем спиртом, апельсиновый цвет размывается и становится бледно-лимонным. Вот он, крестик-то. Теперь укол.

 Если, конечно, в теле присутствует сознание. Бессознательному телу укол не нужен, потому что в уколе — слабенький новокаин, от которого лишь раздувает кожу и все, что под ней, так что потом из-за отека ни хрена не прощупать. Бессознательным впарывают сразу, без новокаина. Брыкнется, бывает, помычит: приснилось. А то и не брыкнется.

 Это все называется пункцией, когда, как выражаются грамотные пациенты, берут на анализ спинной мозг. И от которой двоюродной сестре, как только взяли, сразу стало плохо: ноги отнялись.

 Ну, никто уже и не спорит.

 Вообще, спинного мозга там никакого нет, там мешочек такой, с водичкой, ее-то и берут: посмотреть. Само по себе дело безобидное.

 Будь иначе, я бы и близко не подошел. Я ведь вовсе не матерый зубр, я только учусь. Ну, конечно, кое-что умею и знаю, но автоматизма пока еще нет. Практика нужна. А здесь — дежурство при клинике и кафедре, самая что ни на есть практика. Больные, которых привозят, о практике моей, разумеется, ничего не знают.

 Это только на бумаге все просто: завалил, согнул, позвонки проступили и разошлись, уколол, попал, высосал, улыбнулся. А если в нем, собаке, восемь пудов веса? Поди прощупай. Или хребет закостенел так, что не поймешь, где позвонки, а где между ними промежутки. Или если орет, или игла засирается. Или попался, как этот, что лежит, и это еще вопрос, кто попался — он или я.

 Яркий субъект. Запоминающийся. Как вы думаете, сколько ватников можно надеть на человека? Ночь, зима, минус двадцать. Мне отвечали по-разному, называли кто один, кто два, кто три. Четыре называли на всякий случай, для смеха, однако именно этот ответ и оказывался верным: четыре. На клиенте было четыре ватника, пропитанных чем-то жирным и похожих на листы прессованного железа. Ватники жили своей независимой жизнью, в них озабоченно копошились постояльцы, вступившие с хозяином не в паразитические, а уже в симбиотические отношения. Клиент лежал в приемном покое на лавочке, клубочком, немножко спал. Скорая помощь, которая спешила ему помочь, так торопилась, что даже не оставила никаких бумаг: ни кто, ни что, ни откуда. Их можно понять: главное — довезти. Одно дело — труп в машине, другое — труп в приемном отделении стационара. Случается, что трупом становятся как раз в машине, но выгружается как будто еще и не труп, а труп констатируется дежурной, напившейся чаю, службой. Потом — ситуация хрестоматийная, многократно описанная — бывает, что труп оживает вновь, слезает с лавочки и медленно, на четвереньках ползет к выходу. Жизнь в приемном покое замирает. Все делают вид, будто заняты чем угодно, только не хитрецом. Чаще всего глядят одним глазом в телевизор, а вторым исподтишка позыркивают: уполз или не уполз? «Давай, давай, родимый», — бормочут азартные губы, и тот старается. Вот он уже на крыльце. Вот переползает через дорогу. Вот переполз… готово! Там уже не наш участок! Там соседи, это их территория!

 Был такой фильм про милицию, назывался «Город принял». Там показано, как ночью встречаются две неотложные службы: медицинская и милицейская. Пустынная ночная улица, рафик и газик, очень трогательно. Из газика в рафик передают роженицу. Или наоборот, из рафика в газик, не помню. Я это к тому вспоминаю, что в работе милиции и дежурной медицинской службы и в самом деле много общего. Вот, например, вечный вопрос территории: чья она? Ну, это можно долго обсуждать.

 А этот, к несчастью, лежит и не уползает. Время суток: двадцать три ноль-ноль. Спать пора, но я уже начинаю кое-что понимать и догадываться, что сон мне не грозит. Лежит человек. Четыре ватника. Черная обувь. Штаны (пока не знаю, сколько). Треух. Борода. Лет — может, сорок, может — семьдесят. Пахнет так, что вопроса пил-не пил не возникает и хочется спросить, что еще делал, кроме как пил. Все это — на лавочке. Без бумаг и документов. Лежит. Дежурная смена смотрит телевизор. Я один, стою над ним, сжимая в кулачке неврологический молоток. Я должен проверить его рефлексы. Прямо через ватник, штаны, ботинки и бороду. Если не нравится, могу раздеть, никто не возражает. Никого другого этот изысканный стриптиз, естественно, не касается.

 Каждый раз, когда иду на дежурство, загадываю: проскочу — не проскочу? В ход идут всякие уловки: стараюсь не наступать на трещины в асфальте, стучу по дереву, плюю через плечо. Что-то я, видимо, сегодня упустил, потому что начинает разворачиваться история. Вот недавний пример: привезли копрофага. То есть пил человек день, пил второй, девятый, а после стал копрофагом: начал, стало быть, дерьмо жрать. Кого к нему надо вызвать? Кто ему нужен незамедлительно, по жизненным показаниям? Ну конечно же, невропатолог. И я пришел, и долго стоял, созерцая существо, рычавшее и хрипевшее на полу, временно лишенное в больничной обстановке желанного продукта. Этот случай стал в дальнейшем неким эталоном, «культовым» эпизодом, на который равняются все прочие. Десять баллов по субъективной шкале.

 Вспоминаю копрофага, прицениваюсь к спящему мужичку. Может, потянет на троечку — выкину быстро, и все дела. А может, и не на троечку…

 Проверяю рефлекс, но не классически, и даже не тот, что описан в учебнике и вообще проверяется. Просто бью молотком и с горечью думаю о юмористических программах, в которых огромный молоток является воплощением всего смешного; доктор лупит им больного, или только грозит, а у того уже что-то звякает, бренчит, булькает.

 Через полчаса мужичок садится, начинает чесаться. Лицо у него красное — отчасти из-за мороза, борода мышиного цвета, маленькие глазки сидят глубоко и смотрят кротко. Правда, несколько сонно. Взор, как говорится, не фиксированный.

 Вскоре проступают очертания трагедии.

— Я пребывал (sic!) в переходе метро, — сообщает бомжара. — Я просил подаяние…

В этой фразе слышится нечто святоотеческое.

Выясняется, что фарт ему в метро не шел: без всякого повода, ни за что и не про что мой пациент был избит резиновой дубинкой. Потом безбожники сволокли его в обезьянник, где якобы случились сомнительные судороги с потерей сознания, пеной, кусанием языка и прочими мелкими радостями.

 Я прикидываю, куда его сунуть. Поставлю сотрясение мозга и запихну в хирургию. Конечно, ни о какой неврологии не может быть и речи, меня убьют. Я представляю свою шибко правильную заведующую со всей ее четкой артикуляцией — что она мне скажет, обнаружив поутру в коридоре подобный подарок. Нет, только в хирургию. Сейчас пойду спать. Вот только снимок надо сделать, черепушку, так положено.

 Неопытный я, зеленый. Пора бы мне знать, что одно «положено» неумолимо влечет за собой следующее. Кроме того, я плохо разбираюсь в рентгенограммах черепа, где черт ногу сломит, и запросто могу зевнуть какую-нибудь трещинку. Итак, казалось бы, что доводов против снимка достаточно, но я, страхуя задницу, распоряжаюсь, и клиента увозят. Потом привозят, со снимком. Я всматриваюсь, и… сломано или не сломано? Тычу картинку всем подряд, все пожимают плечами, никто ничего не знает. А дело серьезное! Если черепушка проломлена, клиента надо отправлять в нейрохирургию — на другой-то конец города, ночью! Звонить, договариваться — это раз. Машину заказать и дождаться — это два. Третье самое главное: подтвердить диагноз. Пропунктировать, значит, и посмотреть, не натекло ли в мешочек, о котором говорил, кровищи, из мозгов. Двадцать четыре ноль-ноль, нового дня глоток.

 И я решаюсь. Набираюсь общеобязательной злобы, наглости, зову санитара.

 — Раздеть его! — приказываю строго. И сестрам: — Готовьте пункцию.

 Те морщатся, кривятся, смотрят на меня с высокомерной жалостью. Конечно, позови я их под лестницу, реакция была бы немного другой. Не скажу, что положительная, но более благосклонная.

 Вот тут-то и выясняется количество ватников. Отодрали первый, отодрали второй. Санитар недоволен, уходит за перчатками. Это показательно.

 Когда мужичка укладывают на стол, над ним взвивается пыльное облако. Это — перхоть, чесоточная пыль. У клиента чесотка, везде. О прочем не хочется думать. Один, например, двадцатилетний наркоман помер от дозы, а потом пришли анализы, так там был СПИД, сифилис, гепатит В, С, D, триппер и чесотка. А помер от дозы. Я глотаю слюну и, не желая дышать кожными чешуйками, требую себе маску. Процедурная сестра тоже проникается ситуацией и все швыряет, я вонзаю иглу, пациент моментально приходит в себя, выгибается в мостик и орет:

 — Это что ж получаются! Снова бьют!.. В милиции бьют, и в больнице тоже бьют!…

 — Тьфу! Тьфу! — мы с сестрой отмахиваемся от чесоточных вихрей и стараемся не дышать. — Лежи спокойно, сволочь!

 Колпак мне велик, съезжает на глаза, но я его не поправляю. Меньше вероятность схлопотать соринку, а соринка соринке рознь.

 Короче говоря, мужичок не дается. Он матерится, но довольно осторожно, без вывертов. А вот сопротивляется мастерски. Зову на помощь, приходят еще люди, сгибают его в бараний рог, я беспомощно тычусь ему в спину, словно передо мной — запароленный вход в пещеру Сезам, а может быть, выход на одноименную улицу. Еще неизвестно, что там, под кожей, меня поджидает. Спинная сухотка — это запросто. Правда, я в перчатках, но перчатки можно порвать.

 В конце концов я отступаюсь. Стою, передо мною ерзают татуированные ступни, надпись – «они устали». Это уже не ноги, это корни, которые грубо выдернули из сырой земли и, не отряхивая праха, переместили в процедурный кабинет. Тот хоть и не самый стерильный в мире, но тоже не конюшня.

 Следует хитрая запись: пункция невозможна по техническим причинам. Звоню, как и боялся, в нейрохирургию, сегодня дежурит семнадцатая больница, из истребительных. Еле дозваниваюсь. Мигом становится ясно, что нейрохирурги не лыком шиты, им мои технические трудности понятны.

 — Пропунктировать больного не можете! — рычит трубка.

 Приедут. Часа через три. Хорошо, что зима и мостов не разводят. Мужичка уже сняли со стола, налили ему сладкого чайку в железную кружку, дали булки с вареньем. Он вдумчиво кусает, прихлебывает. Всем кланяется, благодарит. Персонал, видя, что дело долгое, проникается к убогому смутной симпатией и подкармливает, как приблудного пса. Кто-то уже порывается застелить ему коечку. Я хожу взад-вперед, мучаясь и казнясь: правильно ли дернул людей? Сейчас приедут, глянут на снимок и ничего не скажут, только посмотрят…

 Когда приезжают, все примерно так и происходят, только быстрее. На снимок смотрят, на меня — нет, вообще. Мужичка хватают под микитки, волокут обратно, на стол. Нейрохирург приближается к нему, поигрывая шприцем и улыбаясь в добрые усы.

 — Так, дядя, если будешь рыпаться — мы тебя усыпим!

 Проклятый бомж с готовностью кивает. Понятное дело — он протрезвел, и все пойдет гладко, но залетные считают иначе, они по-другому оценивают ситуацию. Дескать, приехали профессионалы — и все технические трудности разрешились. Ну, Бог им судья. Впрочем, они свое дело действительно знают. Как только мужичок забирается на стол, нейрохирург, бросив беглый взгляд на «усталые ноги», с любопытством спрашивает:

 — Давно от Хозяина?

 То есть вопросов вроде тех, что был ли там вообще, не возникает.

 — Четыре месяца как, — радостно отзывается мужичок.

 Нейрохирург одним ударом вгоняет иглу, высасывает кровь.

 — Ну все, — говорит он мне. — У больного — перелом основания черепа, в операции не нуждается, мы его с собой не берем, может лежать в условиях терапевтического отделения.

 Вот и приехали.

 Я мчусь к конторке, подсаживаюсь, вкрадчиво шепчу:

 — Не берете — ладно. Только напишите — хирургического. Не надо терапевтического!

 Потому что терапевтическое — это мое, нервное, как я и боялся.

 — Формально же это травма, — шепчу я дальше. — Зачем же на терапию?

 Доктор весело скалится, качает головой, зачеркивает «терапевтического» и выводит: «хирургического». Встает, свистит коллегам, и все, не прощаясь, растворяются в зимней сказке. Ржут далекие кони, в небо взмывают волшебные сани, украшенные красным крестом.

 Я перевожу дыхание. Значит, со снимком все в порядке, перелом основания черепа на нем не рассмотреть. Звал на одно, а нашли другое. Ну, все равно кругом прав. Теперь мелочи. Сажусь на телефон, зову хирургов, наших. Я уже знаю, какие у них будут лица.

 Тем временем мужичок выходит из мойки, где его обработали из шланга. Одежду забрали в прожарку, и он, распаренный, завернут в три байковых одеяла. В мокрой бороде сверкают мутные капли. Он снова попивает чаек и расположен к беседам.

 — За что сидел-то? — спрашиваю я по-житейски: мол, чего там.

 — Убил я, — серьезно говорит мужичок. — Семнадцать годков отсидел. Сначала дали десять, а как убежал, так поймали и еще накинули.

 — Кого же ты убил?

 — Я слабый был, — вздыхает бородач. Он чавкает булкой, крошки аккуратно подбирает в ладонь. Сломанное основание черепа его не слишком тревожит. — Робкий очень. Девушка у меня была, а за ней два брата ходили. Вот они ее и обидели. Обидели, понятно? Жаль мне ее стало, а самому так еще обиднее, чем ей. Я на них: за что? И такой был пугливый, так их боялся, что одного сразу убил, а второго — погодя, когда догнал. Вот сюда ему засадил, — мужичок изгибается и заводит руку себе под лопатку.

 — Бывает, — говорю. А что мне еще сказать? Было же. Если было.

 — Ага, — дышит мужичок и смотрит в кружку. — А у тебя выпить нет?

 — Нет.

 — Ну, Христос с ним.

 …Приходят хирурги. Люди непричемные, крайние — что ж, такая у них судьба. Надо же кому-то быть крайним.

 — Вот, — я показываю им сначала запись, потом больного.

 Хирургов учить не надо, они народ понятливый. Старший только в глаза мне посмотрел, да головой покачал, но сам-то понимает, что уже не отвертишься.

 — Привозите, — соглашается он с безразличным вздохом.

 Институт большой, в нем корпусов с десяток; дежурная хирургия — на другом конце, в полукилометре от нас. Минус много градусов. Никто, никого, никуда и ни за что везти не собирается.

 — Ваш же больной, — говорит мне сестра. — Вы же его принимали. Вы и везите.

 Мне выкатывают шаткое креслице, дают одеял. Бомжа укутывают. Голова у него еще не высохла, и ее обматывают полотенцами. У меня ни куртки, ни шапки, идти за ними далеко, а я настолько зол, что холод и зной мне нипочем. С природой и Господом Богом я думаю посчитаться позднее.

 И вот пейзаж, заколдованный мир. Ночь, звезда говорит со звездою. Окна темны, людей не видно, сквозь решетки люков дышит горячим паром преисподняя. Похрустывая снежком, качу кресло, и мне кажется, что в мире нет никого, кроме нас, двух мелких припозднившихся муравейчиков. Улица, больничная аптека, холодный фонарь. Ух ты, даже канал есть — вот она, речка Карповка, совсем замерзла. Бомж что-то тихо бубнит, прощая и принимая звезды, небо, месяц, кресло и меня — за спиной не видного, но добродетельного, потому что везу.

 …Утром, на пятиминутке, докладываю о событиях вверенных мне суток. Моя тактика встречает полное понимание и одобрение.

 Еще через день, пробегая мимо хирургии, захожу справиться.

 — Который? — морщат лоб. — Ах, тот! Да он сбежал, еще до обхода. С утречка. Как только ему одежду вернули из прожарки. А он вам кто?

 — Товарищ по несчастью, — я разворачиваюсь и выхожу. Иду по делам. Какие-то у меня тогда были дела — сейчас и не вспомнить, какие.

(с) декабрь 2000

Зал ожидания

 

 

Одноколейка дышала дегтем, справа и слева вяло курились торфяники. Солнце палило белым огнем. От блеска бутылочного осколка пересыхало в горле. Воздух подрагивал, ангельское небо сияло, похожее на застывшую маску сумасшедшего. И не было жизни кроме растительной, да еще сам он присел на липкую шпалу – и все. Ни птицы, ни шмеля. И за отсутствием ветра – ни звука. Сумрачный лес разбух от внутреннего черного зноя и выглядел непролазным. Сверкающие рельсы сходились в далеком желтом поле.

Он начал думать, что опрометчиво углубился в глушь.

Еды пока хватало, хотя с консервами в жару могла случиться неприятность. Воды уже выхлестал суточную норму. Он прикинул и решил, что все-таки дойдет до поля и глянет, не видно ли какой хаты. Город остался верстах в пятидесяти, и необжитый край не мог тянуться бесконечно.

Кряхтя, поднялся. Кряхтел не от натуги – соскучился по живому звуку. Помогло. Оказалось вполне достаточно.

Людей он, понятно, не встретил. Поезд, который доставил его на станцию, был пуст. Машиниста не было, состав ехал сам по себе. Он постоял в кабине, глядя, как поворачиваются тумблеры и нажимаются кнопки. Еще месяц назад это зрелище повергло бы его в ужас, но теперь он привык. Зеленый змей остановился на нужной станции и дальше не пошел. Очевидно, так и стоял там до сих пор.

Город же был давно исхожен вдоль и поперек. Не обнаружив там за месяц ни единой живой души, он решил расширить зону поиска, но сильно не удаляться. В городе остались магазины, больницы, аптеки, горячая вода и канализация. Все исправно работало. Ходили пустые трамваи, ползли эскалаторы, по вечерам зажигались фонари, дымили трубы, выпекался хлеб. Горели даже окна жилых домов, но сколько он ни звонил и ни ломился в двери, никто не открыл. Однажды он вывернул из мостовой булыжник, разбил стекло и проник в квартиру первого этажа. Там было пусто. Он включил радио, телевизор; первое зашипело, второй запестрел. Он и не ждал ничего другого, так как уже попробовал дома, в свое первое пробуждение – тогда еще пытался куда-то звонить, и трубка отзывалась гудками, и никто не отвечал.

Он трясся от страха пару дней. На улицу, единожды туда сунувшись, больше не выходил. Потом разжегся любопытством.

 

***

 

— Голубушка, — скорбно молвил седовласый врач. – Не смею тешить вас надеждами. Мозг давно умер. Пора отключать аппарат. Судите сами: мне было бы выгоднее морочить вам голову, благо вы щедро оплачиваете наши услуги, но истина дороже.

Дородная дама тупо смотрела, как он перебирает курчавые волосы в проеме форменной рубахи.

— Вы слышите? Положение безнадежно.

Она очнулась.

— Давайте дождемся батюшку. Пусть он скажет.

Врач повел плечами.

— Как вам будет угодно. Мы можем держать его на аппарате годами, но я подозреваю, что духовенство со мной согласится. Ведь речь пойдет о душе? Мне кажется, что пора ей умиротвориться. Впрочем, это не моя епархия.

— Вот именно, — грубо ответила дама и поджала губы.

 

***

 

Начиналось все так: он проснулся и до выхода на улицу не замечал ничего необычного. Новые рамы почти не пропускали звук, и с проспекта не доносилось ни шороха. Жена, креативный директор в рекламной конторе, давно уехала. Умеренно страдая от выпитого на вчерашнем рауте, он накатил коньячку. Заел оливками. Рассеянно, чуть одурманенный, побрился и решил выпить кофе, но того почему-то не оказалось. Набросив куртку, он вышел во внутренний двор прямо в пижамных штанах. Это было в порядке вещей. Здесь жили только свои, пришельцы не допускались, входы и въезды перекрывались шлагбаумами и охранялись Жорой, Геной, Толиком и Николаем Николаевичем. Во дворе находились все магазины, какие бывают, в том числе оружейный и экзотический-зоологический. Отметив непривычную тишину на детской площадке, где не было ни молодых мам, ни старух, он направился в круглосуточный супермаркет купить заграничной еды повышенной питательности

Там до него дошло.

Зал вымер. Но все работало – например, эскалатор, спустивший его под землю. Датчики среагировали на какую-то ерунду в кармане и взвыли сиреной. Он намочил штаны. Его напугало безлюдье, а датчики только поставили точку. Оглядевшись, он бросился наутек. Взбежал наверх, выскочил наружу, помчался на проспект. Тот тоже был пуст. Тянулись припаркованные автомобили, вдалеке валил дым из фабричной трубы. Туда бы сбегать, наверняка кто-нибудь будет, но он пришел в понятную панику и рванул домой. Там заперся, выпил стакан коньяку, схватился за телефон. И дальше все развернулось загадочно, но уже предсказуемо. Просидев до полудня дома, он отважился выйти опять. На улице отметил, что живности не осталось вообще – ни кошек, ни голубей. Безмолвие было бы полным, не раздавайся порой технические шумы: то лязгало что-то, то стравливали пар, то стрекотал динамик на пешеходном переходе.

Выдержал полчаса.

Помчался домой, как ошпаренный, не в силах вынести пустоты.

 

***

 

Батюшка и дородная дама устроились в больничном холле среди кадок с пальмами. В тропическую остановку вторгались зычные голоса медсестер, уроженок средней полосы.

— Что же мне делать? – сокрушалась дама. – Отключить аппарат?

Батюшка был вдумчив и честен. Он помолчал и посидел со скрещенными на животе руками. Потом поискал в кучерявой бородке. Потеребил тощую косичку.

— Господь не велит, — изрек он в итоге.

— Но у меня скоро кончатся деньги.

— На вас не будет греха. Он ляжет на тех, кто выдернет вилку.

Подошел доктор. Он, оказывается, все слышал.

— Вот вы, говорите, святой отец, что Господь не велит. Переживаете за душу. А теперь подумайте, где она нынче, душа эта. Тело живет. Душе бы отправиться в рай, да никак. Хорошо ли это?

Батюшка глянул на него исподлобья. Он крепко задумался.

— Я должен посоветоваться с архимандритом. Пусть он благословит это дело, если сочтет, что вы правы.

 

***

 

Итак, он пришел в себя и сделал естественный вывод о неизвестном катаклизме. Возможно, никто никуда не делся и все на месте, но он никого не видит, потому что разминулся с людьми в реальности на долю секунды. Странно, однако, что он ни разу ни с кем не сшибся, не толкнул, не отдавил ногу, не напоролся на очередь в кассу, не сел на невидимые колени в самоходном трамвае. Через неделю он из чистого любопытства ограбил банк. Там замигало и завыло, как в супермаркете, но тем и кончилось, он беспрепятственно забрал ненужные деньги и с шиком посидел в ресторане. Правда, подать ему было некому, и он управился собственноручно на кухне, где все было не просто готово к поеданию, а разложено на тарелках. И не хватало живой музыки. Опившись, он устроил безобразие: разделся догола, плясал, скакал и выл, издавал непристойные звуки, бранился, кривлялся, справлял нужду, рисовал на стенах, бил посуду. За это ему ничего не сделали. Он поджег ресторан. Тот сгорел вместе с почтой, но пожарные не приехали.

Еще через неделю он с удивлением обнаружил, что чувствует себя хорошо и вполне доволен своим положением. Перспектива полного одиночества ему вдруг понравилась. Немного тревожило отсутствие женского общества, но он рассудил, что на свете есть много других удовольствий и жаловаться грех. Он мог делать что угодно и идти куда хочет. Еще одним поводом к беспокойству стала возможная болезнь. Куда податься, если заболит зуб, не говоря о недугах более серьезных? Он зашел в стоматологическую клинику. Там все было готово к работе – сверкало, благоухало антисептиком и оказалось включенным в розетку. Он улегся в кресло, закрыл глаза. Ощупал языком дырку на месте зуба, которого лишился три года назад. Затем его сморило, а когда он очнулся, дырки не стало. Зуб сидел прочно, как в юности. Тогда его разобрал истеричный смех. Без всякой причины он хохотал, шлепал себя по бедрам, утирал слезы и отдувался.

Не творит ли он окружающий мир? Вряд ли. Будь оно так, он бы летал или мгновенно перемещался из точки в точку, опять же понаделал себе пятиминутных самоликвидирующихся подруг. Но с ним определенно произошли изменения. Ему хорошо. Он был непрошибаемо глуп, когда испугался безлюдья. Мир пашет, он один и ни в чем не нуждается. И есть еще безмолвный зов, который все сильнее гонит его из города на поиски чего-то еще.

Нагулявшись и пресытившись, он отправился на вокзал, где уже ровно рокотала электричка.

 

***

 

— Скажу вам так, — произнес батюшка через четыре дня. – То, что творится с его душой, не ведомо никому. Понятно только, что она застряла и, вероятно, томится. Архимандрит согласился с вами. Вместо того, чтобы уйти, как положено, на мытарства, где с нее обдерут всякий грех, она прикипела к полумертвому телу, которое находится на полном обеспечении. Ему, если позволите так выразиться, разжевывают и кладут в рот. И тело, я полагаю, довольно. Но хорошо ли душе?

— Вот-вот, — кивнул доктор, — и я о том. Пусть она с миром отлетит и воплотится во что-нибудь свежее, а не нахлебничает.

— Церковь не признает переселения душ, — заметил батюшка.

— Я тоже, — сказала дама. – Пусть упокоится с Богом. Значит, вы все-таки советуете отключить аппарат?

— Пусть решит медицина, — скромно ответил тот и выставил желтоватые ладони. – Пожалуйте, доктор, на исповедь, если почувствуете за собой грех.

— То есть выдергивать вилку все-таки нехорошо?

— Мне отмщение, и Аз воздам, — туманно высказался батюшка.

— Так я и думал, — удовлетворенно кивнул доктор.

 

***

 

Одноколейка оборвалась резко. Вернее, уперлась в дрожащую молочную стену. Он прошел пять километров, отмечая, что солнце остановилось. Оно зависло в зените и шпарило все сильнее. Зов превратился в подобие нестерпимого зуда. Ноги шагали сами по себе, норовя наступать строго на шпалы, которые лежали слишком часто, и путник семенил. Он исполнялся уверенности, что все разрешится в конце пути, и не особенно удивился при виде стены, протянувшейся вверх и в стороны бесконечно.

Присел перед нею. Допил воду, зная откуда-то, что больше она не понадобится. Вытер платком шею, лицо и макушку. Перекурил, напряженно прислушиваясь и догадываясь, что скоро тишине конец. Потом поднялся на ноги и тронул молочную стену пальцем. Палец вошел легко и ничего не ощутил. Стена почему-то напоминала не столько туман, сколько суфле.

Он ждал, когда усилится зуд, и нарочно сдерживал себя, чтобы чесаться с большим удовольствием.

 

***

 

— Прощайте, уважаемый, — сказал доктор. – Покойтесь с миром.

И выдернул вилку.

 

***

 

Его сорвало с места и швырнуло за стену, где уже разгорались бурые, синие, красные, белые и зеленые коридоры.

 

***

 

Дама с плачем встала со стула, когда доктор вышел. Ее проводили в процедурный кабинет на укол реланиума.

 

***

 

Он воплотился заново и вырос таким эгоистом, такой редкой гнидой, что все только диву давались.

 

© ноябрь 2015 – январь 2016

Твердый знак

 

У доктора Пехова и в мыслях не было писать с твердым знаком. Просто однажды он заскучал и от нечего делать стал рисовать узоры. Каким-то бесом его вынесло на твердый знак. Он изобразил его раз, изобразил другой, потом потянулась целая цепочка, разбудившая представления о перьях и фиолетовых чернилах. Пехов изменял нажим и наклон, и буква становилась все изящнее; в какой-то момент она стала похожа на упрямый и быстроходный катер, который мчится, пригнувшись, к необозначенному причалу.

Доктор исписал лист с обеих сторон. И зачем-то поставил подпись: Пеховъ.

***

Неладное он заметил мгновенно – на следующий день, как только взялся за историю болезни. Твердым знаком украсилось несколько предлогов. Пехов зачеркнул лишнее и кое-как дописал, озадаченно качая головой. Со второй историей вышло хуже. Анахронизм прокрался в десяток имен существительных. Теша себя надеждой, что никто этого не заметит, он оставил все, как есть. А сам немного посидел, время от времени ударяя себя по правой руке.

Но это не помогло.

Прошло два дня, и твердыми знаками запестрели все его записи. Тут уж миром не обошлось. Неизвестно, кто обратил на них внимание первым, но в конце рабочего дня Пехова навестил заведующий. Человек это был мирный, циничный, многое повидавший. Он встретил бы вздохом даже сигнал из космоса.

— Что это, Геннадий Мироныч? – помахал заведующий справкой. – Почему вы пишете на дореволюционный манер?

Пехов развел руками.

— Сам не знаю, — признался он. – Оно само пишется. Боюсь, у меня возникла какая-то навязчивость.

— А в целом как? Хорошо себя чувствуете?

— Вполне, — искренне ответил Пехов.

Заведующий сверлил его оценивающим взглядом. Пехов понял, что его не хотят заподозрить в злом умысле, но полностью оного не исключают, ибо в медицине возможно все. Заведующему тоже была неприятна эта мысль. Он мог расправиться с негодяем, возникни такой, но не любил расправ.

— Идите домой, отдохните, — предложил он. – Попейте чего-нибудь.

Пехов и так собирался уходить, но все равно поблагодарил заведующего за душевную щедрость.

Дома он ничего не писал, и вечер прошел без событий.

***

Наваждение не прошло.

Пехов попробовал писать, где можно, по-латыни, благо имел некоторые способности к языкам и помнил из ее курса не только больше обычного, а даже сверх положенного. Но его, во-первых, никто не понял, а во-вторых, твердый знак прокрался и в иностранные слова.

Пехова принял местный психиатр. Пехов пришел к нему сам.

— Без бреда и обмана чувств! – бодро сказал тот. – Может быть, компульсия-обсессия. А может быть, и синдром Туретта! – добавил он неожиданно зловеще и сдвинул брови.

Пехов поежился. Он представил, как в скором времени начнет сокращаться всеми мускулами, приседать, приплясывать и выкрикивать бранные слова.

— Пожалуйте на гипноз, — пригласил его коллега. – Но сперва просветите голову. Мало ли что.

Пехову просветили голову и взяли у него все анализы. Ничего не нашли.

Гипноз ему тоже не помог.

***

— Геннадий Миронович, так не пойдет, — решительно заявил заведующий. – Что будет дальше? Фита и ять?

— Эти я не знаю, как пишутся, — ухватился за соломинку Пехов.

Тот отмахнулся.

— Лечитесь, прошу вас, иначе не знаю, чем это кончится.

Зато знал Пехов. Он уже побывал и у начмеда, и у главврача. Там господствовали самые нехорошие настроения.

Но помощь пришла с неожиданной стороны.

***

Доктор Пехов, что называется, не хватал с неба звезд. Доктором он был и слыл вполне рядовым. Правда, пациенты любили его за немногословие и вдумчивость. Пехов часто присаживался на койку, брал человека за руку и подолгу, проникновенно молчал. Между ним и подопечным как бы перекидывался незримый мост. Любое недомогание становилось серьезным, и клиент понимал, что и доктору ясно то же, а это главное. После этого Пехов резко светлел лицом, хлопал себя по бедрам и объявлял: «Ну, ничего! Не боги горшки обжигают!» От этого сразу делалось легче.

Когда твердый знак начал фигурировать в выписных документах, Пехову задали несколько осторожных вопросов. Тем дело и ограничилось, его ответы узнали все и приняли необычную орфографию как нечто неизбежное и непоправимое. Злое ли, доброе – Бог весть. Дальше о Пехове пошла слава.

Впечатления пациентов накопились, объединились и достигли критической массы, после чего количество переходит в качество. Удивительно, но твердый знак вдруг понравился очень многим. В нем читалась оригинальная солидность. Все больше больных шло к заведующему, а то и выше, с просьбой вверить их судьбу доктору Пехову. В нем, говорили они, есть старая основательность. Это было тем более странно, что Пехов был сравнительно молод.

— Это я понимаю! – радовался какой-то дед, выбив такое одолжение. – Это дело!

Положение изменилось бесповоротно, когда к Пехову обратился смущенный коллега.

— Мироныч, — сказал он. – Напиши моему придурку выписку, а? С меня причитается.

Пехов не стал упираться и написал. Твердый знак красовался во всех положенных местах.

— А почему ты сам не хочешь? – спросил он, отдавая бумажку. – Это же просто.

— Побаиваюсь, — честно признался тот. – Вдруг тоже привяжется!

***

Прошло время, и Пехова завалили писаниной. Под это дело он выбил себе совместительство.

— Вы неплохой работник, Пехов, — сказал ему главврач. – Только борзеть не надо.

Но тот уже оборзел.

— Не хочу спешить с выводами, — заявил он, — но создается впечатление, что моя орфография оказывает психотерапевтическое воздействие. И жалоб меньше. Я подумываю написать небольшую работу и взять патент.

— С твердым знаком напишете? – не удержался главный.

— Набью на компьютере, — невозмутимо ответил Пехов. – Там у меня получается по-старому. То есть по-новому. Короче говоря, без архаизмов.

— А в политику не собираетесь? Твердый знак как символ незыблемости основ.

— Посмотрим, — пожал плечами Пехов. – Мысль интересная.

Когда он ушел, главврач позвонил профессору, который курировал больницу, разбирал сложные случаи и занимался наукой.

***

Главврач пошутил нехорошо, но мысль о политической карьере запала Пехову в душу. Впрочем, сначала требовался научный фундамент, и в этом смысле содействие профессора было совершенно необходимо.

Тот и пришел, прямо на следующий день. Коротко кивнул, уселся в кресло, утомленно пригладил редкие волосы. Лицо у профессора напоминало морду хорька: вытянутое рыльце с настороженно подрагивающими ноздрями.

— Чем вы располагаете, коллега? – спросил он без обиняков после минутного молчания.

Пехов без слов показал ему огромный металлический твердый знак: сувенир, собственноручно изготовленный одним пациентом. Твердый знак стоял за его столом в нише книжного шкафа, откуда пришлось вынуть толстые лекарственные справочники.

— Убедительно, — кивнул профессор. – Я предлагаю вам собрать статистику и действительно написать статью.

— Авторство, как я догадываюсь, пополам? – осведомился Пехов.

С профессором редко разговаривали в таком ключе.

— Авторство будет ваше, — ответил он бесцветным голосом. – Под моим руководством.

Пехов решил, что спорить преждевременно.

— Статистику я соберу за пару дней, — сказал он. – Правда, у меня нет литературных способностей. Я никогда не писал статей. Конечно, не боги горшки обжигают…

— Не тревожьтесь об этом, — сказал профессор. – У меня хорошие консультанты.

***

Твердый знак, стоявший в книжном шкафу, был не просто сувенир, а графин. Поскольку с некоторых пор коньяк у доктора Пехова не переводился, он начал использовать подарок по назначению. Никому из окружающих не приходило в голову принять твердый знак за нечто большее, имеющее в себе. Пехов стал попивать больше обычного. На здоровье пациентов это совершенно не отражалось, однако главврач однажды вошел, не стучась – как ему и подобало, — и опустился напротив Пехова в кресло.

— Я долго молчал, — признался он после неприятной паузы. – Но мне докладывают о вас возмутительные вещи.

— Больные? – осведомился Пехов.

— Еще не хватало. Нет. Пока что ваши коллеги.

— Завидуют, — отозвался Пехов развязно, благо минут за десять до прихода начальства приложился к твердому знаку.

— Боюсь, что нам придется отказаться от ваших услуг.

— Подождите до завтра, — попросил тот. – Вам принесут штук тридцать благодарностей. Как лучше – чтобы все подписи на одном листе или хотите пачку? Для солидности?

— Мне не нужны…

— Копии отправятся в газету, — перебил его Пехов. – Плюс это.

Он вытащил из ящика стола брошюру.

— Сигнальный экземпляр.

Главврач прочел: «Оптимизация лечебных услуг с элементами традиционалистской психотерапии в условиях экономического кризиса».

— Вы, помнится, предложили мне пойти в политику, и я подумал, что, может, и правда стоит. В местные органы. У меня лежит казак, я с ним переговорил – он обещает, что его товарищи поддержат.

Подогретый из твердого знака, Пехов непринужденно молол все, что лезло в голову.

— Он вообще атаман. Пожалуй, можно и партию…

Главврач бросил брошюру на стол и молча вышел.

***

Все кончилось неожиданно быстро. Благодетель, премировавший Пехова волшебной буквой, поступил заново с очередным обострением. Ночью он крепко выпил, где-то нашел отвертку и гонялся с нею за сестрами. Звали его Пилорамыч. Дежурный врач сделал запись, и Пехов был поставлен перед необходимостью выписать буяна. Тот вошел в кабинет мрачный, пошатываясь, невкусно дыша и с тяжелым взглядом.

— Ты что, доктор? – спросил он. – Меня – и гнать?

Он не сказал про твердый знак, но выразительно на него посмотрел.

— Я бессилен, — развел руками Пехов.

— Да перестань. Мы с тобой оба из народа. Ты же русский! Жидовская морда написала, а ты стелешься.

Ночью дежурил Лазарь Осипович Финкельштейн. В душе Пехов с Пилорамычем согласился. Но вслух сказал:

— Ничего не могу сделать.

И уткнулся в бумаги, готовый начертать «выписанъ за нарушение больничного режима». Еще подумал, не пора ли писать «больничнаго». Тогда Пилорамыч, качнувшись, взял твердый знак и со всей мочи ударил Пехова по голове.

Сувенир был заполнен доверху, а потому увесист, Пехов еще не успел отпить.

Пилорамыча скрутили и отволокли в учреждение, которое тоже оказывает помощь населению, но на другой манер.

Геннадий Мироныч пролежал в родной больнице полтора месяца. Выписавшись, он уже до конца своих дней не мог написать ничего, кроме твердого знака. Как и выговорить.

© ноябрь 2016

 

Тени прошлого

Приснился кошмар. Я снова в больнице. Дорабатываю месяц и вдруг вспоминаю, что не смотрел график дежурств. То есть раза три уже прикрывали точно. И молчат. В зубах у сослуживцев накапливается цианистый калий, и ничего не исправить.

Там все замечали и помалкивали. Был однажды новогодний корпоратив – точнее, дружественный вечер, как нынче стали выражаться для удобства бухгалтерии. Я проснулся в общежитии с медсестрой под боком. Ничего не помню, что было. Скорее всего, ничего. Она стонала, но от сушняка во рту. Но вечер же был дружественный! Я решил с ней дружить. Подошел через пару дней, дружески поздоровался. А она мне: «Будьте очень осторожны, за нами внимательно смотрят!»

Я ходил и озирался. Все было тихо. Никто не смотрел. Но я знал, что смотрят. Часовой механизм включился. Чья-то рука уже зависла, чтобы вписать меня в летопись местной коммуналки. Я содрогался, воображая следующий этап, потому что не знал, в чем он выразится.

Статус кво

Братан загремел в больницу.

С утра, сказал, ругалась старшая сестра:

— Да что же такое! Опять взломали ночью клизменную! Как медом намазано!

Ничего не меняется.

 

Страшная месть

Ездил в диагностический центр.

Там было тихо и безлюдно. Возле двери расположился КПП с колхозной женщиной в белом. Ее работа сводилась ко сну.

Над ней висела инструкция, в которой меня поразил один пункт:

«Не вмешиваться в работу КПП, если она не нарушает законы РФ».

Но как?…

Немного позже я понял, что у привратницы существуют некоторые поводы к недовольству и несогласию, которые могут вылиться.

К ней пришла товарка, они разговорились. Товарка, насколько я понял, намеревалась прилечь на койку.

— Ни в коем случае! – сказала ей стражница. – Ни в коем случае! Я лежала на урологии – такое отношение! Два дня не кормили, я стала выступать, так эта сестра-хозяйка, Ольга, горбатая, нажаловалась на меня в проктологию…

Дальше я не слышал.

Чуть позже уже меня самого немного огорчила жестокая молодость медицины.

 

Бремя прожитых лет

В тот центр, о котором сказано выше, я привез маменьку – все в порядке, ничего страшного; наконец, ее вывел доктор лет тридцати. Маменька моя выглядит на свои годы. Семьдесят пять. Палочка, малая скорость, все дела.

— Принимайте свою девушку, — подмигнул мне доктор.

Я напрягся. Маменька поджала губы.

— Это мой сын, — произнесла она сдержанно. – А вы что подумали?

— Ничего, — быстро ответил доктор и выставил руки, защищаясь.

Я знал, что дела мои плохи, но не осознавал, насколько.

 

 

Ветер перемен

Прокатился в загородную больничку. Ничего такого, все по плану.

Старые связи позволили проехаться на скорой по Дороге Жизни. В комплекте с ландшафтом получились незабываемые впечатления для патриотического ума – гроб на колесах при особенностях местного асфальтирования. Но все равно спасибо.

Больничная реальность уже подзабыта, и я внимательно высматривал новое. Кое-что заметил. Не в пожилой, конечно, сестре, которая напоминала выражением лица Третью Собаку из сказки «Огниво» и несла узелок с двумя контейнерами: свеколка и котлетки. Зато молодые сестры удивили. Наверное, я слишком отдалился от областной реальности, но не припомню такого неимоверного и повального расширения ниже талии.

На стене висели три фотографических пейзажа больничного микрорайона, вид сверху: день, ночь и сумерки. Красиво – не передать! Я бы туда эмигрировал или купил путевку, если бы получасом раньше не прогулялся по этому самому пятачку и не видел, какой это Пиздопропащинск.

Ну, и оборудования добавилось. Даже КТ. Но не МРТ. Постояльцы, однако, не изменились. Глядя на них, вспомнил старенькую соседку Марью Васильевну. Однажды она попала в больницу с инфарктом. Сбежала. Дома рассказывала: «Рядом женщина лежала, вся в проводах. Вот ее током и убило. И я, конечно, все провода-то с себя посрывала».

Где-то болит

Наткнулся в медицинском сообществе на новенький термин: «дорсопатия». Тетка пришла с радикулитом, и ей написали.

Да! Я гляжу, медицинская мысль у нас развивается.

Не буду скрывать, неврологом я был средним. Так себе. Ну, жалоб не было, да. Но и только. Мелких кожных веточек не знал, расположения глубоких мышц не помнил – мясо и мясо, положить на него электрическую лепешку, да впороть укол, а нутро само разберется.

Но диагноз «радикулит» был расхожим. Расплывчатость заканчивалась на термине, скажем, «люмбалгия» — боль в пояснице. Это довольно размытое понятие. Не отражает сути. Но тем не менее хоть поясница выделялась. Существовала в представлениях и диагностической мысли.

«Дорсопатия» — новое слово. В переводе это означает «что-то не так со спиной». А то и не со спиной, а просто «сзади». Так победим!

Что с этой теткой сделали, из-за чего был собственно пост в сообщество, рассказывать не стану.

 

Педики

В творческой поликлинике хорошо. Корнеплодов нет. Народу мало, люди культурные. Очередь состояла из пожилого дядечки. Он поздоровался со мной. Потом поздоровался с уборщицей, которая шла мимо. Она там, я видел, зовется «оператором уборки», и у нее есть «заказчик».

— Надо со всеми здороваться на всякий случай! – весело объяснил он.

Дядечка был словоохотлив.

— Никак не найду рентген, — пожаловался он, листая карточку. – Непостижимый почерк! Но друг друга они понимают…

— Позвольте мне, — предложил я и нашел ему рентген.

— Надо же! – просиял он. – Вот спасибо! Вы, наверное, врач.

— Было дело, — согласился я.

Беседа текла. Дядечка затрагивал самые разные темы. Потом потряс карточкой:

— Без этого рентгена меня не перевыберут в ученый совет!

— Да неужели?

— Представьте себе. В обязательном порядке. И в милицию погнали за бумагой, что мы не педики. Народу – битком!

— Что, простите?

— Ну, что не педики мы.

Я внимательно посмотрел на него. Он огорченно взмахнул руками:

— Что на учете не состоим, не педики!

— А разве уже состоят?

— Ну да! Что не убийцы мы, не привлекались, не судились…

— Так это не педики…

— Разве?..

Теперь удивился дядечка. Он приветливо смотрел на меня в очки, искренне желая разъяснить недопонимание.

За кулисами

Больница, субботний коридор. Благостное безмолвие.

Появляются три тертых доктора в больничной спецовке. Козырная масть, бывалые волки. Один, который пониже и пожилистее, явный пахан, не меньше зава хирургией.

Идут к служебному выходу. Отмыкают дверь.

Сколь многое можно понять об океане по капле воды!

Ловлю две реплики:

— Затишье…

— Затишье не затишье, а деградация. Дебилы. Неврологи…

 

 

Зной

Во дворе лежит одинокое тело. Не понимаю. Не постигаю. Не знаю ни одного человека, кого бы сейчас не клинило от жары. Недели полторы назад сам был грешен, накатил под плохое настроение. Немного. Пару дней попил понемножку и перестал. Ну потому что невозможно же, реально было плохо.

Идем вчера с Половинкой от Финского залива. Пропускаем скорую, которая раздраженно катит в родную мою больницу.

— Вот, — объясняю. — Ребята сейчас обрадуются. Мы ненавидели лето. Вот вся эта срань под вечер хлынет в больницу, — показываю на переполненный пляж, такую же подъехавшую электричку, да целый автопарк вокруг. — Утонутия, переломанные шеи, перегрев, обожратушки, проломленные черепа, инфаркты с инсультами. А больница одна на всю округу, как зимой. Плюс дачники. Да, эти прячутся, как клещи. Их не сразу видно.

Сансара

Очутившись в кардиологии, маменька постигает необычную медицинскую реальность. Она хоть и доктор, но проработала всю жизнь в роддоме, и многое ей в диковину.

В коридоре – тучная особа, состояние ближе к тяжелому. Вопрос к окружающим один: скажите, ради Бога – жива ли мать Мустафы?

Она не досмотрела сериал.

В конурке, забранной прутьями, беснуется дедушка. Он вцепился в решетку, как узник совести. Дедушка одинок, он много пил, и у него отстегнулась мозговая кора. Я вечно путаюсь в терминологии. Сперва нас учили говорить «кора больших полушарий головного мозга». Потом велели иначе: «кора полушарий большого мозга». Не знаю, как принято сейчас. Короче говоря, у маленького дедушки накрылась пиздой большая кора больших полушарий большого мозга.

Он трясет клетку и призывает на помощь воображаемых родственников, объясняя, как к нему пройти, и жалуясь на двух стерв, которые его изловили. Стервы – две миниатюрные сестрички. Проходя мимо, они всякий раз отвечают на его вопли: пить надо меньше.

Если вы живете анахоретом и питаетесь настойкой боярышника, то вас ждет следующее. Сперва вы попадете в реанимацию, потом вас переведут в кардиологию, где случится примерно то, что написано выше. Вас подержат в клетке и отправят на дурку. Там вы пробудете ровно сутки и снова поедете в реанимацию. Оттуда – на отделение. И так далее. Эта сансара будет длиться до самой нирваны.

Фуэте

Забирал маменьку из больницы. Сидим в приемном, ждем такси.

Сзади:

— Пригласите нейрохирурга в Шелковый Зал!

Надо же.

Кадриль и полька, па-де-де, две шаги налево.

Попадание

Из не вошедшего в хронику «Под крестом и полумесяцем».

— Патологоанатомы это бывшие врачи, — уверенно сказала заведующая.

— И занимаются бывшими пациентами, — буркнул я, не отрываясь от писанины и привычный к ее глупостям.

Как она хохотала!

Потаторы

Известно ли обществу старинное медицинское слово «потатор»? Если нет, то напрасно. Я давеча наткнулся и вспомнил. Оно означает «пьянь», но не ту пьянь, которая пришла на прием пьяной, а ту, которая прибыла трезвой и на что-то претендует. В нашей поликлинике это непонятное для населения слово писали на картах, в правом верхнем углу, предупреждая коллег. С больничным сразу возникали проблемы. Там же писали еще «ЧДБ» — «часто, длительно болеющий»; то есть откровенная сволочь, но за руку не поймана. Иногда, на особенно пухлых картах, это сочеталось.

Бывало, что я прописывал это отдельным гадам просто от фонаря. Пришла скотина необозначенной, а ушла потатором и ЧДБ. За всякое зло приходится расплачиваться.

В том числе и мне.

Однажды я угостился до положения риз и стоял на Лиговке. Мимо проезжала скорая, она спасла меня от кое-кого похуже. «Смотри, какой гнутый», — заметил доктору фельдшер. Доктором оказался мой старый товарищ, однокурсник. Такое везение. Меня подхватили, отвезли домой, кое-как поставили перед дверью, позвонили и убежали.

Только этим дело не кончилось, потому что моего друга-доктора осенило. В дальнейшем, доказывая, что он не ездит просто так, а занимается делом, доктор заполнял на меня фальшивые сигнальные талоны: подобран, дескать, там-то в невменяемом состоянии. Убежал из машины, не дождавшись больницы. Убежал из больницы, не дождавшись осмотра.

И пересылал уже в мою личную поликлинику, где это подшивали в мою карту.

Хорошо, что она давно потерялась.

Перед лицом общей беды

Прокатился по делу в пригородную больничку.

На входе прицелился монетой в щель автомата с бахилами.

— Стойте! Не делайте этого!

Ко мне метнулась молодая женщина с точеным, слоновой кости лицом, и гривой распущенных каштановых волос. Она собиралась выйти.

— Возьмите мои! Я почти не ходила!

Она говорила с пылом большим, чем если бы от меня зависела жизнь ее малютки, а сама она была готова на все. И даже без малютки готова.

Вот оно! Вот чего нет на Западе! Все там есть, а этого нет. Вот оно, истинное единение в условиях трудной жизни.

Потом я еще посмотрел объявление с вакансиями. Больнице нужны электрики, слесари, медсестры. «СРОЧНО – тракторист!»

Ночное

Темные ночные дела. Двор погрузился во мрак. Погасли огни в зубной поликлинике. Но вход освещен, и дверь распахнута. В вестибюле тоже светло.

Из тьмы выступает собака с палкой в зубах. Заходит внутрь. Дверь за ней закрывают. Час нетопыря, сатаны и тайной стоматологии.

В процессе славных дел

Если кто-то считает, что наука и техника идут на пользу нашей стране, то он жестоко ошибается. Это все равно что поставить факс в слабоумной есенинской избе, которая жует беззубой пастью набрякший хлебушек.

Хорошо ли доктору иметь в кабинете компьютер? Конечно!

На деле выходит так. Инвалид первой группы, перенесший инфаркт и две операции на тазобедренных суставах, не может записаться к кардиологу напрямую. Только через участкового терапевта. Ну и что сложного? Тот придет на дом и даст номерок.

Черта с два. Он должен сделать это через кабинетный компьютер!

А значит, инвалиду придется чесать к нему километр пешком, потому что до поликлиники не едет никакой транспорт.

На месте выясняется, что желательна кардиограмма, но на нее кончились номерки. Можно зайти через неделю. И лучше захватить с собой не только палку с сумкой, но и сменную обувь. В поликлинике нет бахил. «Они есть в аптеке, — сказали мне в гардеробе. — Но у нас и аптеки нет. Но люди все равно их где-то берут!» – добавили мне, поджав губы.

Ну, и я взял. Из помойки. Дал маменьке, потому что проблемы стали множиться головокружительно.

Докторов это тоже не радует. Намедни один доктор пожелал «вырвать матку» всему руководящему звену за такие порядки. Там была другая история, не стану уже вдаваться. Я ни секунды не сомневаюсь, что он имел в виду трансатлантического примата и наших распоясавшихся соседей.

Истоки

Говорят, что в столице уволят семь тысяч медиков.

Жду расцвета словесности! Изящной и не очень.

Я тут пытался ответить на старый вопрос о медиках в литературе, благо и сам отчасти такой. Мне кажется, что тема переворачивается вверх тормашками. У медиков, дескать, имеется уникальный опыт и знание какой-то там человеческой изнанки. Да, не без того. Но мне-то отлично известно, какая там открывается изнанка. Если на нее опираться, то не напишешь ни Гулливера, ни Ийона Тихого, ни Мастера с Маргаритой. Про нее бы одну и писали! Материала много, хватит на десять Игр Престолов.

Все совершенно наоборот: это литераторы первоначально идут в медицину. Ну, а чем им еще прокормиться? Литературой — крайне сомнительно. К машинам и точным наукам душа не лежит. К войне и торговле — тоже. Остаются дисциплины естественные, которые более или менее терпимы для творческой натуры. Нет, понятно, что найдутся и бизнесмены с полковниками — кем только потом не работают люди. Но если широко обобщить, то вроде правильно.

Да, забыл! Конечно, я желаю тем, кто этих медиков увольняет, обогатиться сложной гангреной репродуктивных органов и лечиться валерьянкой по рецепту.

Кросс-культурная пропасть

В зубоврачебном кресле вечно что-нибудь.

— Который зуб?

— Не знаю. Все болят.

После фотосессии:

— Ага, вот этот! А под ним еще зуб мудрости в кости, который вряд ли когда-нибудь прорежется.

Мне не очень понравились эти слова. И не по одной причине.

Я улегся и уставился на календарь. У зубного врача он обязательно есть. Этот был от строительной компании. Был нарисован кран, а под ним – далекие многоэтажки, вид сверху, стоявшие аккуратным полукругом. И надпись: «Недостаточно только желать, надо делать – И. Гёте».

— Скажите, — спросил я, — вам никогда не казалось, что эти дома на самом деле зубы, а кран, соответственно…?

— Нет! Никогда! Это у вас да… такая, знаете ли, мысль!

Визит дамы

Вызвал я доктора из поликлиники. Сто лет этого не делал. Ну, понадобилось, не суть. Застелил койку, спрятал трусы, вытряхнул пепельницу.

Пришла робкая особа за тридцать. Я настроил водичку мыть руки, потянулся клешнями снимать пальто. А она стоит и неуверенно топчется.

— Мне куда?…

Переодеть пастушкой и ко мне в опочивальню! Ей-богу. Вошла, как была. У нас, между прочим, газовщик по лестнице ходит в бахилах. Дальнейшее уже не интересно и далеко от эротики.

Открытие

Обсудил с доктором один лечебный спрей.

— Долго им пользоваться нельзя. В нем нашли гормоны.

— Так-таки и нашли?

— Да. Некоторые профессора считают, что они там есть.

Я склонился перед дерзостью науки, вскрывающей самые заповедные тайны природы.

Эндомотор и всякое прочее

В очередном походе к зубному случилось много драм. Даже рентгеновскую пластинку мне вогнали в пасть, будто железный лом. Рукой, толщиной с балку.

— Будем ли мы делать укол? – осведомился я.

— Нет! Там уже все умерло!

Кроме меня самого.

Докторша была сдобная, с добрым крестьянским лицом, домохозяйственного свойства, вполне уютная и участливая. В глазах у нее изредка сверкало сумасшествие.

Я взвыл очень быстро. За мои-то деньги.

— Скажите, — спросил я потом, — а велика ли разница между платной и бесплатной пломбировкой каналов?

— Конечно, она велика. Мы же обрабатываем их эндомотором, если платно!

Вникать дальше я не посмел. Наверное, этот эндомотор жрет очень много бензина,  а электричества от него хватит на микрорайон.

— Пломбу сделаем платную?

— Да куда ж деваться.

Тон докторши стал заговорщицким.

— У меня есть за тысячу, — сообщила она негромко и доверительно. – Приходите в следующий четверг.

Я понял, что меня втягивают в какое-то нехорошее дело.

В регистратуре со мной долго возились.

— Ну долго там еще? – спросила огромная дама, стоявшая за мной.

Я медленно покосился на нее.

— Что за взгляд?

— Да так, посмотрел.

— Ну и как?

— Очень понравилось.

— Да вы шалун! Обманывать нельзя!

Сам знаю, но сильно захотелось.

 

Садисты

Вот еще одно воспоминание, которое можно применить к чему угодно на любой вкус.

Однажды, когда мы изучали психиатрию, нас повели в отделение посмотреть на больных. А то все была сплошная теория.

Идем мы толпой. Останавливаемся, заглядываем в палаты. Они, как водится, без дверей. Нам скоренько объясняют, кто там сидит и за что.

На первый взгляд, люди как люди. Довольно чистенько все, никаких пижам. Две накрашенные девицы расхаживали в домашних халатах и бигудях. Они повернулись к нам.

— Издеваются, — с ненавистью процедила одна.

Память, говори

Задача для среднего возраста: в зубном кабинете работают две докторши. Я уселся к своей, но тут подошла вторая. С кривой улыбкой. Узнала меня. Общие знакомые. Похоже, пили мы с ней. В остальном и вовсе не уверен.

Вопрос: вспомнил ли я? Ответ отрицательный. Дружно поахали, пожалели о молодости.

Потом первая поставила мне пломбу.

— Вам все равно куда платить, мне или в кассу?

— Помилуйте! – Я начал извлекать бумажки, как фокусник.

— Тише, осторожнее!

— Да разве здесь кто-то не знает?

— Знают! Но у нас камера стоит. А, ладно! Вон она. Досюда все равно не достанет!

У меня остался еще один нехороший зуб.

Докторша покосилась на мою старую, как выяснилось, знакомую.

— Ну что, ко мне запишетесь? Или… к ней?…

И голос ее дрогнул.

Нет покоя

Решил вздремнуть. Разбудил меня звонок товарища-доктора.

Лежит у него человек. Собака веко откусила. На Фалька похож. Коломбо.

Доктор не стал спрашивать, хочу ли я этого, и поднес телефон к пациенту.

В ухо мне крикнули:

— Блядь! Не мешайте работать!

Белочка у него, да. Привязан.

Щегол

Правильно я ушел из всякого коллектива. Одной докторше подарили щегла. И брошюрку к нему. Кого-то осенило. Мало того, что надо делать ему ножные ванны, так еще и промывать ежедневно клоаку.

Подарок не отдарок, но докторша нарушила это правило. Ей этого и без щегла хватает. Гинеколог она.

Прощай, Петенька

Медицинский эпизод, которым давеча поделился мой отчим. Для простоты будем именовать последнего просто доктором.

Давным-давно доктор работал на скорой помощи. В области. В Тихвине, что ли, или рядом.

И вот приехал он к мужичку. Ну, все нормально. То есть доктор все сделал правильно, хорошо. Посидели они — в хорошем смысле, побеседовали. Обстановка спокойная.

А через пару дней доктор снова ехал мимо. Никто его не звал, но он был молодой, горячий и правильный. Надо бы, думает, заглянуть к мужичку. Как выражаются в медицине, активно посетить.

Открывает доктору бабулька. Доктор: здравствуйте, а где мужичок?

— А уж лежит, лежит он. Проходите доктор, проходите.

Мужичок лежал. В гробу. Бабулька:

— Петенька, вот доктор к тебе приехал, проститься.

Бабулька не знала сарказма. Мир для нее был полон естественной гармонии.

Акушерский архив

Маменьку мою, она у меня акушер-гинеколог, редко пробивает на профессиональные воспоминания. Но вот пробило. Так что давайте за медицину.

1.

Роды. Пуповина перерезана, с временным набросом на живот, в пережатом виде. Пусть полежит, пока там с урожаем возятся.

Вопли:

— Кишку! Кишку выдернули…

2.

Он и она. Безопасный секс. Такой ли уж безопасный? Презерватив остается внутри! Что теперь делать?..

Паника. Вызвана скорая.

Это полбеды, но скорая не промах — везет обоих с этим делом в больницу. Приговаривая после в приемном: двести рублей! двести рублей с них возьмите!…

Молодые согласны на все, лишь бы спастись.

3.

В палате, клиентка:

— Скажите, а вот ребенок — он внутри матки находится или снаружи?

4.

Старая-старая история.

Горный институт. Студентка, не чуя беды, заходит в сортир, а там — уборщица. Студентка вешает сумочку на гвоздик, снаружи. Выходит — а стипендии-то в сумочке и нет. Уборщицу под белы руки, плюс юный милиционер откуда-то взялся — и строем в больницу.

Маменька добыла из уборщицы пригоршню окровавленных трехрублевок. Ну, критические были дни. Уборщица и ухом не повела, типа дело житейское и божья роса.

Маменьке потом устроили разнос: не имела права, юридический случай, протокол не соблюден, беззаконие.

Она потом долго не могла на трешки смотреть.

5.

Гинекологической пациентке назначены свечки. Засовывать в задний проход.

Свечки принимаются так: пациентка идет в сортир и справляет нужду. Сверху бросает в унитаз свечку.

Это, по ее смутному предположению, задний проход и есть, а если не он, то ничего страшного, ибо наверняка имеет какое-то отношение.

Ледяной дом

Скорбная картина из окна: стоматологи борются со снегом.

Это у нас во дворе такая маленькая зубная поликлиника, в три этажа, причем третий — надстроенный, в виде мансарды, с выходом окон на крышу. И вот из одного окошка неуверенно высовывается швабра и пихает снег. Одиноко.

Ей, как умеет, помогает ведро с кипятком из соседнего окна. Снег обливают, но он только улыбается. Дырки, в нем образующиеся, попросту оскорбительны.

Я бы подогнал к окнам кресла и попросил пациентов сплевывать.

 

Ёжик

 

Наркоман лежал и выкрикивал Олю. Медсестру.

— Оля! Оля! – призывал он.

Явился доктор.

— Зачем тебе Оля?

— Ежика поставить.

Доктор принял меры, успокоил человека. Дальше тот лежал тихо и пускал слюни.

Потом доктор все же спросил насчет ежика.

Выяснилось, что наркоман хотел капельницу с дексаметазоном. От нее легче. Дексаметазон это и есть ежик. Так его называют областные пациенты. Потом от него шерсть на мошонке встает дыбом, побочный эффект.

В очереди

Пошел лечить зуб.

Все было тихо и мирно. Я сидел в коридорчике, читал философскую книжку и слушал интересные разговоры. Старая бабушка домашнего изготовления, в брюках уютного дизайна, беседовала с регистратурой. Рассказывала о коврике, который она купила коту. Потом замолчала минут на двадцать.

Я думал, она ушла.

Но вдруг она, для всех неожиданно, затрубила на весь коридор:

— Ой, как долго! Ой, спать хочу! Открой рот, я вскочу!…

В зуболечебном контексте ее намерение звучало зловеще.

— Я не вам, не вам! — Бабушка, перехватив мой взгляд, округлила глаза.

…Дальше я сидел и прислушивался к производственному шуму. Мне пришло в голову вот что: а почему бы людям не заняться художественной резьбой по зубам? По дереву есть, и по льду есть, и по кости, а по зубам — нет. Можно было бы точить фигурки и башенки, соревноваться и побеждать.

Меня вызвали, когда я дошел в фантазиях до пирсинга мягкого нёба и надгортанника.

В кабинете мое творческое умонаклонение сошло на нет, и я сразу уменьшился в размерах. Во рту моем нашли много печального, как будто бабушка все-таки впрыгнула туда и сплясала цыганским медведем.

Секрет для двоих

 

Медицинский этюд.

Родильное отделение. Дама. Рожает. Схватки у нее.

Доктор подходит с трубочкой послушать, как там поживает плод. Тянет носом и ощущает кружение головы, улавливает запах не то что обычного табака, а какой-то, скажем откровенно, махры.

— Вы что, курили, что ли?

Дама воровато оглядывается, подносит палец к губам:

— Тсс!…

Фетишисты

Мой врачебный отчим хорошо излагает. Пропала у него кепка. Поставил на уши сестер в своей больничке:

— Спиздили, суки! фетишисты, что ли?

Сестры — известные мыслители.

— А что это такое?…

— Предметы мои разные хотите…

С оторопью, с просыпающимся вещевым интересом:

— А чево?…

Между прочим, кепку эту взял я, приняв за свою, и ходил в ней.

 

Скрипач Груша

 

Распахиваю дверь на улицу, а мне навстречу спешит медсестра, с подносиком под белой салфеткой: не закрывайте, дескать, спасибо. Укол.

И машина стоит простенькая, с красным крестиком.

Откровенно говоря, я удивился. Почему-то я думал, что на дому никто уже никому ничего не колет, кроме бизнес-ланча. Не те времена, но вот, ошибся.

Давным-давно меня, мне кажется, недолюбливали в коллективе за эту мою привычку: прописывать домашние уколы. А мне было наплевать, что кто-то поедет и кто-то повезет, расходуя топливо. Константиныч в моем лице, вообще говоря, славился некоторой свирепостью лечения, опиравшейся на обстоятельность. Если кто посетил Константиныча, то пропал. Константиныч, вызывая почтение в среде обитания, выписывал три-четыре наименования уколов — никотиночку по схеме, витаминки через день — на три недели, выходит; еще один, коварный и больной; еще он выписывал таблеточки, тоже три-четыре, да физиотерапию, плюс снимок и бонус: особую мазь, прописью, в аптеке изготавливаемую пестиком, так что посетители мои забирались на стену.

Помню, приходил ко мне старичок. Участник и все такое. Старичок был опасный, в перспективе и в случае чего. Такие пишут длинные жалобы за подписью совета ветеранов. Я симпатизировал старичку, он мне напоминал моего дедушку, но больше — Скрипача Грушу, потому что голова у него была совершенно как груша, и вдобавок того же цвета, то есть сильно спелого. Старичок носил подтяжки, так что послевоенные штаны доходили ему до груди. У него болела поясница. Я разбирался с ней дней за пять. Груша поджимал губы, качал головой и с серьезнейшим видом, лаконично, именовал это высочайшим профессионализмом. С особенной пожилой весомостью, так хвалят грузовик или автомат Калашникова.

Я-то знал, что высокий профессионализм не у меня, а у аппарата электролечения, а я не особенно представлял, как устроена поясница Груши, потому что это было ни к чему. Если я накрывал заботой, то все, что могло пройти, проходило, а что не могло, на то и суда нет.

Я пытался застенчиво возразить — мол, что вы, право, но в этом пункте Груша начинал свирепеть, и призрак жалобы от регионального общества пенсионеров нарисовывался отчетливо, так что я отбрасывал скромность и вел себя на манер полкового врача.

Между прочим, ко мне заходил не только Груша, но и другие сказочные персонажи; бывал Помидор, было много Тыкв, графини Вишни наведывались. Я им сочувствовал по мере отпущенных внутренних резервов.

Они исправно несли мне разные бутылки, чтобы доктор был человек, как все.

Невеста

Медицина — она навсегда, конечно, дело известное.

Дачная хозяйка повела меня на соседний участок, оценить парализованного дедушку.

В огороде на раскладушке кто-то лежал.

— Гляди, Лешка! — засмеялась хозяйка. — Какие тут у нас невесты пропадают! Прямо лежат! Только налетай!..

С раскладушки приподняло голову нечто свекольно-кормовое, распаренное и напоминающее медузу; оно внимательно посмотрело на меня одним глазом из-под панамы.

— Я запомню, — пробормотал я.

Мы вошли в прохладные сени, и я переместился в знакомую атмосферу недавнего инсульта. Соблазны непостоянны, зато изнанка стабильна.

Полставки

Мой родитель – матерый невропатолог и консультирует загородную больницу.

И ушел в отпуск.

Беседую с моим приятелем-информатором оттуда. Тот жалуется:

— Плохо без него… Ходит вместо него одна бабушка… Она не дальше десяти сантиметров видит…

— Небось, отменно оценивает зрачки.

— Ну да… Не, серьезно… Она из поликлиники… Ну, клиенты-то довольны… Они входят в дверь, она выскакивает из-за стола навстречу, подходит вплотную. Они-то думают, что это она их приветствует. А она их не видит… Хотя какая она бабушка… Мы думали, ей лет восемьдесят… А это алкоголизм… Ей слегка за пятьдесят…

Отсос

Понадобилось мне выяснить для одного дела, какое в реанимации оборудование. Я ведь  там не был давным-давно – черт его знает, какая там стоит аппаратура.

— Отсос, — немедленно подсказал мой товарищ.

Точно. О нем-то я и забыл.

Две баночки. На одной крупными буквами написано ТРАХ, а на другой – РОТ. Для рта и трахеи, стало быть.

А мне все примешивалось в башку ведро с пищеблока с надписью ПЕРВОЕ.

Клевета

В известной желтой газете напечатали сенсационное сообщение. Инсультная бабка, лечившаяся в пригородной больнице, была изнасилована инсультным дедом.

Я позвонил информатору.

— Да ну, — засмеялся информатор. – Ты бы видел этого деда! Он сидеть не может… Поступила тетка, после третьего инсульта, положили в коридор… Дед вышел ночью поссать, не дошел до палаты, упал… завалился к ней на кровать… и вся сенсация…

— Камень с души, — обрадовался я.

— У нас интереснее есть, — вздохнул информатор. – Об этом в газетах не пишут…

…Дежурная терапевт пила с утра. Большая, толстая. Вечером санитарка бегала за пивком, прихватила водочки. Вскоре в приемное зарулил южный человек – никто в итоге так и не понял, с чем он приходил.

Вызвали терапевтиху. Она пришла: халат разодран, чулок спущен. И стала плясать перед южным человеком вприсядку. И еще петь:

— Приходи ко мне лечиться,

И жучок, и паучок!…

Спела и пошла прочь. Зато появился охранник. Воззрился на пациента, пихнул:

— Доктор пляшет перед тобой, а ты лежишь!..

Пришелец, столкнутый на пол с лежака, смекнул, что к чему, и тоже заплясал вприсядку. Потом, улучив момент, скрылся и больше не приходил.

 

Калабатоно

 

Побывал в больнице, навестил маменьку. Операция была. Нет, ничего ужасного, но лежит.

— Все сложно, — негромко сказала маменька, указывая глазами на соседнюю койку.

Там лежала молодая кавказская женщина, тоже прооперированная. Рядом сидел ее муж, разворачивался диалог:

— Ах-вахвахлаклак, блаблабла.

— И так много часов, — шепнула маменька.

Потом супруг ушел. Кавказская женщина приступила к рассказам. Она отличилась тем, что сняла на телефон удаление дренажа из личного сустава.

— Из меня трубы вытянули, уй!

Маменька, привыкшая за полвека работы в гинекологии к некоторым преувеличениям, возражала:

— Ну что же так уж, трубы! Маленькую резиновую трубочку…

— Бабушка, вам какой спорт нравится?…

Маменька поджимала губы. Она бабушка, да, но ей это обращение  не очень нравилось. Перевела разговор на другое:

— Вот как у вас обращаются к женщине — батоно?

— Не! Батоно — мужик. Калабатоно!

— Полубатоно?..

— Калабатоно!..

Маменька морщила лоб:

— Вот еще есть ужасное обращение: женщина…

Калабатоно с энтузиазмом откликнулась:

— Да! Ужас просто! Я когда слышу женщина — так злюсь, что ударить могу! В нокаут! Да! Ха-ха. И все!

Калабатоно работает инструктором по каратэ. Попала на койку с повреждением сустава и связок.

 

Херня

 

Жил да был заведующий отделением, и вот вырос на нем жировик. В смысле липома, и прямо, страшно сказать, на боку.

Заведующий отнесся к этому свысока: «Херня!» И вообще наплевательски. Но походил так около года или трех и решил, что лучше ее вырезать.

Ну, в больнице все друзья. Пришел к хирургам, в ходе рабочего дня, то есть заглянул. Тут в отделении вырубился свет.

— Херня! — сказали хирурги. — Это же липома.

Развернули стол, начали резать. Оказалось, липома глубокая! Много крови. Но ничего страшного, что не было света, херня. Вырезали, зашили, велели заведующему полежать три часа под чем-нибудь холодным сверху.

Куда там!

— Херня, — сказал заведующий. Встал, надел халат и пошел на обход.

Увлекся, не замечая, что на халате расплывается кровавое пятно. Вошел в ординаторскую, там сидел доктор Никита, смертельно боявшийся крови.

— Что это, шеф? — доктор Никита стал медленно подниматься из-за стола и сразу же медленно заваливаться обратно.

— Где? А, это… — Заведующий не успел договорить слово, доктор Никита упал в обморок.

Тампон

Комедия Положений.

Лежала в гинекологии одна такая юридическая женщина по фамилии Маклина, что важно. Все у ней шло хорошо! Только она была недовольна, постоянно. Мало ее лечат! Где уколы, таблетки? Где капельницы? На выписку назначили через восемь дней — вообще уже ни в какие ворота…

Короче, ныла. Бессердечные люди вокруг.

А другая больная была довольно тяжелая, и вот понадобилось ей удалить откуда-то тампон. Все было плохо, понадобилась премедикация.

— Сделай ей промедол с седуксеном, — распорядилась докторша, обращаясь к анестезиологу. — Надо вынуть тампон, марлевый…

— Тампон? Маклиной?

— Ну да, марлевый…

И юридическая женщина удостоилась промедола с седуксеном. От такого внимания она вознеслась на седьмое небо, ибо добилась уважения. Ее унесло в космос, и жаловаться она передумала, да и расхотела.

Приемный час

На улице воцарилась некоторая стужа. Способная вцепиться в мужское достоинство так, что оно сокращалось и превращалось в дамское счастье.

Я летел по улице, размахивая нарезным батоном в пакете, но был остановлен горбатой бабонькой, старенькой. Из рода сумчатых, но без сумки.

Бабонька моргала и слезилась на меня снизу вверх, искательно.

— Миленький, а вот скажи мне, где тут мне можно померить давление?

Я прицелился батоном в светофор.

— Вон там аптека, бабушка. На углу.

— Как, как ты сказал? Где? Что? Я не понимаю!

— Аптека. Бабушка. Ночь и Фонарь. На углу.

— Ах, на этом углу! А-да-да-да!… Миленький, нет… они там не мерят давление…

Красные крокодильи глазки прикрывались и распахивались.

— Ну, я не знаю. Бабушка. Вон есть на той стороне еще…

— Как? как ты говоришь? Я не понимаю… Ааа, на той стороне! А как же она называется? Не, это на той стороне…

— Вон очки продают. Оптика. И написано: Врач. Может, там умеют…

— Ничего я не понимаю, что ты говоришь…

Я танцевал. Образовавшееся при мне дамское счастье, названное выше, уменьшилось до призрачной мечты.

— Бабушка, там глаза проверяют. Может, и давление. А иначе только в поликлинику.

— Да? А где поликлиника?

Бабушка оживилась.

— Остановка отсюда, вон там…

Та расстроилась.

— А-а, да… Миленький, вот я таблеточек пью — надо, да? Мне дома говорят пей, а я не хочу. — Бабушка скорбно качала головой. Память у нее оказалась завидная: — Верошпирон, кардиомагнил и гинкобил. Верошпирон, миленький, это от чего?

Черт возьми. На роже, что ли, написано у меня, кем я работал? Почему меня тормозят гуляющие бабушки?

— Это мочегонное… Писать будете, бабушка. Немножко.

— Немножко? А кардиомагнил, это от сердца?

— Да. А третье от головы. Бабушка, я спешу, мне бежать надо…

— Щас, постой, — бабушка протянула руку и придержала меня за рукав. С недетской силой. — Как ты сказал, от чего верошпирон?

— Чтобы пописать. Бабушка! Вы здоровее меня… Я не здешний!

— А я тоже не здешняя… я тут временно…

Я мелодично звенел гонадами и гаметами. На бабушку мороз ничуть не влиял.

— Бабушка, прощай…

Маменька, когда я принес батон, принялась меня упрекать: надо было, дескать, привести эту бабушку, померить давление. Я взлаивал в ответ, подпрыгивал и ударял по себе руками.

Объемы и полости

Навестил маменьку. Маменька варила картошку.

— Когда ее много, когда она не влезает, — поделилась со мной маменька, — я всегда вспоминаю биомеханику родов и череп новорожденного. До чего мудра природа! Не лезет – пожалуйста, косточка идет за косточку, все предусмотрено…

Мы разговорились о гинекологии вообще и в частности – о пиявках. Такая уж нынче у меня наметилась тема, профдеформация. Маменька рассказала о какой-то сотруднице своей, которая лечила этой пиявкой некий инфильтрат. И пиявка скрылась. В альковах и полостях. Ее не нашли днем с огнем.

— Пиявка способна месяца два прожить внутри организма, — успокоили сотрудницу.

У той округлились глаза.

Так ничем и закончилось. Я-то думал, что зараза не липнет к заразе, однако нет, абсолютно сродство, доходящее до взаимопоглощения и слияния.

Еще матушка очень ругалась, когда насосавшихся разной гинекологии пиявок так прямо и выбрасывали в туалет. Санитаркам доставалось на орехи, но они все равно бросали, вместо того, чтобы предварительно уморить в банке.

Раздувшиеся твари выползали из фановой системы и водоплавали, имитируя опасные выделения. Дамы паниковали, не разобравшись.

Мефистофель

 

Беседую с приятелем-доктором. Интересуюсь, как обычно, веселыми сумасшествиями. Я ведь человек не только циничный, но и вежливый: говорю на темы, интересные и приятные собеседнику. Ну, и классикой следствия то же самое рекомендуется.

— Да был тут один с делирием… Но это не передать… Не знаю, как… Он все смеялся так, демонически. Хохотал… Как Мефистофель… Зловеще так… По любому поводу…

— А знаешь, — отвечаю, — мы ведь в бригаде нашей капустной задумывали такой номер. КВН. Идиотский абсолютно. Приходит на прием Фантомас. Ему: на что жалуетесь? А он демонически: Ха! Ха! Ха!

— Ну да… Так и было… Теперь замолчал, на трубе лежит… Устал…

Регистратура

Консультативно-поликлиническое отделение института протезирования, куда мы приехали с маменькой, впечатляло принципиальной непритязательностью. Нас предупредили, что раздеваться не следует, ибо холодно. Добрые люди! Спасибо им.

В коридоре по раскуроченному деревянному полу змеились какие-то шланги. Плотная женщина административной наружности бушевала:

— Нет, я сейчас просто вызову милицию… пойду и вызову милицию!

Собеседница поддакивала. Мы удалились, и я сумел разобрать лишь, что некая сестра просыпала-пролила натронную известь, на которую до того глупо таращилась около получаса, и что это возымело неприятные последствия.

Мы прошли в Регистратуру, обнаружили ощетинившуюся костылями очередь и усвоили местное Правило.

Нам полагалось выстоять очередь в Регистратуру, чтобы получить карточку – сбегать в кассу и заплатить – выстоять очередь к Доктору – выстоять Вторую очередь в Регистратуру, чтобы отдать карточку и получить пригласительный билет. Ибо все это Процедура. В итоге каждый был вынужден занимать очередь в Регистратуру дважды, и нетрудно представить, к чему это привело.

А Регистратура ушла на обед.

И все.

Градус отчаяния возвысился до трансформации в повальное веселье.

В ходе дебатов мне пришлось произнести фразу следующего содержания: «Какая разница, мужчина я или женщина?» Я не стану расписывать полифонию — ради мелкой художественной недоговоренности.

От скуки изучил настенный рукотворный санбюллетень «На страже печени». Заголовки привлекали: «Предупрежден – значит, вооружен», «Немая битва». От скуки же нашалил: привычно заштриховал букву «д» в настольном лозунге «Время худеть».

Потом, после некоторого приема, образовалась Регистраторша.

— Извините, граждане дорогие, но нам компьютер тоже надо отключать. Я два часа перед ним сижу, и больше нельзя.

И направилась к выходу.

— А вы надолго?.. – понеслось ей вслед.

Регистраторша осведомилась через плечо:

— В туалет мне можно сходить?

— Пошустрее там ходите! Очереди создаете!

— Это если вы мне поможете!

— Помогу! Дубиной! Не делаете не хера!…

Так говорил человек с деформирующим артрозом всех крупных и мелких суставов.

…То есть классика отечественной выделки: придумать идиотство – это полдела. Дальше – тадададам! Выстрел дуплетом! Надо туда посадить самую ленивую и беспробудную дуру. Бинго! Тромбоэмболия существования.

Итальянец

 

Что такое итальянская забастовка?

Это когда на работу приходят, а работать не работают. Или работают строго по протоколу, от и до, без неформальных излишеств.

Итальянской забастовкой занимается доктор Апанасенко, если не давать ему денег. Если давать, то он сразу всех бесконечно любит. А если нет, то извините.

Я пришел к доктору Апанасенко в поликлинику, по мелкому процедурному поводу, да к тому же не для себя, а для маменьки, которая меня попросила. Ей было трудно доковылять самостоятельно. Ей надо было всего-то закрыть очередной больничный, то есть написать одну строчку.

В поликлинике, естественно, сидела очередь.

С очередью доктор Апанасенко борется следующим образом. Он, до поры до времени сокрытый, вдруг нарисовывается и обводит собравшихся взором.

— Так, ты зачем пришла? Тебе то-то, то-то и то-то, и не ходи сюда. А тебя чтобы я вообще больше здесь не видел!…

И очередь ощутимо сокращается.

Ну так вот, передо мной оказалась птичьего вида особа лет шестидесяти, с отросшими ухоженными ногтями, которые она проворачивала в носу, а после чистила один о другой; эта женщина была в придачу обута в угги. Мне предстояло обойти ее на повороте. Плевое дело! подумал я. Тоже мне, квесты и квейки. Начальный уровень.

Не вышло.

Не вышло и после. Доступы к доктору Апанасенко перекрывала непробиваемая медсестра, заранее знавшая всех и видевшая насквозь. В скором времени я устроил театр единичного актера и рассказывал, что сам занимаюсь лечением нервных болезней, и вот опаздываю на прием, потому что сам стою к доктору в очереди, а у меня между тем под дверью накапливается точно такая же. В итоге вся очередь была за меня.

Но не медсестра.

И не доктор Апанасенко.

…Старичок, сильно хворый ногами, отбросил сканворд и пришел в исступление. Он хотел никошпану, для ног, а в аптеке засел очередной доктор Апанасенко, считавший никошпан наркотическим веществом и не дававший его без рецепта. Старичок пришел выписать рецепт. Он был оснащен палкой и плохо передвигался дикими, подпрыгивающими шагами. Он имел несчастье сидеть в коридоре при собственной куртке, свернутой рядом.

— Отправьтесь в гардероб и оставьте там верхнюю одежду! – гаркнула медсестра. И скрылась за дверью, не слушая про рецепт.

Старичок заплясал по холлу.

Он проклинал ступеньки, которые вели в преисподнюю гардероба. Потом уставился на куртку:

— Затолкаю-ка я ее вот сюда, от греха подальше, а то и вправду…

Он принялся ожесточенно утрамбовывать куртку в какой-то урне, в каком-то дальнем углу. Очередь ругала доктора, говоря внутри себя, что он грубо хватает, гнет и мнет.

…Наконец, когда старичка обслужили, я проник в кабинет к доктору Апанасенко.

И доктор Апанасенко отказался мне помогать, желая видеть маменьку лично на костылях. Итальянская забастовка развернулась во всей красоте. Вся беда была в том, что маменька обычно платила доктору в началекурации, сводившейся к заполнению карточки, а ныне решила в конце. И я принес доктору Апанасенко бутылку. Но доктор Апанасенко разговаривал со мной в манере трамвайно-троллейбусного жлоба, и бутылку эту не получил.

Вообще, система алкогольного обращения в медицине – захватывающая вещь, напоминающая рулетку. Сколько раз бывало, что принесут мне бутылку, а я ее несу кому-то еще, в качестве подношения за какие-то другие услуги. А он ее дарит кому-то третьему. Конечно, на каком-то этапе выпадает черное или красное бинго, и бутылка опустошается, но гуляет, случается, довольно долго. Так и сейчас: бутылку, естественно, преподнесли моему родителю-неврологу, а дальше шарику полагалось угодить в лузу и там осесть. Или нет. Лузой мы наметили доктора Апанасенко.

Но он ею не стал.

Сволочь.

Бутылку я от него унес, и она продолжит круговорот, пока не достанется хорошему человеку.

Слово лечит

Родитель нынче передавал мне опыт неврологического приема. Мне-то уже ни к чему, но знания лишними не бывают, хотя как посмотреть.

Он восхищался какими-то своими коллегами: виртуозы! Приходят к ним, дескать, разные цефалгические истерички. Голова болит!

— Ну так есть люди, у которых всю жизнь голова болит! Что прикажете делать?

— Да, это у меня так…

— Ну вот видите!

За шахматную корону

В психиатрической больнице – не стану ее называть – работает санитар. Ветеран Великой Отечественной войны, полковник в отставке. Вполне себе в тонусе, и больше всего на свете любит брить больных налысо. Это у него хобби. Ему доверяют, учитывая заслуги. И бреет он их, и бреет, и очень ему хорошо.

Один пациент ложился в эту больницу даже отчасти целенаправленно. Дело в том, что волосы на нем росли с удивительной скоростью, и он их продавал. На шиньоны и парики. Три месяца – и вот они уже до поясницы. Полковник их состригал, сбривал; пациент выписывался, продавал, плюс получал пенсию; месяц пил, потом укладывался обратно с белой горячкой и снова растил волосы.

Однажды полковник что-то ему подпортил – обрезал не там или как-то еще навредил – короче, запорол товар. Пациент сел играть якобы в шахматы, немного поиграл, а потом взял доску и треснул полковника по голове. Доска развалилась надвое. За это полковник испинал пациента ботинками, очень старыми и прочными, тоже чуть ли не военных времен.

Аксессуары

Понадобилось мне освежить замшелую память, для творческого акта. Выяснить, с чем ходят доктора-кардиологи-реаниматологи-анестезиологи. Что они носят, скажем, в карманах, всякие трудовые мелочи.

Ну, вот у невропатолога, например, теоретически (!) в кармане может оказаться сантиметровая лента. Измерять окружность рук и ног на предмет похудания и атрофий. Никто, понятно, этот сантиметр не носит, однако поводы бывают.

У медсестры бинтик может лежать.

У санитарки – ключ от узельной.

Звоню приятелю-кардиологу:

— С чем вы ходите по больнице, что носите?

— Ничего! Ну, совсем охуевшие носят фонендоскоп или там маску… А так – ничего!

Записал себе слово в слово, так и будет звучать.

Творительный падеж

Выполняю медицинский перевод.  «Аблятивные процедуры».

— А, блять, — сказал доктор и выключил аппарат ИВЛ. — Ничего не получится.

Жизнь играет красками

По ходу написания сценария медицинского сериала моему соавтору пришла в голову дикая мысль: пусть пациентка плачет цветными слезами! Возможно ли это?

Я позвонил для очистки совести товарищу из реанимации.

— Видел ли? — спрашиваю.

— Видел, да! От лекарства. Туберкулезник был один со смешной фамилией. Чудовище. Нет, это не фамилия…

— Плакал?

— Да! Но слез этих еще нужно было добиться…

Крючок

Мимо дачи случился проездом мой доктор-приятель, который работает в реанимации.

Пообщались.

Пошли на озеро, постояли у воды, покурили.

В воду вошел человек с огромной гулей, выраставшей из загривка. Здоровая такая штуковина, круглая, загорелая, от седьмого шейного позвонка — и до основания черепа.

Поплевывая и покуривая, я кивнул:

— Смотри, какая хуйня. Липома, небось?

— Липома, — согласился мой друг.

— И не мешает же она ему. Нормально так, есть — и ладно…

— Так он, наверно, редко галстуки носит…

— Ну да. Крестик вон зацепился, держится как-то — вот и хорошо…

Профилактика бешенства

Идем мы с товарищем моим доктором по тропинке, за городом, отдыхаем. И звонит у него телефон. Подружка звонит.  Доктор расслаблен, протяжен, интонаций не меняет:

— Собака покусала? Где она? Ну, чего… Попробуй за ней проследить. Да. Проследи за ней. Два дня. Если через два дня не сдохнет — ничего страшного. Что? Ну, тогда придется колоть… Не, тридцать… Да… Что — охуел? Это ты охуела… Проследи, говорю, за собакой. Если не сдохнет — все в порядке… Походи за ней. Да. Два дня…

 

Групповая психотерапия

Наркология.

Психологический шабаш: терапевтическая группа. Великий бал у сатаны, за роялями – лично Берн, Адлер и Фредерик Перлз; когнитивисты разносят брошюры, бихевиористы исполняют канкан.

Психолог, лопающийся от нутряных соков, чертит схемы: круги, круги, сплошные круги. Все они пересекаются, все взаимосвязаны.

В кругах – пояснения. Ну, «воля», допустим, или «мать», или «детское Я», или «решение».

Очень сложная схема. Много безвыходных кругов.

Вдруг – мрачный голос из зала:

— А сто грамм-то где?

Шок. Паника.

— Что?.. что?…

— Ну, сто грамм-то где, я спрашиваю? На чертеже вашем?

Психолог заволновался, забегал, пока его не остановили жестом и тем же голосом не разъяснили, где находятся пресловутые граммы и зачем они нужны самому психологу – чтобы не лишиться, скажем, работы, ну и еще для ряда важных дел.

Святцы

Почему не производят имена от медицинских терминов? Они куда благозвучнее, чем революции с тракторами.

Интерстиций, Параметрий, Эпителий — по-моему, очень неплохо звучит, особенно в клерикальной среде.

Меконий Эпикондилит.  Альвеола. Карцинома. Фистула.  Писательница Рубия Сурфактант.  Журналист Скротум Пиогенный, псевдоним — Варикоцеле.

Тревожный крест

 

Напомню избитую истину: поскребешь великолепие – и откроешь, что ничего не меняется.

Зашел я давеча по дельцу в одну богатую клинику. Платную. Там прижился заведующим отделением мой однокурсник.

Ну, все там блестит! Все сияет. Бахилы. Турникет. Консьержка в стеклянной клетке.

И сам мой товарищ заматерел, пополнел, седой весь, в очках дорогущих, начальственные нотки из него излетают. Короче говоря, любо-дорого посмотреть.

Привел он меня в сестринскую, где кухонный комбайн, пить чай.

Сидим так, беседуем.

И вдруг вползает нечто кубическое в халате, сестра или санитарка. Лебезит и заискивает, просит прощения за отвлекание князя на две минуты. Держит в руках белую бумажечку. Вытряхивает из нее красный клеенчатый крестик, вырезанный.

— Вот такой подойдет?

Товарищ мой переменился в лице. Он побагровел. Седина встала дыбом.

Я засмеялся.

— Кто это вырезал? – отрывисто спросил заведующий. – Фамилия? Отделение?

— Ира из приемного…

Мы переглянулись, тут согнуло и приятеля. Крестик был нужен наклеить в палату на кнопку вызова персонала, чтобы не путать ее с другими современными кнопками.

Крестик, судя по всему, вырезало существо, страдающее паркинсонизмом, дебильностью, криворукостью и зрительными галлюцинациями.

— Они не могут вырезать этот крестик два года, — сказал мой товарищ. Навис над санитаркой и затряс над ней пальцем, кивая на меня: — Сегодня же все это будет в книге! Сегодня же, клянусь!

Гештальты

Побеседовал со старым товарищем, хирургом-урологом К.

— Как дела? – спрашиваю. – Что нового говорит современная наука о стоянии фаллоса?

— Да вот не далее, как намедни, растащили нас с главным урологом по углам! Чуть не подрались! Я ему спинальника показываю, с анатомическим перерывом спинного мозга! При чем тут, говорю, психотерапия?

— Это ты зря. Утешить никогда не помешает.

Последний Император: гипотетический финал

Узнал прекрасное.

В годы моего студенчества лежали в одной психушке некто Император Советского Союза и Октябрь Брежнев. Оба были в состоянии глубокого распада личности и засели там, как мне казалось, навсегда. Может, и навсегда! Может, рассказ не о них, а ком-то третьем, но этот третий тоже пролежал там много, очень много лет.

Но потом наступил капитализм, и эту фигуру вычистили. Опять же не уверен в личности, но очень уж похоже все-таки на Императора. У Императора, напоминаю, был золотой императорский радиоприемник, а дома лежала на знаменах голая императорица Иза. А почему? А потому что «топор, ружье, бревно».

Так вот этот тип, был ли то Император или его сосед по койке, на улице не пропал.

Он страшно разбогател: стал застройщиком.

И часто навещает любимый дурдом. Он приезжает с полными денег карманами. Битком их там. Внутри же больницы он эти деньги рвет и осыпает ими персонал.

Самурай

На тему лирического акушерского боевика «Тест на беременность» скажу следующее. Методы родовспоможения в исполнении института им. Отто показаны убедительно. Но не то, не то показывают! И не так.

Был у нас один такой доцент Н. Загнали нас, студентов, в родилку; окружили мы без пяти минут мать. Толпа. Над ней колдуют. Уже и голова показалась! Доцент Н. мрачно похаживал в сторонке, за спинами всех. Иногда он косился на толпу. Вздергивал бородку. И вдруг не выдержал. Ничто не предвещало. Он ничего не видел, его никто не просил. Схватил ножницы, сорвался с места, растолкал всех, единым стригом разрезал промежность и отошел с улыбкой, премного довольный собой.

Между прочим, это был легендарный человек. Давным-давно он принял роды у женщины, которой на Садовой отрезало трамваем голову. Как Берлиозу. Я не шучу. Он мимо проходил.

Под колпаком

Снежочек поганый валит. Сижу и думаю: до чего хорошо, что я больше не в медицине!

Загородная больничка, я слинял пораньше. Скользко, мокро, и снежно. Лес, овраг, убогая речка, мостик. Магазин у железной дороги. Вокруг ни души. Берешь чекушку, залпом опрокидываешь, в поезде размягчаешься.

Через какое-то время беседа с начмедом:

— Я долго молчал… Вас часто видят с бутылкой!

— Что, на работе?

— Нет, еще не хватало. Но после!

«Еще не хватало» — это он плохо знал. «Часто видят» — кто?? До сих пор мучаюсь и не понимаю. Ведь не было никого на пушечный выстрел!

Страда

Карантин по гриппу – отрадная пора для больничных гардеробщиц. И без того важнее всех докторов на свете, они, зачем-то в халатах, приобретают дополнительные черты собак из сказки «Огниво».

— А вы куда? А зачем?

Да так, проходил мимо. Почему бы, думаю, не зайти? У меня очень кстати начался насморк. Есть ли у вас бахилы? Нет? Еще и лучше! Даже совсем хорошо.

Красное и белое

Сегодня день откровений. Наш профессор хирургии любил на кафедральных попойках швырять в потолок помидоры. Я знал об этом давно. Но только сейчас сообразил: красное! Кровь. Белое операционное поле. Врач от Бога.

Любой каприз

У дочкиной подруги мамаша работает в поликлинике.

— Пришла к ней тетя и говорит: «Найдите мне хорошего….» Давай, угадывай!

— Нервного патолога?

— Нет!

— Экстрасенса?

— Нет!

— Батюшку?

— Теплее! Но нет!

— Колдуна?

— Теплее! Не колдуна!

— Ну, я не знаю, кто круче колдуна.

— Экзорциста!

— А, — говорю. – Это нормально. У нас при поликлинике тоже был экзорцист. В отдельном желтом флигельке, во дворе. Очень отзывчивый специалист. Кликнешь его и не успеешь трубку положить, а он уже тут.

Брови

Маменька вспоминала профессию.

Гинекология, операция. Все готово к наркозу. Бригада обступила стол.

Клиентка манит пальцем, шепчет:

— Доктор! А можно мне заодно брови выщипать?

Да сбудутся все мечты.

Кремлевская таблетка

Иногда я попадал в совершенно патовые ситуации.

Пошел я однажды на вызов. Поехал, точнее, на машине. Меня попросил терапевт.

— А там чего? — спрашиваю.

— А там дед упал.

Смотрю в карточку: все сходится — упал, без сознания. Дед. А то всякое случалось. И вот, стало быть, приехал я в маленький домик, где жил старик со своею старухой. Деревянный домишко, огородик с редиской. За стеной дышит какая-то неустановленная скотина, помои для нее стоят в гигантском ведре, прямо на дороге.Обогнул помои, вошел. В сенях пошатнулся, в горнице взялся за косяк. Дедуля ходит в валенках, девяносто годков ему. Бабуля сидит на кровати, в исподнем, ей столько же. Видит меня и умиленно восклицает:

— Котинька!… Сладинький!…

А по полу куски дерьма раскиданы, их личного. Повсюду, с босыми и обувными отпечатками.

— Котинька!..

— Что случилось? — спрашиваю у деда. — Вы вроде как упали?

— Да я не больной, — машет дед. — Я старый… И пошел куда-то прочь, бормоча на ходу: я старый, я старый…

— Так, котинька! — взвилась бабонька, делая безуспешную попытку встать.

— До свидания, — быстро попятился я.

До чего же горестно живут люди! И экскременты свои они варварски разбросали только от сильной нужды и безграмотности, а были бы покультурнее и в достатке, купили бы, например, Кремлевскую Таблетку. И было бы аккуратно. Эта таблетка — совсем не таблетка, а маленький полуробот, который, словно заправский Радищев, путешествует из пищевода в прямую кишку, а потом обратно. По дороге, не меняя лошадей, питается шлаками. Я видел семью, в которой такая Кремлевская Таблетка была одна на всех. Всякий раз, после успешного круиза, ее отмывали под краном и ели опять, по очереди. Чтобы правильно есть Кремлевскую Таблетку, нужно быть кремлевским мечтателем.

 

Явное тайное

Из не вошедшего в хронику «Под крестом и полумесяцем».

Доктор М., косясь на кабинет старшей медсестры:

— Говорят, что она – Сара.

— Что?

— Сара. Вы что, не понимаете? За что купила, за то продаю.

Доктор М. была узбечкой и жила в семейном общежитии.

Опыты соучастия

Залег на больничку и я.

Немного об этом.

При поступлении меня сначала сунули во временную палату. И тут же ко мне заглянул человек, уже явно давно и праздно шатавшийся по коридору. Речь его была монотонна, взгляд – пуст, движения – беспокойны. Войдя ко мне, он уже что-то начал говорить, не вполне внятное и тревожное, как будто мы сейчас продолжим беседу. На человеке был вытянутый спортивный костюм. Отдельных зубов не хватало.

— Друг, дай мне твою сумку…

Но он уже взял ее сам, он присел над ней, он завис.

— Мне в Мурманск ехать, я на выписку, а сумки нет. Я вот тебе принес за это чипсов, пряников, чая, сигарет могу принести, а ты мне ее дай.

Сумка была кожаная, на ремне. И он ласкал ее интимным манером.

— Нет, — сказал я твердо.

Он повторил свои аргументы четыре раза. Я стоял насмерть.

Приговаривая про Мурманск, он начал уныло забирать обратно чипсы, пряники и  чай. Огорченный ушел, бормоча о чем-то своем. Я полез проверять сумку и обнаружил, что обещанные сигареты он тоже унес, но уже мои.

Вскоре меня повели на постоянное место, где телевизор, носки и храповые рулады.

— Сигареты увели, — пожаловался я медбрату. – И что теперь делать?

— Это возможно, — уверенно кивнул он.

Я пригорюнился на моей коечке, и вдруг этот самый медбрат появился опять. Он обратился ко мне со следующей – не утрирую нисколько – официальной речью. Он отчеканил ее:

— Выяснено, что данные предметы были похищены у вас пациентом, который находится на стадии выписки. Ознакомьтесь.

Он вручил мне какой-то сумасшедший футляр. Там были сигареты. Мои. Но не только. Еще пачек семь. А также лосьоны, дезодоранты, мыло, зубная паста в коробке и прочие вещи, мне уже совсем непонятные.

— Сигареты мои, — промямлил я. – Остальное не знаю.

Медбрат пожал плечами, оставил мне футляр со всем награбленным добром и строевым шагом вышел. Хозяева не объявились. Теперь всей этой бесполезной хуйней владею я. Кем я считаюсь юридически?

Особенности госпитального флирта

Ну чем порадовать? Тут дамы из соседней палаты спросили у меня бритву. Подмышки побрить. Не дал, теперь жалею. Жизнь грозила заиграть новыми красками.

В круге первом

Видел двух свирепых реаниматологов. Один был вылитый шахид. Страшный. Пациенты их тоже не радовали. Дедушка с белой горячкой утверждал, что спешит на совещание и везет людям деньги. Развяжите ноги, бляди! Бабушка просто материлась, но: была наркоманкой. Ежедневно вводила себе полкуба чего-то.

Ну их на хуй, подумал я, и объявил себя здоровым. Давление, спасибо, подыграло. Я вот думаю, что бабушка-то сядет потом на лавочке, да начнет всех клеймить наркоманами. Вот как бывает. Ну, если выживет, а то сомнительно.

Телевизор

И самое ужасное в стационаре, конечно, телевизор. Выключить нельзя. Ты не один. Круглые сутки. «Камеди Клаб» и сериал «Офицеры».

Бульдог Харламов крупным планом принимает пиццу. «Что? сосать куницу?» «Нет, вы пиццу заказывали…» «Что? Шприц мне показываете?» «Нет, я вам пиццу принес…» «Что? Побрить мой утес?» И так весь день. Из сериала про офицеров я не запомнил ни единого кадра, хотя тоже смотрел до позднего вечера.

Импортозамещение

Заглянул по дельцу в одну поликлинику строения доисторического. Поискал автомат с бахилами. Не видать.

— Где он? — спрашиваю.

— А нету! В носочках, в носочках!

Материя, данная в ощущениях

Наркология.

Чья-то гражданская героиновая жена улеглась в холле полежать на героиновом диване и с героиновым гражданским мужем. Им не хватило подушки, и она пошла за второй. А вторую не разрешили.

Буря, разразившаяся после этого, напомнила все эпические киноленты советской поры. «На хуй», — прошипела гражданская жена. Главврач остановился. Это был тоненький колокольный звон, выбитый из змеиной меди.

— У меня тонкий слух, — сказал он звонко. — Собирайте вещи.

И началось, и наступило. Аксинья! какая чернобровая, волоокая Аксинья!…

Этиология и патогенез

Платоновский диалог в палате.

— Вот как это один выпьет и болеет, а другой – как огурчик?

— Такой организм. Вот у меня человек литр выпьет, а на другой день – ну, до обеда чуть-чуть поболеет. А потом как и не пил. Фамилия Булюбаш.

— А, ну это да.

Опыты госпитального терроризма

Медбрат Сережа в ярости.

Молодой человек заперся в служебном сортире и требует, чтобы ему сделали четыре витамина А. В ампулах разного срока годности и с разными серийными номерами. Немедленно, иначе он начнет убивать заложников – швабры, ведро…

…Все побежали соглашаться с требованиями террориста.

Опыты массовой диагностики

Батя рассказал о психиатре, с которым когда-то заседал в призывной комиссии. Хороший был доктор. Вопросов было два: кто такой Пушкин и что написал. После этого он всем подряд невозмутимо выводил: «олигофрения».

Опыты профессиональных наставлений

Тоже опыт личного лечения. Оперативного.

Я попросился в отдельную палату, и мое желание было исполнено за скромную мзду. Ухаживал за мной маленький телевизор, да голая лежанка на колесиках, на которую я косился подозрительно, опасаясь соседа. Удобства находились в сенях, а общий свет зажигался, как требовала старая школа, из коридора, причем не только в моей, но и в соседней палате.

Постучались три студенточки, третий курс, писать учебную историю болезни обо мне. Я растрогался. Когда-то и я так ходил! Продиктовал им все; показал, где у меня сердце.

Усердные девочки расспрашивали меня строго по схеме:

— Какие у вас условия жизни? На каком вы живете этаже? Какое питание?

— Девчата, — ответил я. – Я же вам сказал, что разведенный литератор, живу один. Тренируйте клиническое мышление! Ну какое питание?

Предоперационная подготовка

Пока население нашей страны радовалось началу космической эры, мимо меня провезли два бачка с надписями «Первое» и «Второе». Я погнался, но ведьма, правившая тележкой, отказалась меня питать по причине отсутствия меня в списке. Я воззвал к начальству, и меня приказали покормить. Но у меня не было миски. Я пригляделся и заподозрил, что все тут лежат со своими.

— Я вам дам тарелку, — проскрежетала ведьма из-за тележки. — Возьмите там внизу и сполосните.

Я посмотрел вниз: там, в нижнем ярусе тележки, и в самом деле стояли две тарелки, мелкая и глубокая, и в них плавало что-то желтое. Из чистого интереса я сполоснул, и мне налили того же цвета; я вылил это сразу же на обратном ходу, не меняя курса.

Тут пришла женщина-анестезиолог.

Миниатюрная, неторопливая, недосягаемая, в змеиных очках.

Она навела на меня ужас. Она иногда улыбалась, но — сочувственно.

Она зачем-то сообщила мне, что не собирается работать завтра на двух столах – «вам это не интересно, но все же». Еще она сказала, что мой доктор полчаса назад заболел гриппом и ушел домой.

Я вышел в коридор, увидел доктора и спросил, как он себя чувствует. Тот на бегу крикнул, что все у него хорошо.

К звездам, товарищи!

Нательная живопись

Операция будет завтра.

Незачем тянуть.

Какого хера я сам побрил себе ногу? Такого, что доктор велел, потому что придет и будет на ней рисовать. С меня сошло семь потов, как будто я мешки ворочал. Израсходовал четыре бритвы и ножницы.

А потом подошла сестра и захотела изучить степень моей заросшести. Чтобы побрить. Все запретные мечтания пошли насмарку, да глупо-то как и обидно до слез.

Доктор тем временем подлечился, чем Бог послал, и явился ко мне с баночкой зеленки. Он поставил меня вертикально и принялся намечать направления главных и второстепенных ударов. Я радовался, потому что знал случай, когда об этом забыли – оперировали, кстати сказать, тоже доктора, только не бывшего, а действующего; доктора наполовину ввели в наркоз, а потом спохватились, потому что лежа рисовать такое не полагается; его подняли на ноги, привалили к стене и разрисовывали наспех, пока он витал в облаках. Холстина была не чета моей, тот доктор весил килограммов на сотню больше меня, Царствие ему Небесное.

Нет, не подумайте, он сам по себе скончался потом, без медицинского пособия.

Плясун

Родитель вспоминает больницу. Было торжество, к ночи стали расползаться по домам. Один доктор нетвердо спустился первым, остальные задержались. Новый, неосведомленный охранник потребовал пропуск, доктор начал буянить. Вскоре сошли его товарищи: где Лева? Охранник, довольный и гордый: вон, хулигана поймал! Доктор лежал связанный в изоляторе.

Он был афганец. Там его научили танцевать, как драться, а драться – как танцевать. Чем он и занимался. Маменька:

— Это который?

— Ну как же! Плясун!

— Какой плясун?

— Да патологоанатом!

Побежденный недуг

Помните народную памятку — как распознать инсульт? Больше не нужна. Телевизор в кои веки порадовал.

В Башкирии придумали диагностические полоски, которыми вооружат ДАЖЕ врачей скорой помощи. Они реагируют на повреждение особых рецепторов. Первыми придумали американцы, но башкиры сумели их опередить и запатентовать.

Выступил академик Скоромец, мой наставник. Яркая личность. Старый уже, с ума сойти во всех смыслах. Начал рассказывать телеаудитории про рецепторы — ну, на то он и академик, сильно оторванный от жизни.

А дальше показали палату с бессознательным дядей и дали высказаться его жене. Она немного обнадежена, теперь все наладится. Ведь с дядей-то что случилось? Парализовало, перестал говорить. Но его сначала долго обследовали, а уж потом, очень поздно, начали лечить инсульт.

Силу этого интервью способны оценить не все. Не начинать лечить от инсульта гражданина, внезапно утратившего движения и речь — это круто. Это по-башкирски. И докторам со скорой инсульт без полоски, конечно, ни за что не угадать.

Я бы раздал эти полоски не докторам, а населению, но оно же их к жопе приложит.

 

Изменщик

Из матушкиных воспоминаний.

Родила цыганка. Научное исследование обнаружило гонококка.

— Вы знаете, что у вас гонорея?

— А что это такое?

Цыганка жгучая такая, имеет впереди себя две толстые косы.

— Это триппер.

— Триппер я знаю!..

Пауза.

— Штоб он лопнул! Штоб он треснул! Все. Я его похоронила!

Ничего. На другой день под окно пришел счастливый отец. Цирюльник. С ним заворковали, свесив косы через подоконник.

Дистанции огромного размера

Моя приятельница — врач-лаборант. Только что сообщила, что кал везут в Питер из Петрозаводска. И не только. Не знает только, самолетом или поездом. А я еще удивлялся, почему всех тяжелых переправляют в Москву. Так победим!

Медитативные практики

Прочел: «Разглядывание сисек по 10 минут в день равносильно 30 минутам в спортзале, говорит доктор Карен Визербай».

Вот была у нас одна такая Ира, методист лечебной физкультуры. В спортзале все и происходило. Говорит клиенту:

— Поднимите руки к груди!

А он:

— К чьей?

Лечился от инсульта, между прочим. Так что и правда чудеса. Еще и гангстер был.

Из глубины веков

Секунда санитарно-исторического просвещения.

«Стакан воды» — это ведь Коллонтай провела параллель? Дескать, совокупиться не труднее, чем выпить его.

Я подумал, что с этим стаканом не все так просто. Мой друг и коллега уролог весело советовал:

— Выпить стакан воды! Сразу после. И помочиться. Все промоется. Никаких вензаболеваний. Возможно, Коллонтай была в курсе еще раньше, чем он.

Закат

— А как же кусать? — спросил я у доктора.

— А вам кусать теперь уже сами понимаете, — ответил он.

Да и верно, что хватит.

Птица счастья завтрашнего дня

На магазине объявление: поликлиника приглашает на диспансеризацию. Фигурируют годы рождения 1916, 1919, 1922…

1917, 1918, 1920 и1921 не фигурируют. Нужно немножко подождать очереди.

1915, полагаю, в пролете. Не надо было щелкать клювом. Теперь запись только через интернет. Терапевт в отпуске, хирург на учебе, остальные принимают по их направлениям.

Последняя глава «Улисса»

В пустой зубной поликлинике мало что всем коллективом искали регистраторшу, так она еще вернулась с перекура при вострых ногтях, которыми очень медленно набивала меня в компутер, а компутер в зубной поликлинике продублирован рукописной амбарной книгой, потому что требуется еще все написать от руки; в компутере можно сделать фотошоп моего рота и уклониться от налогов, вылетел в бешенстве.

Кросс-культурное

Наследница по мелкой медицинской надобности побывала в лечебном учреждении города Гента. Созвонилась с ним нынче заново.

— Такие вежливые! Сразу соединяют! Почему у нас не берут трубку, когда звонишь с трех телефонов?

— Ну, как почему. Я вот работал в поликлинике. У нас в квартирной помощи сидела жаба. Снимет телефонную трубку, положит и сидит.

— Там все такие старые ходят! Идет с ходунками, капельницы с двух сторон едут, и папироса в зубах. И рок-концерт передают. Песня про рак. Сначала он забрал сестру, потом брата…

Рождение сверхновой

Подруга моя, врач-лаборант, нашла в ходе исследования бычьего цепня. Такая редкость! Такой красивый! Все любовалась!

— Подчеркни красным, — посоветовал я. — Поставь восклицательный знак. Напиши поздравительную открытку.

Естественный отбор

Лаборатория. Срочно! Спермограмма! Едет в Питер из Петрозаводска!

Анализ занимает два-три часа. Никому не хочется возиться.

Надо!

Подруга моя жалуется:

— Что же это будет за результат? Из Петрозаводска! Там же не останется ничего живого… Может, просто норму написать?

— Рассуждай логически. Если из Петрозаводска доедет хоть что-то живое, то там реальный бык-производитель. Пиши сверхнорму! Миллиарды! Прыгают с предметного стекла, метят в рот!

Изнанка врачебной профессии

Разговор с батей:

— Выпейте винпоцетин. (Он отчим мне, мы на вы по давней традиции).

— Да ну на хер!

— Блядь!

— Не блядь, а голубчик.

Как распознать инсульт

Помните народную памятку — как распознать инсульт? Больше не нужна. Телевизор в кои веки порадовал. В Башкирии придумали диагностические полоски, которыми вооружат ДАЖЕ врачей скорой помощи. Они реагируют на повреждение особых рецепторов. Первыми придумали американцы, но башкиры сумели их опередить и запатентовать.

Выступил академик Скоромец, мой наставник. Яркая личность. Старый уже, с ума сойти во всех смыслах. Начал рассказывать телеаудитории про рецепторы — ну, на то он и академик, сильно оторванный от жизни.

А дальше показали палату с бессознательным дядей и дали высказаться его жене. Она немного обнадежена, теперь все наладится. Ведь с дядей-то что случилось? Парализовало, перестал говорить. Но его сначала долго обследовали, а уж потом, очень поздно, начали лечить инсульт.

Силу этого интервью способны оценить не все. Не начинать лечить от инсульта гражданина, внезапно утратившего движения и речь — это круто. Это по-башкирски. И докторам со скорой инсульт без полоски, конечно, ни за что не угадать.

Я бы раздал эти полоски не докторам, а населению, но оно же их к жопе приложит.

Пока горит свеча с выходом в миллион терзаний

Бывают дни, когда опустишь руки. Вырубился инет. Попробуй, дозвонись! Масса полезной информации и переключений под музыку.

Далее:

— Назовите, пожалуйста, номер договора.

Назвал.

— Фамилию, пожалуйста.

Тоже назвал.

— Имя-отчество?

Блядь! Ну какую я могу задумать аферу, жалуясь на отсутствие чужого инета? Назвал имя-отчество.

— Как вас удобнее называть?

— Как вам угодно — хоть Леша, хоть ваше величество…

Кто их этому учит, кто это сочиняет?

Потом я сломал зуб.

Принял меня молодой доктор. Я тоже таким был. Усадил меня сначала к столу, а не сразу в кресло. Начал задавать вопросы. Зуб сломал, говорю.

— Зачем же вы его вставили обратно?

— Ну а что он сдвинулся остро так, словно у Дракулы? Я его пальцем и тово, на место…

Доктор рассмеялся.

Ладно-ладно, подумал я. Ко мне тоже ходило всякое мудачье.

Легкий цитологический флирт

Лаборатория. Экспедитор везет и везет семенную жидкость. Много денег дают за ее изучение.

— На это время нужно! И нам надо учиться! Вот, бери журнальчик и дрочи где хочешь, а мы будем тренироваться!

В ужасе:

— Нет-нет-нет!…

Что происходит с людьми, где полет фантазии и веселье? «Нет-нет». Меня там не было, я бы устроил платоновский диалог с неожиданными поворотами.

Квест, который лопнул

Маменька захворала не самой страшной, но неприятной онкологией. Нужно направление. Поликлинический квест обернулся неожиданностью.

Мы с маменькой томились в очереди, не имея ни карточки, ни номерка. Я рассматривал уши соседки. Фантастические уши! Огромные, заостренные, эльфийские! В остальном — кувшинное рыло.

Мы ждали заведующую, а принимал пока доктор. Между тем очередь дружно давала понять, что недолюбливает его. Судя по ее словам, доктор прозевал много опасных заболеваний и совершенно по этому поводу не расстраивался.

В какой-то момент мне это надоело. Какого хера, подумал я. Взял и вошел без спроса и стука.

При взгляде на доктора я понял, что очередь, пожалуй права. Он не стал смотреть ни на какие бумаги, не пожелал видеть даже маменьку, хотя я несколько раз предложил. Кивнул шепелявой сестре, и та, храни ее господь, выписала направление. В кои веки раз человек оказался на своем месте.

Стояние парадигмы

Загрузил маменьку в стационар. Просто удивительно, в какое днище может превратиться бывшая чистенькая медсанчасть Кировского завода.

Пообщался с заведующим. Задача — не остаться вообще без штанов. Поэтому я включил харизму, задушевность и обаяние на полную мощность. Легенда – «мы же свои люди». Вскользь коснулись моей бывшей больнички, которая неописуемо приподнялась. Оказалось, что дело в левых, внебюджетных миллиардах, которые на нее откуда-то свалились.

Ну, слава богу. Я уж испугался, что пришло мудрое руководство и поломало мне картину мира.

Все хорошо

Революция в медицине докатилась и до Творческой Поликлиники. Записался к неврологу аж на следующий четверг. Я понимаю, что много вообще не знают, кто такой невролог. Вон, в Новгородской области, в райцентре Марево, не стало даже рентгена, а раньше была больница. Но тем не менее. Пожалуйте через неделю. При том, что я сам невролог, мне просто нужна бумажка на физиотерапию. К терапевту не пойду. Они там полоумные. В прошлый раз меня чуть не снесли в носилках, заподозрив инфаркт, хотя я клялся, божился и хохотал, что левая рука болит не поэтому.

Вдогонку скандалу

Про белгородского доктора, убившего алкогольного пациента: человек сам поднял себе с пола срок. И полюбуйтесь, как – на ютубе есть. Это же смерч, несоразмерный ураган. Вменяемый человек такого не сделает. Конечно же, сядет.

Но вот я скажу. Как бы в сторону. Заезжал я сегодня в одну больницу, как уже написал. Там два доктора, лет по тридцать. Здороваются.

— Ты с нами сегодня?

— Да, первые сутки.

— Везет! А я уже третьи.

Это так, на секунду подумать, третьи сутки, да в праздники, когда дедушка мороз приволок в приемник целый мешок абсолютно волшебных подарков. Я-то дежурил, я в курсе.

Аль-Каида

Лабораторные новости: взорвалась банка с говном.

Теракт. Предупреждали же. Все видели объявление: «В связи с угрозой теракта кал принимать только в прозрачной таре».

По счастливой случайности никто не пострадал. Ведется проверка.

Благослови зверей и детей

Подруга моя, в лаборатории работает, сидела и ждала курьера с материалом. Долго ждала.

Наконец, приехал. Привез одну баночку. Кал вороны. Немножко. На анализ.

Обама

 

Заглянул в маменькину поликлиническую карточку. Записана на кардиомонитор. 15 мая прошлого года. Сейчас январь. Очередь еще не подошла. Это, конечно, Обама записал вперед всю свою администрацию.

Хорошо забытое старое

Не понимаю, почему общество так возбудилось трехлетним закрепощением выпускников-медиков. Это же было давно и долго, я повторю, недавно писал в комментах. Называлось распределением. Все мы через это прошли, абсолютно ничего нового, да и особо страшного тоже, просто паскудно. Была у нас студенческая песня. Ненавижу все это бардство, но процитирую:

Вот ты закончишь институт,

Тебя на север отошлют,

На юг, на запад, на восток,

Но ты не будешь одинок:

В лесу, в таежном лазаре-е-е-е-ете

Ты вспомнишь курс веселый свой

Первый, второй и третий,

Четвертый, пятый, шестой.

Мною лично затыкали дыру в петергофской поликлинике. Я брыкался: далеко. И в больницу хотел.

Воевал два месяца, мне грозили прокуратурой. Толстый чин в горздраве строго сказал, что надо отдать долг Родине. Не помню, послал ли я его на хуй с этой Родиной. Но дверью точно шваркнул.

Короче говоря, в итоге долгов перед Родиной у меня нет. Да и не было при такой жизни.

Бегущий по лезвию бритвы

Рассказали про хирурга с досадной фобией. Боится острых предметов.

— Никто ни разу не видел, чтобы он что-то резал, колол!

— Не, ну а как же он оперирует?

— А вот перепоручает ассистентам — якобы учит их чему-то…

О театрах и вешалках

Пришел в больницу, там карантин. Охранник молча развернул ко мне стойку с запрещающим объявлением.

— Мне врач велел явиться. На беседу. Сегодня.

— Вот пусть он позвонит мне и скажет, что Пупкин или Тютькин пусть пройдет…

— Я вам не Пупкин. И не Тютькин.

Рисую себе заграницу. Первый иск на мульон зарубежных рублей за Пупкина, второй — за Тютькина. Можно и здесь, но проще рыло начистить. На первый раз сдержался, а там поглядим.

Опыты врачебной этики

Доктора-онкологи это пестня. Понятно, что вырабатывается похуистический барьер, иначе никак. Но если его строить из кирпичей мудачества, то получается хоть и прочно, но непрезентабельно.

Мне нынче много от кого прилетело, напоследок — от завотделением. Выговор за то, что звоню справиться об операции, а не сижу перед кабинетом лично. Дословно: вычеркнут из списка хороших сыновей.

— Хороший сын не попрется в онкологию с гриппом, — заметил я.

— Ах, извините. Поправляйтесь!

То, что второй родственник, сильно не молодой и тоже онкологический, просидел там три часа, пока доктор пил кофий и не говорил, что ожидаемый заведующий на новой, срочной операции — это хуйня. Насчет кофия претензий нет, это важно. Но можно было выйти и сказать.

По ходу беседы заведующий понял, что кое-что про операцию мне все же известно.

— Сверяете показания?!

О, там будет буря. Лечащий доктор отказывался говорить, ссылаясь на некую неэтичность в отсутствие заведующего, но потом на свою, как я теперь понимаю, беду разоткровенничался. Теперь ему наступит пиздец.Тем не менее всем им поклон. Дело вроде бы сделано.

Опыты саморегуляции

Былая жена моя, из аптеки:

— Лекарств все меньше, а гондонов все больше.

— Ну, это в целом правильный подход.

Свиные пары

Свиной грипп. Людей в масках много. Люди любят себя, берегут. Вообще, насколько — и если правильно — я знаю, маска должна быть четырехслойной, тогда от нее будет какой-то толк. И менять ее нужно через два часа.Но эти люди усвоили Знание и горды.

Они вознесутся, по сто сорок четыре из колена Рувимова, сто сорок четыре из колена Иудина и так далее.

Все это опизденение с гриппом — очередной способ занять пещерное воображение народных масс. У России не два, а три союзника: армия, флот и грипп. Последний — величина переменная, можно подставлять любую херню в зависимости от особенностей момента.

Ну вот сейчас у меня грипп. Сижу ровно, мотаю срок. Работаю. За кагоцелом не ломлюсь. Пойду в магазин — буду нарочно усиленно дышать по сторонам. Я буду биологическим оружием.

Эпизод Z: новая угроза

Первая новость на НТВ — вирус Z. Механизм передачи — комар и отчасти хуй. Россиянам, как было сказано, бояться нечего.

Но россиян не проведешь. Думаю, мы на пороге новой объединяющей идеи. Сейчас раскупили маски, скоро раскупят еще кое-что. Одна беда: как в этом ходить по улице? Как продемонстрировать Знание и Сопричастность?

Муравейник с элементами счастья

В онкологии – катакомбы и лабиринты. Сунулся на лестницу – объява: проход на мое отделение закрыт. Ремонт.

Блядь.

Санитарочка, идущая мимо:

— Заблудились? Что вы ищете?

— Лестницу.

— Так вот же она. Идите! – С серьезным видом она начала раскладывать товар: — Там есть торакальное, урологическое…

Короче, я могу выбирать. Какое нравится!

— Нет, мне на четвертое.

— А и правда закрыто!

…Внизу – рекламные щиты. Компрессионные чулки, перчатки; ортопедическая обувь. Изображены счастливые, пышущие здоровьем молодые люди в них. Очень довольные, в соблазнительных позах. Без носителя остался только протез молочной железы.

Шар голубой

Давеча маменька озаботилась дозатором с наркотой. Эпидуралка такая в виде шара с тонким катетером, присобачили после операции. В шаре — фентанил с лидокаином, и маменька такого ни разу не видела.

Ну, я тоже не сильно в курсе, позвонил другу-доктору.

— Дооо, — говорит. — Ставим такие. Лежал один наркоман, так быстро разобрался в механизме. Обрадовался и давай давить. Ну, а там еще лидокаин. Довел себя до тетраплегии — ни руки не работают, ни ноги. Лежит одна голова. Говорящая. Ну, ничего. Потом оклемался. Ему пить не разрешали, так он у соседа утку украл, пил из нее.

Молитва

По случаю противоэпидемического крестного хода.

Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас. Аллилуйя. Пошли нам дюжину сладких калош. Масками затвори нам уста нечистые, излей на нас твой святой арбидол. Защити от лукавого хохла Обамы, ибо воды и воздух стали горьки от него. Восславь сладчайшее имя Государя нашего и укрепи десницу его, дабы прижучил вируса на подлете. И не введи нас в больницы наши, но избавь от лукавой лекарской грамоты, которая есть ересь жидовствующая. Аминь.

 

Визит Блэкмора

Загородная больничка. Мужичок после месячного запоя, нервный. Идет спор, придет ли к нему белочка. Но ничего, мужичок держится. Промыли ему желудок, сделали гастроскопию. Эндоскопист, которого вызвали ночью, приехал бухой в говнище. «Посмотрю, а написать не смогу, — буркнул. – Завтра приду, поставлю ему Блэкмора».

Но не Ричи. Блэкмор это зонд Блэкмора. Вводится в пищевод и сдавливает вены.

На следующий день мужичок просит санитарку: развяжи меня!

— Не могу, — отвечает та. – К тебе еще какой-то Блэкмор придет.

И тот устрашился от этого имени до последнего предела.

Эра милосердия

Маменька дома, выписали. Можно выдохнуть – надеюсь, надолго.

Но все мои старания обеспечить бесплатную медицину пошли прахом. Я вился ужом, всячески уклоняясь от обсуждения тарифов и включая дурака. Мне, дескать, это и в голову не приходит. Но старички мои взяли и сами – сами! без намеков свыше и моего ведома – вручили заведующему сорок тысяч рублей.

Заведующий невозмутимо разложил гонорар по двум конвертам. Тридцать в один, себе, и десять в другой – анестезиологу. Спросил, отблагодарили ли старички лечащего доктора. Ответ был отрицательный.

— Ну, мы разберемся, — успокоил заведующий.

Очевидно, разобрались. Доктор, сильно немногословный и неуловимый, вдруг явился, спел соловьем и подержал за руку.

Я стал свидетелем обхода. Явился некто со свитой. Выступил заведующий:

— Вот такая-то и такая-то, с тем-то и тем-то, так-то и так-то. Идет на поправку. Тоже доктор с солидным стажем, кстати сказать!

Помнится только хорошее

Да, и всплыло нынче веселое при воспоминаниях о наркозе. Тогда смешно не было, а сейчас замечательно. Батя, когда его прооперировали, выдал психоз.

— Привязали к спине чемодан, а из него хулиганские песни! Задорные такие, матерные! Я другу рентгенологу звоню в час ночи: вот такое дело, ты уж извини… Поймали на первом этаже. Лежал на восьмом.

Еще один призрак из прошлого

Эти заметки начались с пересказа сновидения о возвращении в больницу и прогуле дежурства. Оказывается, сон универсальный. Он посещает и других медиков, в том числе действующих.

На самом деле никто не даст прогулять дежурство. И уж тем более не смолчит, если не выйдешь. Не помню, вошел ли этот эпизод в хронику «Под крестом и полумесяцем», но не беда, если и повторю. Однажды наш доктор С., заведующий содружественным неврологическим отделением, не посмотрел график. И после обычного рабочего дня не остался дежурить, а поехал домой. В электричке.

Приемный покой организовал погоню. Все разворачивалось в лучших декорациях и красках гражданской войны, когда свирепые банды брали беззащитные поезда. На перехват электричке был выслан больничный рафик. Он обогнал поезд; на станции высадился десант, который пошел шерстить вагоны. Нашел беспечно дремавшего доктора С. и выдернул его наружу.

Зеркальце для героя

В смысле медицинской эстетики меня, когда я был студентом, привлекал не фонендоскоп на шее, не молоточек и не хирургический халат. И даже не акушерские щипцы – просто так расхаживают не с ними, а со следами от них. Не  пустой колпак. А зеркальце ЛОРа.

Мне казалось, что я буду очень хорош с ним. Все доктора в поликлинике обычные, а я иду себе, и зеркальце у меня во лбу, и я могу им, если что-нибудь не так, заглянуть кому и куда угодно. Томление по третьему глазу.

Мне дали поносить зеркальце на четвертом курсе. Дали на курацию мужика в многомесячных носках и с распухшим ухом. Хер его знает, что с этим ухом случилось. Я так и не выяснил. Предположил, что его кто-то укусил. За мужика мне поставили три.

И еще столько же за экзамен.

Одно из самых горьких поражений и разочарований в жизни.

© 2010-2016